Художественная полифония в творчестве Ч. Айтматова

Притча о царь - рыбе Астафьева при всей реалистической достоверности повествования реализует авторский замысел воплотить художественную идею о грехе и наказании за грехи - жадность, цинизм, жестокость. Герой рассказа, рыбак Игнатьич все же имеет возможность избегнуть кары, как только осознает свою греховность. Совсем другое дело у Айтматова, у которого этический конфликт Человека и Природы находит трагическое разрешение.

Айтматов более бескомпромиссен, а конфликт у него обнаруживает неразрешимое по сути противоречие. Так, в притчевой конструкции - романе «Плаха» волки, в общем-то вполне беззлобные по отношению к людям, решаются на кражу ребенка. Финальный эпизод, где Бостон вместе с волчицей убивает и своего сына, содержит глубокий морально-оценочный смысл не в пользу человека как биологического вида.

Роман «И дольше века длится день» - книга сложного состава, где сплетаются быт и предание, реальность и фантазия, день и век. Писатель по-прежнему, как и в своих «Повестях гор и степей», опирается на народные легенды и мифы, поверяя современность моральным опытом предыдущих поколений. Но он, неожиданно для многих, впервые ввел в свою прозу фантастический сюжет, «космическую историю», которая, по его словам, вымышлена с одной лишь целью - «заострить в парадоксальной, гиперболизированной форме ситуацию, чреватую потенциальными опасностями для людей на земле» Сидоров Е. Время Айтматова. - М.: Изд-во Литературного института им. А. М. Горького, 2011. /

http://aytmatov.com/index.php?option=com_content&view=article&id=178:2011-01-19-15-01-15&catid=87:2011-01-19-12-40-28&Itemid=276.

2.2 ПОЭТИКА И КОМПОЗИЦИОННЫЕ ОСОБЕННОСТИ РОМАНА Ч.Т.АЙТМАТОВА «ПЛАХА» В АСПЕКТЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПОЛИФОНИИ

Публикация за рубежом и на родине романов Б. Пастернака «Доктор Живаго» и М. Булгакова «Мастер и Маргарита» доказала, что, несмотря на искусственное насаждение в России атеизма, традиции христианской культуры сохраняются. Вслед за названными романами и, очевидно, не без их влияния появились «Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Плаха» Ч. Айтматова, «Покушение на миражи» В. Тендрякова, «Не стреляйте в белых лебедей» Б. Васильева, военная проза В. Быкова и ряд других произведений, в той или иной степени использующих христианские идеи, предания, сюжеты.

Этот процесс вызвал отрицательную реакцию атеистических публицистов. Обвинения в религиозности содержались в печально известном письме членов редколлегии «Нового мира» Б. Пастернаку, а позднее - в статье И. Крывелёва «Кокетничая с боженькой»Крывелев И. Кокетничая с боженькой. - Комс.правда. - М., 1986. - 30.07.1986. С. 4. / http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/bogoslov/Golol/03.php, направленной против Ч.Айтматова, В.Быкова и Б.Васильева. При этом авторы даже не пытались ставить вопрос, действительно ли то или иное произведение несет религиозную идею или секуляризирует ее - сам факт использования писателем религиозных сюжетов был для них криминалом, пропагандой религии. Как ни парадоксально, но, видимо, этой же точки зрения придерживались и церковные иерархи, для которых в то время любое обращение к религиозной образности было равнозначно интересу к религии. В оценке таких произведений наиболее просвещенные богословы исходили из того, что явления художественной литературы обладают своей спецификой и не могут рассматриваться с позиций догматического богословия, будучи «внешними» по отношению к Церкви.

И если многие богословы продолжали и продолжают настаивать на необходимости осторожно и терпимо относиться к писательским поискам, видя в них дар Божий и славу Божию, иные из них, не отрицая таланта авторов неодобряемых ими произведений, говорят о «смешении святыни с грязью»Право писателя. Материалы дискуссии. / Православная беседа. - М.,1993. - № 1. - С. 40. / http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/bogoslov/Golol/03.php, о еретической сущности художественных творений, подвергающих сомнению христианские догматы. Наибольшее неприятие с этой точки зрения вызвал роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Концентрированным выражением богословской критики служит опубликованная почти одновременно в двух изданиях статья преподавателя Московской духовной семинарии Михаила Дунаева «Истина в том, что болит голова»Дунаев М. «Истина о том, что болит голова» / Златоуст. Духовно-просветительский журнал. 1992. № 1. - С. 307.. С первых строк автор характеризует роман М. Булгакова и произведения Ч. Айтматова, В. Тендрякова как «своего рода духовное помрачение», как «кощунственную подмену, искажение не только земной жизни Иисуса Христа, но и обезбоживание образа Спасителя». М. Дунаев признает роман «Мастер и Маргарита» истинным литературным шедевром, но, по мнению богослова, мысли, которые может внушить это произведение, суть «кощунство и ересь». Причиной же служит отрицание писателем мистического характера Евангелия, воспринимаемого как вымысел неких безвестных интерпретаторов, в первую очередь Левия Матвея, перевравшего учителя.

Иешуа у Булгакова «не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса - он сущностно иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом». Главный недостаток романного Иешуа критик видит в том, что герой Булгакова при всех его высоких качествах - «человек и только человек», в нем «нет ничего от Сына Божия». «Он, Который одним взглядом мог бы разметать всех утеснителей и палачей, принял от них поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного». Иешуа у Булгакова лишен этого главного качества, у него «нет подвига жертвенности… нет и трезвой мудрости Христа, он не может дать людям веры и даже, уже отбросив человеческую природу, не может одолеть Понтия Пилата», ведя с ним бесконечный диалог.Сравнивая евангельское и булгаковское описание разговора Христа с Пилатом об истине (в Евангелии Христос безмолвствует, в романе говорит, что истина в том, что у прокуратора «болит голова»), М. Дунаев утверждает: в первом случае есть глубокий смысл, во втором - «истина оказывается сведенной к незамысловатому факту», а «мудрец - проповедник на проверку оказался средней руки экстрасенсом» Дунаев М. «Истина о том, что болит голова» / Златоуст. Духовно-просветительский журнал. 1992. № 1. - С. 307..

По логике богослова, Булгаков вслед за Белинским («Письмо к Гоголю»), видит в Христе «носителя утопических идей социально -политической справедливости, земного обустройства людей», т. е. хилиаста, а для религиозной догматики Царство Истины - это «мистическая тайна бытия». Робкий, слабый, наивный до глупости, болтливый булгаковский Иешуа, резюмирует эту часть статьи М. Дунаев, как бы дает пример всякому «свысока взглянуть на Того, перед Кем Церковь преклоняется, как перед Сыном Божиим», поощряя легкость вольного общения с самим Спасителем». Драматическая биография писателя, его оппозиция официальной культуре сделали, утверждает М. Дунаев, роман «Мастер и Маргарита» своего рода «интеллигентской святыней», подменив им Священное Писание.

Однако секуляризация Библии, позитивизм Булгакова, идущий от Ренана, Гегеля и Л. Толстого, не единственное обвинение критика - богослова в адрес писателя. М. Дунаев смыкается с Л. Скорино, упрекнувшей М. Булгакова в романтизации зла. «Роман Булгакова, - пишет богослов, -перенасыщен мистикой «черной мессы»… Кощунственная пародия на сакральное евхаристическое общение со Христом составляет истинное, глубинное содержание произведения Булгакова»Скорино Л. Лица без карнавальных масок (полемические заметки). / Вопросы литературы , 1968, № 6. / http://www.vehi.net/mbulgakov/skorino.html.

Комментируя взятые автором романа в качестве эпиграфа слова Мефистофеля, критик соглашается, что в конечном итоге «зло, исходящее от дьявола, преобразуется во благо для человека», но не по воле сатаны, а «именно по Божьему попущению». У Булгакова же не от Бога, а от Воланда изливается на мир справедливость. «Воланд, а не евангелисты, стоит, по воле автора романа, - все время рядом с Христом, опошляя все христианские ритуалы». По мнению богослова, еще И. Виноградов в одной из первых рецензий на роман «объективно выявил важное: булгаковское понимание мира в лучшем случае основано на католическом учении о несовершенстве первозданной природы человека, требующей активного внешнего воздействия для ее исправления». Завершая свой разбор, преподаватель Московской духовной семинарии пишет: «Высокий религиозный смысл совершившегося на Голгофе был (сознательно или нет?) обесценен в романе «Мастер и Маргарита». Непостижимая тайна Божественного самопожертвования, приятия на себя позорной, самой унизительной казни, отречение Сына Божия от Своего могущества во искупление людского греха, являвшее наивысший пример смирения, приятие смерти не ради земной правды, но во спасение человечества - все оказалось опошленным, высокомерно отвергнутым»Скорино Л. Там же..

Не прошли церковные богословы и мимо романов Ч. Айтматова и В. Тендрякова. Их анализу отведена значительная часть статьи М. Дунаева. Сравнивая изображение сцен Священного Писания у М. Булгакова с евангельскими главами романа Ч. Айтматова «Плаха», церковник отдает явное предпочтение киргизскому писателю: «Если Булгаков как бы утверждал: на самом деле все было так, как говорю о том я, - то Айтматов стоит на ином»: события даны в представлении Авдия и не претендуют на истинность. Другое дело, считает богослов, что позиция нехристианского по менталитету писателя или, как выражается М. Дунаев, «сторонняя точка зрения не дала, большому писателю возможности подлинно художественного раскрытия психологических состояний, духовного метания и соблазнов православного человека, тем более отчасти причастного духовному сословию»Дунаев М. «Истина о том, что болит голова» / Златоуст. Духовно-просветительский журнал. 1992. № 1. - С. 309..

Речь идет не о мелких частностях (они в художественном произведении не играют особой роли), но о принципиальных положениях. Не важно, что в Русской Православной Церкви нет должности отца - «координатора», но важно, что он у Айтматова «по духу скорее инквизитор, чем православный иерей», что в нем «нет душевной мягкости», зато преобладает «суровость и сухость» в сочетании с демагогией. Русская Православная Церковь представлена в романе как «некая корпорация», иерарх которой оказывается беспомощным перед «лепетом Авдия». «Хотя сам автор не знает истинного ответа Авдию, создается впечатление, будто ответить не в состоянии именно Православие». Подлинно церковный ответ герою Айтматова и самому писателю и пытается дать преподаватель Московской духовной семинарии. В этих целях в статье содержится анализ взглядов бывшего семинариста. «Авдий, - пишет М. Дунаев, - претендует на роль (ни много ни мало) создателя новой религии, которая могла бы стать основой социальной справедливости», но по сути он «абсолютный законченный атеист», так как «Богом он называет некий произвольный, созданный им самим (или заимствованный на стороне) комплекс нравственных норм и установлений, собственное субъективное понимание справедливости». Отрицание богоданности Закона и Благодати делает Авдия жертвой своего учения. Если Бог у каждого свой, то зачем его (Авдия) слово другим, рассуждает автор статьи. Противники Авдия «заимели собственные «святыни» и ничего другого не желают. Как он сам не желает христианства… Если не иметь ясного критерия Истины, обретающейся вне человеческого сознания, то выхода из создавшегося тупика обнаружить не удастся». «Горделивое обожествление человечества», продолжает М. Дунаев, - вот ошибка Авдия, роднящая его с атеистами всех времен и народов от французских энциклопедистов и русских революционеров - демократов до лидеров современных коммунистов, стремящихся под видом христианства насаждать угодное им социальное устройство общества. Однако Христос говорил: «Царство Мое не от мира сего». Беря от Христа идею принесения себя в жертву, Авдий оказывается «бесплодным романтиком», его поведение хотя и благородно, но глупо. По сути, это «сатанинская гордыня». В стремлении уподобиться Богу он уподобился Сатане» Дунаев М. «Истина о том, что болит голова» / Златоуст. Духовно-просветительский журнал. 1992. № 1. - С. 308.. Даже его стремление спасти Иисуса, слезы о погибшем Сыне Божий - полное непонимание подвига Иисуса Христа, добровольно взошедшего на крест для спасения людей. В рассуждениях авдиевого Христа «делается попытка перенести на богословский уровень обоснование житейской мудрости «человек сам кузнец своего счастья». Критически оценивая фигуру Авдия, богослов тем не менее считает, что, быть может, вопреки замыслу, Ч. Айтматову удалось «объективно доказать, что всяческое произвольное толкование слова Спасителя, всяческое притязание на Его роль - к добру привести не может»: Авдий похож на восковую фигуру, и его стремление изменить мир тщетно.

Стремясь непременно доказать антицерковную и антихристианскую направленность романа «Плаха», М. Дунаев истолковывает третью часть книги как торжество Бостона, принесшего себя в жертву, но эта жертва совершается вне норм христианской морали, как бы продемонстрировавшей свое бессилие. В финале романа богослов видит «величавое спокойствие пантеистической мудрости», противостоящей всей остальной «дурной суетности».

«Оказывается ли христианство в том же ряду?» - риторически спрашивает автор статьи. Ответ мог бы обрести определенность, если бы М. Дунаев увидел, что за свое праведное убийство Бостон осужден именно по нормам христианской морали.

Творческая эволюция Айтматова - это движение к масштабности воплощения гуманистической идеи человека и вселенной. В центре внимания ранних повестей - любовь, яркое и светлое всепобеждающее чувство. В зрелых романах - озабоченность настоящим и будущим человечества, изображение зависимости будущего от самого человека.

Апокалиптичность - одна из составляющих поэтики Айтматова. В 1986 году в журнале «Новый мир» был опубликован роман «Плаха», в названии которого заявленный «апокалипсис» звучит совершенно очевидно. Следует отметить, что после выхода романа в свет, он вызвал множество споров, наиболее обсуждаемым стало сравнение сцены разговора Иисуса Христа с Понтием Пилатом у Булгакова и у Айтматова.

Фигура Иисуса Христа, являющаяся центральной в Библии, зачастую вызывала интерес в мире искусства, в то время как образ Понтия Пилата, иудейского прокуратора, приговорившего Иисуса Христа к казни оставался в тени. И лишь на рубеже XIX - XX вв. возникает интерес к исследованию фигуры антагониста Христа. Среди писателей, у которых образ иудейского прокуратора вызвал интерес, можно выделить: Анатоля Франса («Прокуратор Иудеи»), Карела Чапека («Кредо Пилата») и т.д. Писатели стремятся обогатить как образ Христа, так и Понтия Пилата, пытаясь найти в них что -то общее, стереть границы между добром и злом. Эта тенденция хорошо заметна в творчестве Булгакова и Айтматова, а именно в сцене допроса Иисуса Христа Понтием Пилатом. Оба писателя наделили Христа человеческими слабостями: у Булгакова это «измятая и опухшая багровая кисть руки», у Айтматова «пот, проступающий на бледном челе Иисуса». Кроме того в обоих случаях иудейский прокуратор, колеблясь принять решение, предстает перед читателем человеком более несвободным, чем Христос. Также немаловажно отметить наличие в обоих романах образа птицы: ласточка в романе «Мастер и Маргарита» и орел в романе «Плаха». Впрочем, несмотря на незначительное сходство обеих сцен, они все же разнятся образом главного героя - Иисуса Христа.

Иисус у Айтматова наиболее каноничен, практически все, что он говорит, соответствует тексту Нового Завета. В то время как Иешуа у Булгакова большинство общеизвестных фактов о себе опровергает как молву (в Иерусалим он пришел пешком, с Иудой он познакомился накануне суда).

У Булгакова образ Иешуа является вспомогательным к образу Понтия Пилата, у Айтматова же, напротив, центральной фигурой романа выступает образ Иисуса Христа, именно его символизирует орел с распростертыми крыльями. Таким образом, фигура Христа трактуется авторами по-разному.

Сам Чингиз Торекулович отрицал созвучность романа с творчеством Булгакова. Действительно, многие читатели невольно проводят параллели между романом Булгакова «Мастер и Маргарита» и «Плахой» Чингиза Айтматова, но, учитывая различную авторскую интерпретацию общеизвестной истории распятия Христа, можно сделать вывод, что роман Булгакова не оказал влияния на творчество Айтматова. Наиболее приемлемым кажется тот вариант, что М.А. Булгаков в своем романе просто открыл интересную тему, которой позже воспользовался и Ч. Айтматов.

Однако, это не единственная сюжетная линия, которая раскрывается в романе. Параллельно с ней читатель узнает об истории пары волков, Акбары и Ташчайнара. Примечательным является описание волчицы в этой паре «...если бы кто-нибудь увидел Акбару вблизи, его бы поразили ее прозрачно-синие глаза - редчайший, а возможно, единственный в своем роде случай» Айтматов Ч. Плаха. - Ф.: Кыргызстан, 1988. - С.289..

Волки в романе обладают гораздо большим количеством человеческих качеств, чем люди. Им свойственны любовь и сострадание, они не нарушают законов природы, гармонии животного мира. Эту гармонию подчеркивает автор и при описании жизни диких животных в Моюнкумской саванне:

«Летом волки предпочитали не трогать сайгаков... а с осени до самого конца зимы тянулась на них великая охота... всему свое время. И в том была своя, от природы данная целесообразность оборота жизни в саванне»Айтматов Ч. Плаха. - Ф.: Кыргызстан, 1988. - С.292..

Два мира - мир животных и мир людей, перекрещиваются в романе Айтматова. Каждый из главных героев, представленных в данном романе, имеет свои убеждения, мировоззрение, свою собственную точку зрения. И в этом Ч.Т. Айтматов продолжает традиции Ф.М. Достоевского, вводя в свой роман прием художественной полифонии.

Действующие герои его романа обладают относительной свободой, подобно героям Достоевского, они живут и действуют в художественном пространстве, согласно своим принципам и убеждениям. Таким героем предстает в романе «Плаха» семинарист, изгнанный из духовной академии, -Авдий Каллистратов. Этот молодой человек полон собственных убеждений на мир и стремится обрести в нем свое место. Авдий является современным носителем идей Христа; но на его примере нам видно, что в двадцатом веке, привить людям мысль о сострадании и прощении оказалось также сложно как и тысячелетия назад.

Не случайно то, что и в художественном мире Айтматова большое место занимают животные - конь Гульсары, верблюд Каранар, волки Акбара и Ташчайнар; обратим внимание: у каждого есть свое имя. Именно они олицетворяют глубинное природное таинство самой жизни с ее этическими основаниями, от которых, к сожалению писателя, все дальше отступает человек.

Эволюция творчества Ч. Айтматова - яркий пример движения художника от социально-психологической к философско-психологической прозе. Если в раннем творчестве писателя интересует эпическая полнота жизни, его герои живут и действуют в строго ограниченной социально-исторической эпохе, их радости и беды, подвиги и поражения детерминированы соответствием или несоответствием особенностям времени, то, начиная с романа «Белый пароход», художник вписывает конкретно - исторические проблемы в общечеловеческие, пронизывающие все времена. «Пришло время, - говорил Айтматов в 1980 году, - обогатить изображение конкретной исторической действительности обобщенными категориями миропонимания, времени, рода человеческого». Характерное для эпической прозы представление о гармонии мира уступает место напряженным поискам этой гармонии, раздумьям о противоречиях и катаклизмах эпохи. В выступлениях писателя, интервью, беседах все чаще звучит мысль о сложности мира, диалектике истории. Примерно в 1967 году Айтматов впервые заговорил о необходимости «познания бесконечной красоты и бесконечной, противоречивости мира». В 70 - 80-е годы эта мысль встречается в каждом выступлении художника. В частности, в статье 1980 года «Всё касается всех», заголовком своим подчеркивающей связь ее автора с идеями Ф.М. Достоевского, Айтматов уже прямо утверждал: «Чем дальше, тем больше я уверен в том, что удельный вес философичности в прозе должен быть как можно выше… Попытки достичь художественной высоты без философского подхода обречены на провал» Айтматов Ч. Все касается всех. / Айтматов Ч. Собр. соч.: В 3 т. М., 1984. Т. 3. / http://bioraf.ru/k-probleme-voplosheniya-esteticheskogo-ideala-v-sovremennom-so.html. «Мне кажется, - говорил писатель в одном из интервью, - что одним из свойств современного реализма должно быть такое неизбывное напряжение нравственно философского горения, страсти, тоски художника по идеалу, без чего невозможно открытие» Айтматов Ч. Там же.. Таким идеалом, нашедшим чрезвычайно сложное, присущее жанру философского романа воплощение, стало для Айтматова «планетарное мышление», термин широко используемый этим художниками исчерпывающе раскрытый им в одном из выступлений: «Суть планетарного мышления заключается в том, чтобы каждый человек думал бы о другом человеке, о людях других стран так же, как о самом себе, чтобы его тревожили и радовали боль и счастье, огорчения и праздники других, чтобы его непрестанно беспокоили вопросы: как жить на этом свете, что сделать, чтобы преобразовать этот мир в лучшую сторону? И чтобы сопрягать эти свои помыслы с желаниями других людей, вовлекать их в благородное дело строительства нового мира. Торжество планетарного мышления в сознании человечества ознаменуется наступлением той эпохи, когда каждый из нас, поднявшись над государственными, общественными, национальными, языковыми различиями, будет видеть в другом прежде всего носителя идеи добра, а не агрессии. Тогда и исполнится наша золотая мечта, когда если не мы, то наши потомки скажут: «Я - человек планеты, и все люди на этой планете мои братья и сестры!»Айтматов Ч. Все касается всех. / Айтматов Ч. Собр. соч.: В 3 т. М., 1984. Т. 3. / http://bioraf.ru/k-probleme-voplosheniya-esteticheskogo-ideala-v-sovremennom-so.html. В задачу настоящей работы входит показать пути воплощения этого идеала в последнем романе писателя «Плаха» (1986).

Продолжая ряд идей первого романа Айтматова («И дольше века длится день»), «Плаха» отличается большей философичностью как в постановке проблем, так и в структуре повествования (от сюжетно -композиционного построения до выбора главного героя, принципов разрешения конфликтов и т. д.). Четыре первые главы первой части создают исходную философему, присущую классическому философскому роману. Айтматов рисует мир природы как мир, тысячелетиями складывавшейся целесообразности и взаимозависимости, круговращения, у которого нет «ни конца, ни начала». В этом мире с незапамятных времен носятся антилопы -сайгаки, и, пластаясь на бегу, рядом с ними идут волки. «И все они, гонимые и преследующие, - одно звено жестокого бытия». «И тут никто не судия, поскольку нет ни правых, ни виноватых». Мысль о том, что в «естественных вещах несправедливости не существует», что в природе царит «изначальное равновесие» будет находить в романе постоянное подтверждение. Вот почему охота Ташчайнара, матерого волка, не только не возбуждает в читателе неприязни, но дана эстетизировано (белый снег, алая кровь, красные крылья). Есть своя красота в «жестоком волчьем предназначении - убивать, чтобы жить». Есть своя красота и в сцене схватки волков с яками, где каждый проявляет свои силы и свою ловкость, не зная (Айтматов не раз подчеркивает это) добра и зла. Самими сравнениями писатель вновь и вновь говорит о единстве природы. Антилопы у него сопоставляются то с рыбами в нересте, то с китами. Волчьи следы в тексте подчеркнуто будут называться «цветами», «соцветьями». Эпическая картина равновесия и круговращения, смыслом которых является продолжение жизни на земле, завершается упоминанием о солнце, степи, а в последней части и о луне, горах. «Солнце и степь - величины вечные: по солнцу измеряется степь, насколько оно велико, освещаемое солнцем пространство. А небо над степью измеряется высотой взлетевшего коршуна. В тот предзакатный час над Моюкумской саванной кружила в выси целая стая белохвостых коршунов. Они летели без цели, самозабвенно и плавно плыли, совершая полет ради полета в той всегда прохладной, подернутой дымкой, безоблачной выси. Летели один за другим в одном направлении по кругу, как бы символизируя тем вечность и незыблемость этой земли и этого неба». Писатель с высоты птичьего полета, как он это делал и в предыдущем романе, рассматривает в единстве небо и землю и создает поистине величественную картину бытия природы, неизвестную классическому философскому роману.

Эпической лексике описаний природы составит антитезу унылый «канцелярит», где прекрасные сайгаки будут называться «незадействованными мясными ресурсами», «невскрытыми резервами края», а «страшное злодеяние», «светопреставление», «побоище, достигшее апокалипсических размеров», будет охарактеризовано не собственно прямой бюрократической речью как «необходимость скорейшего вовлечения в плановый оборот упомянутых резервов в интересах края». Впрочем, Айтматов вовсе не выступает противником техники, не противопоставляет ее природе и духовности (не случайно в этом романе, как и в предыдущем, поезда, идущие теперь с юга на север и с севера на юг - тоже символ эпического движения, а железнодорожный мост становится для Авдия собором. Мысль Айтматова - автора «Плахи» в другом. Природа «находится между двух миров, связана с историями двух противоположных людей».

Так входит в роман тема добра и зла. «Тут все зависит от самих людей - на что направят они самые обыкновенные для человечества вещи: на добро или на худо, на созидание или разор». Природа не знает нравственных понятий, не ведает «страха и забот о завтрашнем дне» - этого «проклятого бремени бытия». Лишь человеку дано «творить для самого себя природу», «познать добро и зло». Уже в зачине люди называются и богами, и рабами. Волчица Акбара встречается с чудаковатым голым человеком, забывшем об осторожности и увлеченном детской (это определение, характерное для русских классиков, в той или иной форме сопровождает и любимых героев Айтматова) игрой с волчатами. Но ей же «в апокалипсическом безмолвии явилось лицо человека в наглазниках, с иссиня-багровым, исхлестанным ветром лицом», с микрофоном в руках, в который он «орал на всю степь», расстреливающего беззащитных сайгаков и волчат. В дальнейшем, уже незадолго до финала, писатель покажет поединок пастуха Бостона с Ташчайнаром, где волк тоже будет убит. Но это поединок равных, поединок, вызванный самой жизнью, в которой человеку тесно с разбойником - волком. В этом бою, как и в сцене с ловлей золотой мекре в «И дольше века…», человек осознает себя в единстве с природой (знаменательно, что Бостон не содрал шкуру с красавца - волка, а похоронил его как достойного врага). Иное дело (что тоже подчеркнуто в третьей части) не требующее ни ума, ни ловкости похищение у волков их детенышей, совершенное Базарбаем. Это трагическое противоречие мира, отмеченное в свое время Достоевским, получает воплощение в сценах, предшествующих отправлению Авдия Каллистратова в саванну. Художник добивается здесь соединения максимальной достоверности, бытоподобия с бытийностью, обобщением. С одной стороны, подробно описывается жизнь, что «колобродит испокон веков в омутах суеты и коловращений, где божественные песни не звучат, да и ничего не значат».

В этом мире людей зовут не именами, а кличками: Обер, Мимаш, Кепа, Утюг, Морж, Дог. Быть может, писатель для того и совместил рассказ о двух разных событиях в одной вводной части, чтобы усилить мысль о «расчеловечивании» людей в мире зла, создать обобщенно символическое изображение этого мира, обозначенного как «мутное средоточие зла». Столь же обобщенный характер принимает и рассказ о концерте в Пушкинском музее. Бытовые детали (покупка билета, разговор с администратором о высоких гостях, приезд этих гостей, описание одежд и поведения публики и певцов), то есть сугубо материальные, изобразительные описания, уступают место рассказу о душевном состоянии героя, высокой обобщающей лексике, связанной с миром музыки. Музыка сплачивает певцов и зрителей. «Страсть, упоение, могущество» звуков и чувств обращены лишь формально к Богу, «а на первом месте здесь дух человечества, устремленный к вершинам собственного величия… Это крик жизни, крик человека с вознесенными ввысь руками, говорящий о вековечной жажде утвердить себя, облегчить свою участь, найти точку опоры в необозримых просторах вселенной». Музыка, песня - это дух ушедших поколений, передаваемый поколениям нынешним, чтобы они «воспарили над собой и над миром и нашли красоту и смысл собственного предназначения - однажды явившись в жизнь возлюбить ее чудесное устроение». «Высшие порывы», «благость», «чувство хора», «братство» - эти и другие слова, использованные Айтматовым, создают психологическую и философскую возможность герою воскликнуть: «Какой контраст - божественные гимны и темные страсти привокзальных Утюгов по дурному дыму от дурной травы». Именно здесь постулируется главная философская проблема романа: «Земля вращается как карусель кровавых драм… Так неужели карусели этой надо кружить до самого скончания света, пока вращается Земля вокруг Светила?» Айтматов Ч. Плаха. - Ф.: Кыргызстан, 1988. - С. 176. .

Трагичность пребывания в круговороте жизни и вера в бесконечное торжество жизни и разума - вот конфликт «Плахи». Если в первом романе этот конфликт был изложен (намечен) Айтматовым в вводной главе «От автора» и Буранный Едигей, по емкому определению И. Ришиной, был «стихийным мыслителем, мужиком - философом, а точнее говоря, призмой, в которой проверялась изначальная мысль самого художника»Ришина И. Пути нравственного спасения. По страницам книг Чингиза Айтматова / Эстетический идеал и проблема положительного герояв советской литературе (традиции и новаторство).Межвузовский сборник научных трудов. - М., 1987. / http://www.laoshi2.ru/?page_id=1543, то в «Плахе» Айтматов пошел иным путем. Функции идеолога переходят от автора к объективизированным героям. При этом писатель не поддается искушению делать то, что С. Залыгин назвал «игрой в поддавки» Залыгин С. Поворот. / Новый мир, 1987. - № 1. / http://evartist.narod.ru/text8/16.htm#з_05. Перед нами герои -мыслители, философы, что привело к появлению более сложной иерархии персонажей, дублирующих на разных уровнях друг друга, чтобы с максимальной полнотой воплотить идею, проверить ее на прочность, на состоятельность. Носителем идеи добра в романе выступает Авдий Каллистратов.

Айтматов счел необходимым обратить внимание читателя на две литературные реминисценции, связанные с этим персонажем. В тексте романа прямо указывается, что своим именем герой обязан некоему Авдию, упоминавшемуся в Третьей Книге Царств. Действительно, в главе 18, стихах 3 - 16 названной книги действует слуга Ахава Авдий, характеризуемый как человек богобоязненный и спасший, несмотря на свое скромное положение, 100 пророков от смерти. Именно эта функция и будет важна писателю. Есть, впрочем, и отличие айтматовского Авдия от ветхозаветного. Последний под влиянием сложившихся обстоятельств отступил от своих взглядов и донес на Илию, то есть в известной мере предал его. Никакие обстоятельства не сумели заставить Каллистратова отказаться от своих убеждений. В отличие от тезки он предпочел смерть неправедной жизни. Вторая литературная реминисценция не заявлена столь прямо, но без труда прослеживается читателем. С первых проявлений Авдия называют «чокнутым, ненормальным», «идиотом» и вновь «чокнутым». Тем самым проводится вполне определенная связь Авдия с князем Мышкиным. От Достоевского идет Айтматов и в приемах создания своего персонажа. Портрет Авдия напоминает портрет Ипполита Мышкина. У него «высокое бледное чело», каштановая бородка, глаза с «покоем духа и мысли». Природная мягкость, деликатность и даже застенчивость соединяются в нем с твердостью убеждения, непреклонным желанием делать добро. Чувство одиночества, испытываемое героем в реальных ситуациях и подчеркиваемое писателем, сосуществует в нем с внутренней убежденностью в единении с людьми. И даже в уязвимости своего всепрощения Авдий похож на князя Ипполита. Впрочем, в стойкости к трудностям, в глубине теоретических положений Авдий ближе к Зосиме и Алеше из последнего романа русского писателя.

Его антиподом - идеологом выступает в романе главарь «анашистов» Гришан, именуемый подручными «Самим». Если в предыдущем романе Айтматов изрядно снижал своих отрицательных персонажей, что не позволяло ему многомерно вскрыть философию зла, то теперь оппонент Авдия изображен многосложно. С одной стороны, Гришан «напоминает загнанного в угол хищного зверька, который хочет кинуться, укусить, но не решается и все - таки храбрится и принимает угрожающую позу». В этом описании - перспектива судьбы Гришанов. С другой стороны, в реальной жизни ему еще долго торжествовать, ибо он ловок, коварен, прекрасно приспосабливается к среде (от неброской одежды до модной терминологии и игры ума).

С первых слов («И ты должен действовать, как прикажут. Без всяких там могу, не могу») Гришан, подобно жуанжуанам, претендует на владение свободой другого человека, хочет быть «хозяином». Гришану ненавистна сама идея общности людей на основе равенства и совести. «Свобода лишь тогда свобода, когда она не боится закона, - заявляет Авдий. - А твоя свобода под вечным законом страха и законного наказания». И тут «столкновение» приобретает если не вполне новый, то не разработанный Достоевским поворот. Спекулируя на том, что человечество слишком долго ждет счастья и устало его ждать, Гришан, иезуит от наркомании, предлагает «увести людей черным ходом к несбыточному Богу». Это та самая утешительная ложь, которая нужна слабым и к которой звал горьковский Лука, - кайф, охарактеризованный очень точно далеким от теорий Петрухой: «Тут ты сам по себе только, и никому нет дела». Если Авдий призывает к трудному пути надеяться на себя, верить в человека, «дать людям новый взгляд на мир», если он утверждает, что «вера - продукт страданий многих поколений, над верой трудиться надо тысячелетиями и ежедневно», то Гришан с его кайфом не только унижает человека, но и приводит его к «безумию и окончательной деградации души».

Выше было сказано о двух литературных реминисценциях, связанных с Авдием Каллистратовым непосредственно. Есть в романе и третья, еще более очевидная, хотя и опосредованная, реминисценция. Речь идет о перекличке библейских сцен Айтматова с аналогичными эпизодами романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Начальные события второй главы булгаковского романа и II главы второй части «Плахи» во многом совпадают. И эта вторичность снижает в известной мере философскую и эстетическую ценность ряда страниц киргизского писателя. Оба художника заставляют героев выяснять вопрос об истине, отрицать государство, основанное на силе и неравенстве и вместо этого предлагать храм истины - у Булгакова, Царство справедливости (у Айтматова). Необходимо отметить, что ни у одного из четырех евангелистов нет этого противопоставления. Обвинения, предъявленные Христу, в Новом Завете касаются только веры и признания его Царем Иудейским. Наконец, оба писателя XX в. рисуют своего героя лишенным божественного величия, страшащимся ожидающей его участи, тем самым подчеркивая величие его подвига. Однако на этом сходство кончается. У Булгакова разговор Иешуа с прокуратором оборвался, и на протяжении всего романа Понтий Пилат будет мучиться этой недоговоренностью. У Айтматова разговор обретет завершение, ибо весь эпизод у него - вставная новелла, притча, подобно «Легенде о Великом инквизиторе», призванная пролить дополнительный свет на философские позиции автора. Финал главы у Айтматова самобытен и независим от булгаковского. «Внимательный читатель увидит, - говорил Айтматов об анализируемой сцене, - что эту ситуацию я пытался решить не то чтобы принципиально иным образом, но привнести в диалог Понтия и Христа весьма существенный момент - с той поры как эта встреча нашла отражение у Булгакова, прошел определенный кусок истории, и мы живем в несколько другом временном измерении. Мне хотелось привнести нечто новое, то, что мы познаем сегодня, и, в частности, сказать о глобальной уязвимости человеческого мира как такового. Я вовсе не настаиваю, чтобы Страшный суд мы понимали напрямую, как ядерный конец света. Но именно осознание реальности этой угрозы заставило меня попытаться доказать, что надо бояться не вымышленного мистического конца света, а того, что мы сами можем совершить, что может стать страшной действительностью» Айтматов Ч. Подрываются ли основы? / Известия, 1988, 4 мая. / http://evartist.narod.ru/text8/16.htm#з_03.

Именно для этого Айтматов и «продлил» булгаковский разговор Пилата с его пленником, подчеркнув, что это разговор свободных людей. Пилат, как и Гришан, как и Великий инквизитор, утверждает ничтожество людей, их стремление следовать за кесарями, отказавшись от свободы. Во все века «человек - зверь», - говорит он. (Несколькими страницами ранее Гришан заявлял: «Человек всё тот же. Всё, как было до Голгофы, так оно есть и до сих пор»).

В людях герой Айтматова вслед за Митей Карамазовым видит и идеал Мадонны, и содомский идеал. А своей Целью он считает способствование продвижению человека к человеческому: «приблизить разумных к божественным высотам любви и сострадания», «искоренить зло в деяниях и умах людей». «Силе силы» дублер Авдия Каллистратова противопоставляет «силу добра». При этом он, созданный писателем XX века, провидит еще более жуткую вероятность гибели человечества, чем Родион Раскольников, картину, равную разве что Апокалипсису. Но видя ее, герой «Плахи» тем более ощущает свою задачу до последнего дыхания бороться со злом во имя человека. «Такой с виду кроткий, а такая в нем сила!» - подивился Понтий Пилат».

Здесь мы подходим к одному из сложнейших вопросов поэтики философского романа в целом, и романа Айтматова в частности. К вопросу использования библейской символики. Еще не была закончена публикация романа «Плаха», как в молодежной газете выступил доктор философских наук И. Крывелёв, самим заголовком статьи обвинивший Айтматова (а заодно и В. Быкова, и В. Астафьева) в «кокетничании с боженькой». Пафос этой статьи сводился к тому, что названные в ней художники якобы считают, что «при помощи религиозных установок можно и нужно оздоравливать нравы и нравственность людей»Крывелев И. Кокетничая с боженькой. - Комс. правда. - М., 1986. - 30.07.1986. - С. 4. / http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/bogoslov/Golol/03.php. Заметим, речь идет именно об установках, а не о формулах и именах, ставших со времен Возрождения и до наших дней символами человеческого духа. Чтобы проверить справедливость весьма серьезного обвинения, начнем с частного вопроса о Страшном суде. Религиозная установка (учение) о конечных судьбах мира и человека опирается на «мистическое осмысление истории как разумного процесса, направляемого волей личного бога: руководимая богом история должна преодолеть себя саму в приходе грядущего мира». Ни о какой мистической силе нет и речи в романе Айтматова. Конец человечества может возникнуть (о чем прямо говорит видение Назаретянина, рассказанное Пилату, чтобы перейти к людям и стать назиданием) от «несовместимости людей с людьми, несовместимости границ имперских, несовместимости идей, несовместимости гордынь и властолюбии... междоусобных битв»Крывелев И. Там же.. «Конец света, - говорит айтматовский Иисус, - не от меня, не от стихийных бедствий, а от вражды людей грядет». На свое расхождение с Библией указывает, используя булгаковский прием, и Айтматов. Имеется в виду присутствующий в обоих романах микроразговор героя с прокуратором о Писании. «Я вообще начинаю опасаться, - говорит Иешуа, - что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из - за того, что он (Левий Матвей, первый евангелист) неверно записывает за мной… Я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил». «Это все Иуда Искариот наговорил, - вторит булгаковскому герою айтматовский, отвечая на вопрос о своем втором пришествии. - … Я бы хотел отделить молву от истины».

Непредвзятый разбор теорий Авдия позволяет сделать вывод, что, используя мифопоэтическую терминологию, писатель вовсе не наполняет ее религиозным содержанием. Обращение к библейской лексике диктуется, на наш взгляд, двумя взаимосвязанными причинами. Писатель нарушил бы правду образа, если бы бывший семинарист пользовался иной, непривычной для него лексикой. Об этом в свое время говорил Достоевский, объясняя, что будучи «вполне тех же мыслей», что и Зосима, он «лично от себя выразил бы их в другой форме и другим языком», но персонаж говорит, как «художественное лицо», присущим ему языком. С другой стороны, обращение к библейской символике (и выбор в герои Авдия) связан с жанровой особенностью философского романа, видящего в мифе, как справедливо указывает философ культуры Н.В. Ветрова, «постоянно актуализируемое поле художественной культуры». Об этом говорил и Айтматов: «Судить о писателях, о произведениях: есть у них или нет симпатии к религии, вычитывая лишь знакомые формулы и не замечая, как и ради каких, вовсе не религиозных целей и идей они используются, - значит смотреть в книгу и ничего не видеть» Айтматов Ч., Икэда Д. Ода величию духа. - М., 1994. - С. 132.. Несколькими годами ранее писатель пояснял: и миф, и фантастика «для меня не самоцель, а лишь метод мышления, один из способов познания и интерпретации действительности». С этой точки зрения особый интерес представляет обращение писателя, «включенного своим происхождением» в исламскую религию, к образу Иисуса Христа. В романе рассказывается, что в своих поисках идеала Авдий пытался создать некую фигуру Бога - современника, абстрактную фигуру добра. Но этот программированный умозрительный Бог (хотя именно здесь с писателем можно было бы поспорить: ведь не обязательно «умозрительный» и не обязательно бог. Однако спор этот затруднен уже приводимым обстоятельством: означенный взгляд принадлежит не автору, а объективизированным героям) не обладает важнейшим качеством: действенностью своей позиции.

«Христианская религия, - говорил Айтматов, - даёт очень сильный посыл фигурой Иисуса Христа. Исламская религия такой фигуры не имеет… Мухамед - не мученик» Айтматов Ч., Икэда Д. Ода величию духа. - М., 1994. - С. 137.. Фигура мученика, во имя идеи пошедшего на смерть (характерно сближение Авдия с Иисусом, проигравшего конкретное сражение и одновременно выигравшего его в вечности, ибо его пример - доказательство торжества человеческого духа и истины). Айтматов здесь поднимается до глубоко диалектического понимания истории как трагического, оплаченного кровью и страданиями лучших людей и потому особо ценного для человечества процесса. «А что если существует на свете закономерность, - размышляет Авдий, - согласно которой мир больше всего наказывает своих сынов за самые чистые идеи и побуждения духа? Быть может стоило подумать: а что, если это есть форма существования и способ торжества таких идей… Что, если именно в этом - цена такой победы?». «У меня нет иного пути к истине в человеках… - рассуждает его библейский двойник, - нет кроме как утвердить ее через собственную смерть. Иного пути к человекам не дано. И я иду к ним» (пробуждая в людях последующих поколений совесть, ответственность за поведение своих предков и желание не допустить подобного впредь: «Люди, хотя с тех пор прошла уже одна тысяча девятьсот пятьдесят лет, все не могут опомниться - все обсуждают, все спорят и сокрушаются… И всякий раз им кажется, что случилось это буквально вчера… И всякое поколение… заново спохватывается и заявляет, что, будь они в тот день, в тот час на Лысой горе, они ни в коем случае не допустили бы расправы над тем галилеянином. Вот ведь как им теперь кажется».

Нам представляется, что именно эта проблема, проблема возможности победы человеческого духа, бескорыстной истины и определила отличие айтматовского Понтия Пилата от булгаковского прокуратора. Наместник императора в «Плахе» менее интеллигентен, чем в «Мастере и Маргарите». В его облике, его посадке есть уже что - то от Гришана, от Обера (это подчеркнуто рядом деталей). И вместе с тем, циник и конформист I века, он не потерял выделенной Достоевским как русская национальная особенность веры в существование хоть одного - двух праведников («Братья Карамазовы»).

Ему хочется, чтобы пленник не признал себя побежденным, не отрекся. И когда его желание осуществляется, осужденный уходит на смерть, а за ним устремляется неподвластный даже самому Тиберию орёл (удачная символическая находка писателя), Пилат приходит в «недоумение и тревогу».

Таким образом, в новом романе Айтматова заявлены субстанциональные вопросы бытия планеты и человечества, добра и зла, свободы и необходимости, решенные как в жизнеподобной, так и в обобщенно - мифологической стилистике.

Переходной фигурой, несущей на себе и идеологическую, и практическую нагрузку, остается Авдий Каллистратов, к образу которого нам и предстоит вернуться. Как уже было отмечено, это наиболее «достоевский» герой Айтматова, соединяющий в себе высшее человеческое содержание, являющийся символом совести (отсюда: и параллель с Иисусом, и торжественная лексика в начале разговора с Гришаном, в размышлениях и монологах персонажа), с обычными человеческими свойствами, среди которых, как и у Достоевского, особо выделено жизнелюбие. К Авдию применимы словао том, что его предназначение «однажды явившись в жизнь, возлюбить ее чудесное устроение». Нет никаких оснований говорить о прямом копировании советским писателем своего великого предшественника. Но тем более важно отметить, что, как и Достоевский, Айтматов ищет для этого выразительные детали: цвет снега, колокольный звон, воспоминания о матери.

Как всегда у Айтматова, огромное значение для создания внутреннего мира героя имеет описание его любви. Заметим, кстати, что его библейский двойник (как на это тактично намекает писатель) лишен плотской любви. В отличие от героя вставной новеллы Авдий много и охотно говорит о любви как «напряжении чувств», страсти. Любовь для него - музыка, горный обвал, снежная лавина. Вместе с тем - и это отличает «Плаху» от предыдущих произведений писателя - любовь несет и субстанциональный характер. «Любовь - это настоящая революция духа», - провозглашает Авдий. Она вызывает в герое «гражданскую боль», поднимает от любви к женщине до любви ко всему человечеству, к роду людскому.

Авдий, подобно Буранному Едигею, готов взять на себя не только боль любимой близкой женщины, но и боль всех людей. Чрезвычайно удачно использованный принцип вертикального времени, когда герой действует в разных веках, как в одном дне, позволяет воплотить в Авдии человека человечества, «духовное сращение новых поколений с предыдущими и предпредыдущими» и подчеркнуть его деятельную позицию. Речь идет о яркой сцене метаний Авдия по Иерусалиму и Гефсимании в тщетной попытке предупредить Учителя, а затем и спасти его, организовав на это жителей города. В предшествующем тексте романа Авдий уже в современной реальности неоднократно совершал поступки, направленные на деятельное изменение мира. Дважды он, не думая о себе, вступал в прямой поединок со злом (в вагоне, где ехали гонцы с «товаром», и в саваннах, где озверевшие «нелюди» уничтожали жизнь). Его готовность разделить судьбу Леньки и Петрухи, переросшая затем в настойчивое требование публикации его репортажей, - свидетельство активной жизненной позиции героя. Заслугой писателя являются полные драматизма сцены бунта Авдия. Они даже выразительнее эпизода вставной новеллы - притчи, так как несут в себе трагическое напряжение, живые характеры. Искаженные лица гонцов, потерявшие человеческий облик «оберкандаловцев» противостоят жаждущему жить, но не идущему ни на какой компромисс Авдию. Злобный «умывший руки» Гришан так и не дождался просьбы Авдия о спасении.

Еще более сложно рисуется сцена сражения Каллистратова с «оберкандаловцами». Сам Кандалов при всей своей примитивности и животности (писатель рядом подробностей его биографии подчеркивает его биологизм) являет страшное зрелище. Это «бес», еще более страшный, чем у автора одноименного романа, ибо «ему мерещились картины куда более действенные и захватывающие - что там один повешенный в степи… Я бы каждого, кто не с нами, вздернул, да так, чтобы язык на бок. Всех бы перевешал, всех, кто против нас, и одной вереницей весь земной шар как обручем обхватил, и тогда б уж никто не единому нашему слову не воспротивился, и все ходили бы по струнке». В его страшной песенке «кобура» и «раз - два» вырастают до зловещего символа насилия. Казалось бы, в сцене распятия Авдия торжествует зло (даже сперва защищавший Каллистратова Гамлет - Галкин затем изощряется в выдумке, как увеличить мучения убиваемого). И все же писателю удалось преодолеть пессимистический итог главы. Этому способствовало введение молитвы о корабле - человечестве. Умирающий Авдий продолжает надеяться, что прозрение придет к человеческому роду и корабль - земля будет плыть «все тем же курсом прежним изо дня в день, из ночи в ночь». В этой молитве - победа Авдия. Приход волчицы - знак единения умирающего с природой в новой гармонии будущей ноосферы. Человек до тех пор победитель, пока не разрушил своё внутреннее единение с миром. Именно об этом финал романа, в котором уже не будет Авдия, но содержится ключ к пониманию философской сущности этого персонажа. Создавая образ князя Мышкина XX века, Айтматов не мог не увидеть и слабых сторон своего героя. Об этом вполне недвусмысленно говорится в романе: «Он не мог не понимать, как уязвим он из - за этого своего всепрощения, к каким роковым последствиям оно может привести». Несколькими, но весьма яркими штрихами намечает писатель и другие пути борьбы со злом. Их воплощают два милиционера (следователь Джаслибеков и безымянный лейтенант), понимающие, что необходимо вскрыть гнойник наркомании, привлечь к ней внимание общественности и совместно искоренить зло. Государственный научный путь борьбы с коноплей - дурманом ищет Инга Федоровна. Таким образом, разговор о борьбе добра и зла у советского писателя, оставаясь субстанциональным, что достигается мифологизацией и особым героем, не отрывается от социальной действительности.