Генезис поэтики Н.А. Заболоцкого

Однако и специфика утверждаемого Заболоцким “нового мироощущения” обэриутов определяется “теорией слов”. Липавский считал, что неудовлетворительность современного состояния языка может быть преодолена только одним способом: восстановлением в словах, образованных в “проекции на вещи”, значений, которые возникли в них в “проекциях на жидкость и мускульное усилие”. Говоря о поэзии обэриутов, Заболоцкий писал, что “мир, замусоленный языками множества глупцов, запутанный в тину “переживаний” и “эмоций”, ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных мужественных форм”. То есть новизна обэриутского мироощущения является не столько новым культурно-историческим феноменом, сколько старым, имевшим место в прошедшие эпохи. Этому положению отвечает и непосредственная поэтическая практика Заболоцкого: ориентация на жанровую систему классицизма (одические элементы), использование архаичной лексики и т.д., - все эти меры были вызваны тем, что будущее языка поэт связывал с состоянием, которое он имел в прошлом. Согласно точке зрения Липавского, в “проекции на вещи” слова имеют частичную “площадь значений”; следовательно, возвращение к “проекциям”, относящимся к давним эпохам, должно будет “увеличить” их персональную “площадь значения”. Эта мысль Липавского отражена Заболоцким в “Поэзии…”: “В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его”.

3-й параграф - “Квазилингвистические воззрения Л.С. Липавского как философская основа критики зауми в “Поэзии обэриутов” Н.А. Заболоцкого” - посвящен осмыслению специфики представлений поэта о современном состоянии языка поэзии. Критика Заболоцким а “Поэзии…” кубофутуристической зауми также мотивирована “теорией слов”. Заболоцкий знал о том, что футуристы толкуют заумь как радикальный вариант поэтического языка, и, тем не менее, он связал ее с обыденным языком. Сделать это Заболоцкого заставило несоответствие “философии языка” кубофутуризма принципам (сформулированным Липавским), которых он придерживался. Заболоцкий отождествлял заумь с беспредметным словом. Поэт считал, что значение слова определенным образом коррелирует с предметом, этим словом обозначаемым. Для него предмет через форму слова, его обозначающего, обнажает свой смысл, - значение есть такая структура, которая относится одновременно и к предмету, и к слову. Для кубофутуристов форма слова была фактически произвольной структурой; во всяком случае, они допускали возможность смысловой вариативности формы слова. Отдельность формы слова от его значения и определяет их требование признать “самовитость” слова - находить слово ценным вне зависимости от того, каково его смысловое содержание и есть ли вообще в нем смысл или нет. Семантика звуков, позволяющая сконструировать заумный язык, выводится кубофутуристами, как это ни странно, на основе значений, которые закреплены в “общем” (“умном”) языке. Они рассматривают предмет, обозначаемый словом (допустим, даже заумным), и значение слова, относящееся к этому предмету, как элементы, существующие независимо друг от друга. Эта точка зрения вытекает из того факта, что в центре интересов кубофутуристов стоит не предмет, но эмоция, вызванная восприятием предмета. Эмоция и выступает в роли значения слова. Психологизация слова и повлияла на оценку Заболоцким заумного языка как беспредметного. Суть беспредметности зауми связана с психологическими принципами, лежащими у кубофутуристов в основе возникновения слова. Липавский в своей “теории слов” предложил иное (отличное от кубофутуристического) видение этой проблемы. Он связал возникновение слова с материальностью мира, находящей соответствие в языке не через самое слово, но через его значение, которое как раз полагается в основе всякого слова. Эта мысль была близка и Заболоцкому. Она воспроизведена в “Мои возражениях…” - в пассаже, направленном как раз против зауми: “Каждое слово, взятое отдельно, является носителем определенного смысла. “Сапоги” имеют за собой определенную сеть зрительных, моторных и других представлений нашего сознания. Смысл и есть наличие этих представлений. “Дыр бул щыл” - слова порядка зауми, они смысла не имеют”. По мнению поэта, значение и связывает слово с предметом, который этим словом обозначается. Оценивая кубофутуристические концепции заумного языка с позиций “теории слов”, Заболоцкий должен был прийти к выводу о том, что заумь соответствует неудовлетворительному состоянию современного языка, которое Липавский связывал со спецификой смыслообразования, действующего на стадии “проекция на вещи”, - а это именно та “проекция”, в которой и были сформированы значения обыденного языка. Поэтому в “Поэзии…” разница между заумью и обыденным языком была Заболоцким проигнорирована.

“Возрождение мира” во всей чистоте его “конкретных мужественных форм”, о котором писал Заболоцкий в “Поэзии…”, ориентировано на программу изменения неудовлетворительного состояния современного языка, изложенную Липавским; в рассуждениях и того и другого нетрудно заметить (роднящий их взгляды) антифутуристический пафос. Кубофутуристы стремились придать слову коннотативную многозначность, которая бы сняла с него груз денотативной точности, заставляющий слово выступать в роли термина, - заумь для того и была создана, чтобы показать потенциальную безграничность коннотативных значений слова. Кубофутуристы взяли на вооружение концепцию слова, сформулированную А.А. Потебней, согласно которой слово имеет метафорическую природу (изначально обладало коннотативной многозначностью). Между тем Липавский утверждал, что “метафор в языке вообще не бывает”. Говоря о деспециализации лексических единиц языка, Липавский имел в виду восстановление в слове его родственных связей, кубофутуристов же не интересовал тип связей слова, возникающих в процессе обретения словом коннотативной многозначности, они могли быть какими угодно, вплоть до самых случайных. Поэтому кубофутуристы приветствовали не только разнообразие эмоционального содержания графического исполнения слова (почерк), но и непроизвольные описки (орфографические ошибки) автора и даже типографские опечатки, не входившие в систему авторского замысла и / или практической реализации произведения. В качестве критерия, который разграничивает используемые в речевой практике языки, Липавский рассматривает не коннотативную многозначность / денотативную точность, как это делают кубофутуристы, но родственность / неродственность слов. С этой точки зрения принятое кубофутуристами разграничение обыденного и поэтического языков будет недействительным: и денотативно точный “умный” язык, и коннотативно многозначный заумный представляют собой единое языковое целое, так как они основываются на общих принципах, - принципах, отрицающих “фамильную сопринадлежность” слов.

Заболоцкий в “Поэзии…” рассматривает “возрождение мира” во всей чистоте его “конкретных мужественных форм” в рамках “теории слов” Липавского. Так, это “возрождение” поэт видел в “столкновении словесных смыслов, выражающих <…> предмет с точностью механики”. В этом высказывании Заболоцкий дает описательное определение феномена, традиционно называемого метафорой. “Столкновение словесных смыслов” есть сочетание слов, значения которых не состыкуются друг с другом, - это и есть метафора (как ее понимали кубофутуристы). В “Моих возражениях…” Заболоцкий позитивно использовал понятие метафоры, но дал ей толкование, отвечающее представлению о “столкновении словесных смыслов”, с помощью которого он определял метафору негативно (описательно): “Бессмыслица не от того, что слова сами по себе не имеют смысла, а бессмыслица от того, что чисто смысловые слова поставлены в необычайную связь - алогического характера. <…>. Говоря формально, это есть линия метафоры. Всякая метафора, пока она жива и нова, - алогична”. Самое понятие метафоры возникает у Заболоцкого потому, что он “говорит формально”. В данном в “Поэзии…” определении метафоры можно увидеть полемическую заостренность, направленную на кубофутуристов. Кубофутуристическая метафора, хотя и была основана на “самовитости” слова, тем не менее, отражала его валентность, то есть ситуацию связи слов друг с другом, - ситуацию, при которой слова вступали в формальные взаимоотношения. Однако Заболоцкий пишет о том, что в обэриутской метафоре формальная связь слов не связывает их значения, но дает сущностное разъединение. Эта особенность представления поэта о метафорической конструкции связана с тем, что он использует понятие о метафоре как негативный фактор языка и описывает ее в том ракурсе, который задан в “теории слов” Липавского. С точки зрения философа, формальное соединение слов в метафорической конструкции приводит именно к “столкновению словесных смыслов” (значений слов), потому что самая метафора является обозначением ситуации “неродственных” отношений между словами. Метафора аннигилирует “фамильную сопринадлежность” слов, делая их автономными, так как специальные способы связи слов необходимы только в том случае, если они потеряли родственную связь.

Но Заболоцкий в “Поэзии…” не ограничился новой (относительно кубофутуристической) формулировкой метафоры, соответствовавшей его представлению об этой структуре, сложившемуся под влиянием “теории слов”. Еще в “Моих возражениях…” он утверждал, что “в основе возникновения метафоры лежит чисто смысловая ассоциация по смежности”. Иначе говоря, метафорическая конструкция подразумевает не произвольную связь между словами, но такую, которая предполагает определенную общность значений формально соединяемых слов. Это понимание метафорической конструкции не соответствует стандартным определениям метафоры. Понимание Заболоцким метафоры отвечает логике “теории слов”. Для поэта “основа возникновения” метафоры важна не сама по себе, но ввиду тех следствий, которые из нее вытекают: она дает возможность внесения в метафорическую конструкцию логики, то есть приводит к “усвоению” метафоры. Заболоцкий утверждал, что “всякая метафора, пока она еще жива и нова, - алогична. Но самое понятие логичности есть понятие не абсолютное - что было алогичным вчера, то стало сегодня вполне логичным. Усвоению метафоры способствовали предпосылки ее возникновения”. Согласно точке зрения поэта, “усвоение” метафоры приводит ее к аннигиляции, так как метафорическая конструкция утрачивает свой специфический признак - алогизм. Специфика метафоры связана с алогизмом формально соединенных друг с другом слов, поэтому следует допустить, что “усвоение” метафорической конструкции приводит к такому соединению слов, в котором они сочетаются логично. Эта логика изначально присутствовала в метафоре (еще тогда, когда она была алогичным соединением слов); но она не могла обнаружить себя именно потому, что этому препятствовала самая метафорическая структура: метафора, настаивая на том, что слова в ней соединяются формально (алогично), скрывает связь слов, а не раскрывает. Данная Заболоцким парадоксальная ситуация, подразумевающая и (начальное) наличие метафоры, и ее (конечное) исчезновение, совпадает с представлением Липавского о невозможности в языке метафоры. Философ отрицал метафору не потому, что отсутствовали речевые явления, которые можно было бы описать с помощью понятия метафора. Он считал, что понятие метафора, будучи описанием существующих языковых явлений, искажает представление об этих языковых явлениях, потому что это понятие было выведено из ложных предпосылок, игнорирующих имманентные законы развития языка. Констатируемая Заболоцким изначальная связь слов, скрытая в метафоре, основана на представлении Липавского о том, что все слова языка имеют “фамильную сопринадлежность”: она и восходит к “треугольнику значений”, который обеспечивал изначальным словам (в “проекции на жидкость”) общую “площадь значений”, распавшуюся у “потомков” этих слов (в “проекции на вещи”) на частные “площади значений”.

Глава 4 - “Проблемы эволюции поэтики Н.А. Заболоцкого середины 1950-х гг. в контексте социально-политической доктрины русского евразийства” - включает 5 параграфов. В 1-м параграфе - “Поэтическая интерпретация Н.А. Заболоцким “Слова о полку Игореве” в свете критического осмысления поэтом центральных положений натурфилософской концепции Ф. Энгельса “диалектика природы” - рассматриваются идейно-содержательные предпосылки поэтического цикла “Рубрук в Монголии”. “Рубрук...” не часто привлекает внимание исследователей Заболоцкого, на что имеются объективные причины: при всей сюжетной простоте цикл весьма сложен для понимания, поскольку не ясна его проблематика. Как правило, исследователи (А.М. Турков, И.И. Ростовцева, А.В. Македонов, Т.В. Игошева) ограничиваются культурно-историческими ассоциациями, которые у них вызывают те или иные стихотворения цикла. Сопоставление “Слова о полку Игоре”, переведенного Заболоцким, и “Рубрука…” позволяет предположить, что исторический материал у поэта связан с проблемой отношений Запада и Востока. Точнее, самую проблему взаимоотношений культур поэт использует для того, чтобы поднять вопрос об универсалиях существования человека. Поэтому в “Рубруке…” в центре внимания поэта оказывается культура Востока, к которой русский человек, на первый взгляд, не имеет никакого отношения. Русь в “Слове…” и Орда в “Рубруке…” характеризуются Заболоцким по признаку внутреннего единства. Если рассматривать “Слово…” и “Рубрука...” в плане проблемы внутренней организации Руси, можно утверждать, что еще одним общим элементом этих произведений является критика состояния современного (средневекового) русского государства. Напасти Руси в “Слове…” и в “Рубруке…” вызваны одной и той же причиной - отсутствием внутреннего единства. Однако если в “Слове…” эта критика дана с точки зрения русского человека (изнутри), то в “Рубруке…” - с точки зрения человека совершенно иной культуры (извне). Эта “двойственность” “Рубрука…” в отношении к “Слову…”, вызванная, с одной стороны, общим для обоих произведений критическим пафосом, а с другой, различием в точке зрения, опредмечивающей самый критический пафос цикла, отражается и на характере следования Заболоцким поэтике анонимного автора “Слова…”: поэт ориентируется на его повествование как позитивно, так и негативно. Позитивная ориентация прослеживается в том, что поэт переносит в свой цикл мотив трагических предзнаменований. Осуждение непонимания предзнаменований и, следовательно, стремления руководствоваться своими индивидуальными соображениями и роднит критический пафос анонимного автора “Слова…” и Заболоцкого, - авторов, рассказывающих о неудачах похода кн. Игоря и миссии монаха-минорита. К негативной ориентации на “Слово…” следует отнести отказ Заболоцкого от “старинной речи” повествования, - характеристики, специально оговариваемой анонимным автором, который, поддерживая “певческую” традицию Бояна, в этой традиции отражает самую суть конфликта своей “повести о године бед” - конфликта между прошлым и будущим. Заболоцкий, используя при описании ХIII века лексику ХХ столетия, порывает с древнерусской традицией с целью предельно четко очертить свою авторскую позицию по отношению к описываемым в “Рубруке…” событиям - обозначить ее принадлежность человеку совершенно иной культуры.

Интерпретация “Слова…”, наличие которой мы предполагаем у Заболоцкого, дает пищу для размышлений, важных для анализа “Рубрука…”. В “Слове…” имеет место темпоральная модель, включающая различные временные планы. Русь дана как бы стоящей на перепутье между прошлым, представленным “временами Траяна”, и будущим, связанным с христианством, именно поэтому христианизировавшиеся русские и именуются “Стрибожьими внуками” - их настоящее состояние определяется по характеристике, которая принадлежит не настоящему, но прошлому. Более зримо эту темпоральную модель можно представить, рассмотрев описанные в “Слове…” отношения христианской Руси и “языческой” Степи (половцев), которая, как можно судить по упоминаниям о родстве русских князей со степными “язычниками” (например, кн. Святополка и его “отца”-тестя хана Тугоркана), имела общие культурные черты со славянскими племенами дохристианского периода. Христианская Русь и “языческая” Степь существуют синхронно, но отличие в религиозной ориентации фактически разводит их по противоположным временным планам. Выбор в пользу христианства можно считать “нулевой точкой”, которая структурирует темпоральную модель “Слова…”. Эта “система координат” позволяет рассматривать христианскую Русь (Запад) как (потенциальное) будущее Степи (Востока), а “языческую” Степь - как прошлое Руси. Именно такая модель лежит в основе “Рубрука…”. Проблема выбора религии, которая составляет ядро сюжетной конструкции поэтического цикла Заболоцкого, заставляет смотреть на миссию Рубрука как на столкновение христианского будущего и “языческого” прошлого, синхронно присутствующих в мире.

Однако у Заболоцкого отождествление Запада (Европа, Русь) с будущим и Востока (монголы) с прошлым носит условный характер, поскольку это отождествление, связанное с концепцией линейного времени, не отвечает представлениям поэта (о чем можно судить по “Снежному человеку”, в котором йети остается за пределами структурной разметки темпоральной модели стихотворения - он существует в состоянии, имманентно не имеющем ни прошлого, ни будущего). И в “Рубруке…” структурная разметка указанной темпоральной модели не является исчерпывающей, потому что она выступает принадлежностью минорита, человека, представляющего культуру христианского Запада. Монголы у Заболоцкого ведут не просто иной образ жизни, не похожий на европейский, который в прогрессистской перспективе представляется прошлым, - бытие человека Золотой Орды отвечает принципам существования мироздания, не ведающего ни прошлого, ни будущего. Модель бытия, интегрированного в единство структуры мироздания, - структуры, которая и обеспечивает снятие оппозиции темпорального характера, - присутствует во многих произведения Заболоцкого 1950-х годов, например, в стихотворении “Подмосковные рощи” (1958). В нем поэт, говоря о том, что Деревья являются свидетелями событий самых разных исторических эпох, фактически отрицает идею исторического времени.

Представление Заболоцкого о недействительности прогресса и объясняет модернизацию в “Рубруке…” бытия монголов, противоречащую предполагаемому историзму цикла, то есть позволяет установить смысл использования современной поэту лексики при описании существования людей ХIII века. Языковое “осовременивание” бытия монголов сознательно было направленно поэтом на преодоление концепции исторического прогресса и универсализацию бытия кочевников: человек Золотой Орды существует вне времени; поэтому лексика, используемая при описании его бытия, лишена исторических коннотаций. Между тем язык “Рубрука…” позволяет реконструировать и понимание Заболоцким современной ему Советской России, тем более что Октябрьскую революцию, заложившую основы новой государственности, поэт рассматривал (“Петухи поют”) как событие, отрицающее идею прогресса. Заболоцкий, описывая монголов, использует лексику, которая характеризует Советскую Россию сталинской эпохи. Симпатии Заболоцкого, принадлежащие монголам, морально оправдывают “варварство” ордынцев, - “варварство”, которое таковым представляется с точки зрения человека европейской культуры, но отнюдь не авторской. Это “оправдание” распространяется и на сталинскую Советскую Россию, поскольку поэт характеризует монголов как раз в понятиях бытия сталинского государства. Это обстоятельство имеет важный характер, тем более, что современные исследователи творчества Заболоцкого склоняются к тому, чтобы рассматривать поздний период творчества поэта с позиций латентного антисталинизма (В.А. Редькин, Т.В. Игошева). Заболоцкий привязывает к монголам покоренных ими славян, и эта привязка являет собой интенцию, обращенную поэтом к Советской России: так, возражения Хана, направленные против доводов минорита (в пользу того, чтобы принять христианство) полностью повторяют положения “безбожной” пропаганды, которую вели идеологи коммунизма в 30-х годах. Но эта интенция не говорит о том, что Золотая Орда представляет собой аллегорический образ Советского государства. Монголы покорили Русь и в некотором смысле поглотили ее, поэтому отказ Хана от христианства есть как бы отмена выбора кн. Владимира, - выбора, который привел Русь в Европу и навязал ей концепцию исторического прогресса. Очевидно, что Заболоцкий рассматривает монгольское иго как переломный момент в истории Руси-России, пережив который она начала путь “возвращения” на Восток. Учитывая контекст “монгольских” стихотворений “Рубрука…”, можно предположить, что Советская Россия выступает этической преемницей не христианской Руси, но “языческой” Золотой Орды.

2-й параграф - “Идея этической преемственности Золотой Орды и Советской России сталинской эпохи в поэтическом цикле “Рубрук в Монголии” и социально-политическая концепция евразийцев о “монгольских корнях” русской государственности” - посвящен осмыслению типологической близости взглядов у поэта и евразийцев. Идея этической преемственности, связывающая у Заболоцкого Золотую Орду с Советской Россией, не столь уж странная. Эта идея, как и ряд других, соприкасается с концептуальными построениями евразийства, одного из самых крупных направлений русской социально-философской мысли 1920 - 1930-х годов. Представления Заболоцкого, обнаруживаемые в “Рубруке…”, и идеи евразийцев сходны в первую очередь в вопросе о генезисе России. Общей для Заболоцкого и евразийцев оказывается, по слову последних, самая “идеология”, которая и определяет сходство моделей прошлого, а отчасти и будущего. Вопрос о “монгольских корнях” России для евразийцев являлся крайне важным, поскольку с его положительным разрешением связано центральное понятие их концепции - “месторазвитие”. В коллективной монографии “Евразийство” (1926) авторы подчеркивали, что “исторически первые обнаружения евразийского культурного единства приходится искать не в Киевской Руси <…>. Впервые евразийский культурный мир предстал как целое в империи Чингизхана…”. В отдельных статьях евразийцы подвергали прямой критике домогольскую Русь и ее культуру в целом. Говоря об историческом существовании русского Православии, евразийцы, в сущности, различали два его вида: домонгольское и послемонгольское. В послемонгольской Руси евразийцы делают акцент на приобретенных чертах, связывая их с влиянием монголов. Этой установкой и объясняются заявления евразийцев, касающиеся вопроса о генезисе русской государственности, - заявления, которые идут вразрез не только с имперской традицией последователей Петра I, но и с допетровской традицией, согласно которой Русь наследовала Византии. Покорение Руси монголами не отменяло для евразийцев выбор в пользу христианства, но, как и Заболоцкий в “Рубруке…”, они связывали с ним поворот русской государственности от западной цивилизации в сторону восточной.

Общим для Заболоцкого и евразийцев является и отрицание идеи прогресса. Мотив неприятия идеи прогресса в позднем творчестве Заболоцкого прозрачен (“Снежный человек”). Евразийцы же прямо утверждали, что “отрицают существование универсального “прогресса”. Заболоцкий, как и евразийцы, не принимает прогресс потому, что прогрессистский процесс исторического развития выступает для него только внешним (видимым) явлением, имманентное значение которого утверждается за счет отказа от постижения универсалий существования Вселенной, которые и выступают действительными смыслообразующими факторами бытия человечества. Заболоцкий рассматривает прогрессистский процесс исторического развития в категориях, которые являются внеположными самому понятию прогресса. Это обстоятельство и позволяет ему соотносить совершенно разные события исторического времени: экспедиции Колумба и Магеллана - с реформами Петра I, с одной стороны, и становлением Советской власти в годы Гражданской войны, с другой (“Петухи поют”); нашествие монголов на Русь - с политикой сталинской Советской России (“Рубрук…”). Логика отрицания прогресса отчетливо просматривается на примере развития отношений евразийцев и Советской власти, финальной стадией которых стало признание сталинской России наиболее радикальной частью деятелей евразийского движения (Л.П. Карсавин, С.Я. Эфрон, П.Н. Савицкий). То есть отношений, соответствующих интенции Заболоцкого, обращенной в “Рубруке…” к Советскому союзу. Евразийцы рассматривали русский коммунизм как “новую татарщину”: они были убеждены, что Октябрьская революция подвела итог ошибочному пути развития русского государства в послепетровское время, но одновременно как бы возвратила его к позитивным начинаниям Петра I. Евразийцы считали, что монголы, покорившие Русь, и создали русское государство. Ту же самую функцию, по их мнению, выполняли и коммунисты; поэтому они были убеждены, что коммунистическая идеология будет естественным порядком преобразована в евразийско-русскую.

Еще одним доводом в пользу типологической общности взглядов евразийцев и Заболоцкого является сходство в понимании своеобразной религиозности коммунистов и ордынцев. Заболоцкий отмечал, что монголы, как и христиане, почитают Бога, но при этом их религия имеет некую материалистическую доминанту. Подобным образом воспринимали русский коммунизм и евразийцы, они считали его верой. Евразийское толкование религиозности коммунизма в определенной мере проясняет “материалистическую религию” монголов у Заболоцкого. Евразийцы подчеркивали внутреннюю противоречивость “коммунистической веры”, позволявшую самим коммунистам отрицать вероучительный характер своей идеологической доктрины. Заболоцкий дает “материалистическую религию” монголов именно в том противоречивом виде, в котором евразийцам виделся коммунизм: Хан ордынцев говорит Рубруку об исповедании Бога, Небеса же Степи разъясняют миссионеру, что монголы придерживаются религии, которая критически оценивает веру как таковую.

В 3-м параграфе - “Специфика “материалистической религии” в поэтическом цикле “Рубрук в Монголии” и проблема смерти в творчестве Н.А. Заболоцкого” - рассматривается вопрос о константных образах, характеризующих в произведениях поэта его представление о живом существе. В целом Заболоцкий относился к вере (как феномену), и это отношение можно найти не только в “Рубруке…”, отрицательно. Это отношение имеет философские предпосылки, лежащие также в основе эстетических представлений поэта. В “Моих возражениях…” Заболоцкий сформулировал концепцию “усвоенной” метафоры, которая восходит к “теории слов” Л.С. Липавского - к отрицанию наличия в языке метафорических явлений. Общий для Липавского и Заболоцкого негативизм метафоры опирается на типологию знания, данную Платоном в “Государстве”. Из платоновской типологии следует, что уподобление - самый низкий раздел знания. Негативизм метафоры, обнаруживающийся и у философа, и у поэта, связан с тем, что метафорическая конструкция является по своей природе именно уподоблением. Между тем как раздел знания низким статусом в типологии Платона отмечена и вера, она включена им в ту же самую группу (мнение), что и уподобление. Учитывая значимость для Заболоцкого платоновской типологии знания и, в частности, - критики способности мнения, резонно будет предположить, что наряду с негативизмом метафоры (уподобления) у него присутствовал также и негативизм веры. В 1950-х поэт отходит от негативизма веры и начинает выражать свое критическое отношение к вере через позитивные определения, связанные с ней только косвенно. С этой точки зрения важным является представление Заболоцкого о смерти - о том, что она есть. Самый факт наличия у Заболоцкого представления о смерти свидетельствует о том, что это представление оппонирует вере (актуально - христианскому вероучению о загробной жизни), но при этом стоит над ее критикой.

Прослеживая поэтическое творчество Заболоцкого, можно обнаружить, что посмертное бытие у поэта всегда определяется как состояние сна. Соотнесение смерти со сном появляется уже в “Футболе” (1926). В первоначальном варианте столбца “Искушение” (1929) Заболоцкий писал о том, что посмертное бытие, не являясь христианским “миром над миром”, есть, тем не менее, не уничтожение живого существа и соответственно небытие, но именно состояние сна: “Была дева - стали щи. / Смех, не смейся, подожди! / Солнце встанет, глина треснет, / мигом девица воскреснет. / Из берцовой из кости / будет деревце расти, / будет деревце шуметь, / про девицу песни петь, / про девицу песни петь, / сладким голосом звенеть: / “Баю, баюшки, баю, / баю девочку мою!..”. “Песня” Деревца - это колыбельная, которая, убаюкивая живое существо, определяет его пребывание в состоянии сна. Но самая его “песня” есть только знак состояния сна, - состояния, в котором находится живое существо после смерти. Тождественность у Заболоцкого посмертного бытия и сна подтверждает позднее его стихотворение “Когда бы я недвижным трупом…” (1957). Говоря о том, что после смерти лирический субъект обратится в “горсть глины” или какое-либо иное “случайное соединение частиц”, Заболоцкий писал: “Но и тогда, во тьме кромешной, / С самим собой наедине, / Я пел бы песню жизни грешной / И призывал ее во сне”. У Заболоцкого представление о смерти как о сне имеет не метафорическое, но философское содержание. Ряд существенных художественных элементов, постоянно встречающихся у поэта при описании “сонного” состояния посмертного бытия, отсылает к работам Л.С. Липавского. Речь идет о таких художественных элементах, как растение и песня (сказка), наиболее ярко заданных в столбце “Искушение”. Заболоцкий сообщает в этом стихотворении о том, что Дева, вступая в посмертное бытие, обращается в Деревце: в образе Деревца и осуществляется ее “воскрешение”, знаком которого выступает “песня”, исполняемая растением. Между тем те же самые художественные элементы, что присутствуют в произведениях Заболоцкого, причем, в той же самой функции аналогии, - функции, которая позволяет соотнести смерть и сон, - можно найти в трактате Л.С. Липавского “Исследование ужаса”. В этом сочинении мы встречаем ключевые для поэзии Заболоцкого понятия, большая часть которых присутствует и в его “Рубруке…”: жизнь, смерть, сон, растение, песня (сказка). Различая жизнь и смерть, философ не противопоставляет эти состояния: они предстают в виде крайних точек “круговорота” бесконечного существования. С его точки зрения и то, и другое состояние для живого существа иллюзорно. Общая для жизни и смерти иллюзорность приводит Л.С. Липавского к заключению об их аналогичности, которая проявляется у него в формулировке аналога, отвечающего как одному, так и другому состоянию существования. Этим аналогом, по мнению мыслителя, и является сон.

Представление Заболоцкого о смерти как о сне получает объяснение именно в контексте философских размышлений Л.С. Липавского. Наиболее показательным в этом отношении произведением поэта является стихотворение “Сон”. Заболоцкий начинает стихотворение с указания на то, что его лирический субъект (“я”) умер. Пространное описание у Заболоцкого посмертного бытия отвечает трактовке смерти, данной Л.С. Липавским, согласно которой она является безындивидуальным существованием. Безындивидуальность посмертного бытия отражается даже в риторике смерти, используемой поэтом. Чаще всего он характеризует его через взаимоисключающие понятия, соединение которых приводит к упразднению индивидуализирующих эти понятия оппозиций. Но ключевым моментом произведения Заболоцкого является прямое утверждение безындивидуальности посмертного бытия: “Какой-то отголосок бытия / Еще имел я для существованья, / Но уж стремилась вся душа моя / Стать не душой, но частью мирозданья”. Безындивидуальность существования, выступающая в данном случае характеристикой как смерти, так и сновидения, и позволяет считать сон аналогией посмертного бытия.

Другой аналогией посмертного бытия у Л.С. Липавского является растение. “Сонное” состояние смерти есть безындивидуальная жизнь, протекающая вне времени, - то есть такая жизнь, которую ведут растения. Уже самое превращение у Заболоцкого почившего живого существа в растение, имеющее место в “Искушении”, в котором Дева становится Деревцем, апеллирует к “Исследованию ужаса”. Но прямой отсылкой к философским размышлениям Л.С. Липавского является самая аналогическая функция растения, позволяющая понимать посмертное бытие живого существа как состояние безындивидуального существования, в котором пребывают представители растительного царства, а не как небытие. Учитывая при разборе “Искушения” контекст “Исследования ужаса”, можно заключить, что Деревце, которое растет “из берцовой из кости” Девы, есть не метафорическое обозначение посмертного бытия героини (или некоего круговорота материи, понимаемого в духе идей К.Э. Циолковского), но аналогия ее существования в безындивидуальном состоянии. Аналогическая функция Деревца в “Искушении” отвечает выдвинутой Заболоцким концепции “усвоенной метафоры”, так как утверждаемое этой функцией тождество жизни и смерти выведено из смысловых характеристик сопоставляемым явлений, а не формальных. Еще одной аналогией, направленной на уравнивание статуса жизни и посмертного бытия, у Л.С. Липавского выступает сказка (песня). Сказка типологически подобна сну: она дает картинку реальности, которая не имеет места в действительной жизни. С этой точки зрения пересказанная философом сказка о спящей царевне выступает в роли метаописания посмертного бытия, представляемого через аналогию со сном. Аналогическая функция сказки (песни) присутствует и в “Искушении” Заболоцкого. Песня Деревца о Деве связана с посмертным бытием вне зависимости от ассоциативно-метафорических отношений, которые между этими явлениями могут иметь место. Заболоцкий в “Искушении”, используя механизм “усвоения” метафоры, в роли которой песня Деревца первоначально воспринимается, приходит к утверждению аналогической функции пения растения, - функции, фигурирующей в “Исследовании ужаса”. Песня Деревца о Деве, то есть повествование о явлении, которое не имеет места в жизни, есть реализация существования героини в смерти, ее пребывания в посмертном бытии, - бытии, не имеющем места в жизни. Иначе говоря, не Деревце поет песню о Деве (потому что оно является аналогией посмертного бытия героини, а не чем-то действительным), но самая усопшая Дева, причем в данном случае понятие “поет” значит то же самое, что и “существует”. У Заболоцкого песня есть выражение в жизни того явления, которое находится в посмертном бытии; она есть посмертное бытие живого существа, осмысленное как существование, тождественное самой жизни.

Жизнь, смерть, сон, растение и песня (сказка) выступают и у Л.С. Липавского, и у Заболоцкого в качестве аналогий, позволяющих открыть смысловое содержание одного явления через другое. Однако аналогичность жизни, смерти, сна, растения и песни (сказки) базируется не на парадигматичности жизни, заставляющей рассматривать все эти явления как бессмертие в самом прямом смысле этого слова. У Л.С. Липавского и жизнь, и посмертное бытие имеют свои пределы. Аналогичность жизни, смерти, сна, растения и песни (сказки) актуальна в контексте представления о единстве мироздания, - представления, в рамках которого различие между жизнью и посмертным бытием связано с характером существования. Тождественные в плане бесконечного существования мироздания, жизнь есть индивидуальное бытие, смерть же - безындивидуальное. Между тем, будучи разведенными по прямо противоположным сторонам по характеру существования, жизнь и смерть проницают друг друга через растение и песню. Растение есть индивидуально-безындивидуальное существование, в котором превалирует безындивидуальность. Растение является своего рода метаописанием жизни - воплощением в формах посмертного бытия (безындивидуальности) того, что обладает жизнью. Песня же является безындивидуально-индивидуальное существованием, в котором превалирует индивидуальность. Песня у Заболоцкого, как и сказка у Л.С. Липавского, является метаописанием посмертного бытия - воплощением в формах жизни того, что не имеет жизни. Заболоцкий, как и автор “Исследования ужаса”, не рассматривает песню как практически целесообразное явление, прагматика которого задана его содержанием. В песне заключается идея о том, что все существующее, в том или ином виде реализующее (в рамках единства с мирозданием) бесконечное бытие, звучит, и в этом звучании непосредственно и проявляет свое существование. С этой точки зрения песня значима в первую очередь для явлений безындивидуальных, потому что для существ, находящихся в этом состоянии, например, для человека, вступившего в посмертное бытие, нет иных форм выражения своего бесконечного (в единстве с мирозданием) существования.

4-й параграф - “Антропологические характеристики образа ордынца в поэтическом цикле Н.А. Заболоцкого “Рубрук в Монголии” и их типологическое соответствие представлениям евразийцев о “симфонической личности” - посвящен рассмотрению специфике представления поэта о безындивидуальности живого существа. Наиболее показательная реализация понимания песни как выражения безындивидуального существования (безындивидуального начала того, кто, являя собой преимущественно индивидуальное бытие, ее поет) дана Заболоцким в “Рубруке…”. Так, поэт называет “вакханалью” бытия ордынцев “Шестой симфонией чертей”. Под “симфонией” Заболоцкий подразумевает не просто мало организованные, какими они представляются Рубруку, действия кочующих монголов, но их жизненную активность как таковую. Поэт описывает “Шестую симфонию” монголов как “музыкальное произведение”, составленное из “звучания” различных инструментов, - “звучания”, являющего собой сочетание отдельных “песен”. Под отдельными “песнями” степняков следует понимать проявление их существования, так как “симфония”, созданная Золотой Ордой, есть синтез произвольных действий рядовых монголов.

Тождественность у Заболоцкого жизненного существования монголов и их посмертного бытия позволяет говорить о том, что безындивидуальность, о которой писал Л.С. Липавский, рассматривая ситуацию смерти, присутствует у ордынцев уже при жизни. Даже монгольский Хан не обладает индивидуальностью, именно поэтому его статус властителя поэт связывает не с его личными качествами, а с некоей волей Небес: “<…> власти подлинный секрет / Он получил по предсказанью / На восемнадцать долгих лет”. Между тем для характеристики образа ордынца, созданного Заболоцким в “Рубруке…”, уместнее было бы использовать иное понятие, нежели безындивидуальность, - понятие не философского ряда, но социально-политического. Косвенно на этот ряд указывает и сам поэт. Заболоцкий, описывая Орду, наблюдаемую как бы глазами Рубрука, обозначает ее сущность как “набросок / Шестой симфонии чертей”. Сущностный характер данного Заболоцким обозначения, позволяющий видеть в нем не ситуативный, но онтологический план бытия монголов, подтверждается тем, что “многоколесный <…> город” ордынцев есть тот самый образ, о котором поэт писал в столбце “Деревья” (1926), говоря о превращении людей в растения, то есть в существа безындивидуальные: “Был город осликом, четырехстенным домом, / на двух колесах из камней / он ехал в горизонте плотном, / сухие трубы накреня…”. Как правило, исследователи (Т.В. Игошева) толкуют “Шестую симфонию” монголов, опираясь на ассоциацию этого “музыкального произведения” с лейтмотивом “нашествия” из “Седьмой симфонии” Д.Д. Шостаковича. Но правильно было бы отказаться от этой ассоциации, заставляющей говорить об ошибочных коннотациях, направленных на отождествление монголов с нацистами гитлеровской Германии. У Д.Д. Шостаковича симфония есть жанровая форма, содержание которой (борьба сил добра и зла) является внешним по отношению к ее автору. Заболоцкий же, говоря о “Шестой симфонии”, ведет речь не только о ее содержании, но и ее “авторе”. Так, поэт фактически отождествляет “симфонию” и ее “автора”: Золотая Орда, представляющая собой содержание “симфонии”, в то же самое время является Композитором (и “исполнителем”). Следует также заметить, что “вакханалья” “музыкального произведения” монголов отвечает такому жанровому признаку симфонии, как одновременное использование в рамках целостной художественной структуры большого числа самостоятельных (отдельных) тем. Поэт, называя Золотую Орду “композитором”, говорит о том, что “симфония” монголов выступает “сочинением” коллективного Автора. Специфический “симфонизм” “музыкального произведения” монголов, дающий представление о том, что его “автором” является, с одной стороны, Золотая Орда (как целое), а с другой - отдельный степняк (как часть целого), позволяет рассматривать “Шестую симфонию” у Заболоцкого как отсылку к концепции симфонической личности, - к концепции, которую активно пропагандировали евразийцы.

Типологическая близость описанной Заболоцким модели взаимоотношений “коллектива” и отдельного его члена у монголов (а также - самой структуры личности ордынца) и евразийской концепции симфонической личности несомненна. Центральное место в концепции “симфонической личности” евразийцы отводили понятию “личность”. В понимании евразийцев индивидуальная личность так же является симфонической, как и собственно симфоническая, поскольку самое понятие “личность” они рассматривают как множество индивидуальных моментов, а не как некую неделимую структуру. Представление Заболоцкого о структуре личности отдельного монгола совпадает с евразийским пониманием симфонической личности, взятой на уровне индивидуума. Понятие “коллектив”, которое Заболоцкий в “Рубруке…” распространяет на сообщество монголов, отвечает собственно симфонической личности евразийцев. Тот факт, что “коллектив” Золотой Орды составлен у Заболоцкого в определенной мере насильственно, не только не противоречит евразийскому представлению о симфонической личности, но прямо ему соответствует. Евразийцы утверждали, что “эмпирическое несовершенство такой личности и сказывается как раз в том, что согласованность ее не вполне достигнута и достигается часто путем ожесточенной взаимной борьбы составляющих ее личностей, народов, групп, индивидуумов”. Заболоцкий, с большой симпатией описывающий воинскую мощь Золотой Орды, разрушительную для покоренных ею народов, в сущности, и рассматривает монгольское владычество как достижение “согласованности эмпирического единства” симфонической личности.

В 5-м параграфе - “Вопрос о жанровой специфике поэтического цикла “Рубрук в Монголии” и евразийская концепция “симфонической личности”” - рассматривается вопрос о жанре указанного произведения поэта. Заболоцкий назвал “Рубрука…” (поэтическим) “циклом”; однако исследователи (А.М. Турков, А.В. Македонов, Т.В. Игошева и др.) именуют это произведение “поэмой”. “Переименование” жанра “Рубрука…” исследователи производят не только для краткости обозначения его жанровой принадлежности - определение “поэма” выступает для них смысловым пространством “Рубрука…”, которое задает пределы его интерпретации и моделирует значения тех или иных стихов. Историзм и соответственно жанр “Рубрука…”, отождествляемый с поэмой, исследователи вопреки логике связывают с анахронизмами Заболоцкого, которые (по идее) должны были препятствовать самой постановке вопроса об историзме этого произведения. Прояснение вопроса о действительных функциях анахронизмов у Заболоцкого позволит более точно судить о жанровом определении “Рубрука…”. Цикл открывается стихом: “Мне вспоминается доныне...”. Этот стих означает: “Я до сих пор вспоминаю о…”, что в свою очередь значит, что автор “Рубрука…” был свидетелем событий ХIII века. “Странный” стих Заболоцкого объясняется философским контекстом “Рубрука…” - “Исследованием ужаса” Л.С. Липавского. Философ утверждал, что посмертное бытие, как и жизнь, является существованием конечным: оно ограничено появлением “создателя новой неравномерности со своим избирающим поцелуем”, - появлением, которое должно будет внести новую “иллюзию происходящих событий”. Определенная цикличность жизни и смерти, обнаруживающаяся в идее конечности посмертного бытия, позволяет допустить, что живое существо имеет существование еще до своего появления на свет - оно обладает тем же самым безындивидуальным существованием, которое оно должно будет обрести после смерти. Согласно точке зрения Л.С. Липавского, безындивидуальное существование есть бытие в единстве с мирозданием; того же мнения придерживался и Заболоцкий, писавший в стихотворении “Сон” о том, что в посмертном бытии душа живого существа есть не душа, но “часть мироздания”. Мироздание не обладает личностными характеристиками, поэтому при его описании актуальное значение приобретает тождество единичного и бесконечного, которое на исходе Средневековья сформулировал Николай Кузанский. В рамках этого тождества Заболоцкий (вслед за Л.С. Липавским) и осмысляет единство живого существа и мироздания - как тождество части (единичного) и целого (бесконечного). Тождество целого и части имеет центральное значение при конструировании поэтом роли свидетеля исторических событий минувшего. Мироздание обладает бесконечным существованием, что является предпосылкой для свидетельства о прошлом, но при этом оно не может выступать в роли свидетеля исторических событий, потому что оно является целым. Живое существо ограничено в своем жизненном существовании, поэтому оно также не способно играть роль свидетеля прошлого, так как его частичность не дает ему возможности обладать знанием о минувшем. Свидетельскую роль (современника эпох, которые предшествовали его рождению и будут следовать за его смертью) может выполнять лишь такое живое существо, которое одновременно является и частью мироздания (обладает началом индивидуального существования), и его целым (имеет начало безындивидуального существования). Свидетелем прошлого является такое живое существо, в существовании которого безындивидуальное начало играет более значимую роль, нежели индивидуальное, также присутствующее в нем (в силу его частичности).

Поэтому у Заболоцкого свидетельским знанием о прошлом чаще всего наделены не те или иные люди, но существа, не имеющие индивидуальности - животные и растения (“Петухи поют”, “Подмосковные рощи”). Для поэта важным являлось то, что существование петухов и деревьев, будучи конечным и исторически фиксированным (а в определенной мере - еще и индивидуальным), не заключает в себе личностного произвола, творящего, как выразился Л.С. Липавский, “неравномерность”, но подчиняется законам мироздания, в котором оно растворено. Заболоцкий противопоставляет свидетельское знание безындивидуальных существ историческому знанию человека. Так, в тех же “Петухах…” людское знание о прошлом, данное “мудрецами” - виднейшими из представителей рода человеческого, является всего лишь “отметкой” тех или иных дней, по какой-либо причине выделенных из бесконечного потока времени. В произведениях о безындивидуальных существах - петухах и деревьях - содержится ключ, позволяющий непосредственно объяснить стих Заболоцкого из “Рубрука…”: “Мне вспоминается доныне…”. В “Петухах…” поэт пишет о том, что пение кочета вызывает в лирическом субъекте стихотворения некое знание: “Изменяется угол паденья, / Напрягаются зренье и слух, / И, взметнув до небес оперенье, / Как ужаленный, кличет петух. // И приходят мне в голову сказки / Мудрецами отмеченных дней, / И блуждаю я в них по указке / Удивительной птицы моей”. Заболоцкий связывает с понятием “сказка” всякое знание живого существа о прошлом - как историческое, так и свидетельское. Между тем это понятие встречается в творчестве Заболоцкого в двух разных контекстах. В одном случае он ведет речь о “сказке”, которую рассказывает живое существо, имеющее безындивидуальное существование (“песня” Деревца в “Искушении” и “сказка” в “Петухах…”). В другом случае Заболоцкий имеет в виду “сказки” живого существа, ведущего индивидуальное существование, его собственные “сказки”: “Душа в невидимом блуждала, / Своими сказками полна, / Незрячим взором провожала / Природу внешнюю она” (“На закате”). Смысловое содержания понятия “сказка” позволяет распространить это определение и на самый поэтический цикл Заболоцкого “Рубрук в Монголии”.

Исследователи творчества поэта, сталкиваясь с открывающим этот цикл стихом: “Мне вспоминается доныне…”, связывают “воспоминание” автора с исторической фактографией “Рубрука…”. Однако обилие современной лексики в стихах цикла менее всего способствовало выполнению задачи создания иллюзии исторической достоверности. Поэт стремился заявить свое произведение в противовес использованному в нем источнику, противопоставить его сочинению Рубрука. К этому выводу подводит наличествующее у Заболоцкого представление о двух видах “сказки”, соответствующих типам знания о прошлом. Сочинение Рубрука, использованное поэтом в цикле, является историческим знанием о прошлом, его следует рассматривать как одну из “сказок”, которыми “полна” душа человека. Произведение же Заболоцкого выступает в роли “сказки”, которая, как писал поэт в стихотворении “Петухи поют”, “приходит в голову”. Противопоставление этих “сказок” присутствует в стихах цикла. В “Петухах…” Заболоцкий указывает на то, что его лирический субъект “блуждает” в своей “сказке” “по указке” кочета - существа, имеющего безындивидуальное существование. Это обстоятельство позволяет считать “Петухов…” своего рода автометаописанием процесса осуществления свидетельского знания о прошлом, - процесса, подобного тому, что являет собой “Рубрук…”. Что касается Рубрука, то его “сказкой” является историческое сочинение “Путешествие в восточные страны”. Пример автометаописания процесса осуществления исторического знания о прошлом, - процесса, подобного тому, что прослеживается в “сказке” Рубрука, - можно найти в стихотворении Заболоцкого “На закате”: “Душа в невидимом блуждала, / Своими сказками полна, / Незрячим взором провожала / Природу внешнюю она…”. И Заболоцкий в своей “сказке”, и Рубрук - в своей - “блуждают”, но один - “по указке”, а другой - отказываясь от таковой. В “Петухах…” и “…рощах” Заболоцкий писал, что “блуждание” лирического субъекта этих произведений в его “сказке” происходило “по указке” птицы и деревьев. Эти бызындивидуальные существа являются у поэта универсальными символами “указки”, так как “указке” петуха и деревьев подчинено существование не только автора “Рубрука…”, но и монголов, героев его “сказки”. Заболоцкий пишет в “Рубруке…”, что кочет и дерево являются предметами религиозного почитания ордынцев: “Живи и здравствуй, Каракорум, / Оплот и первенец земли, / Чертог Монголии, в котором / Нашли могилу короли! // Где перед каменной палатой / Был вылит дуб из серебра / И наверху трубач крылатый / Трубил, работая с утра!”. Специфическая достоверность “сказки” Заболоцкого, представляющей собой поэтический цикл “Рубрук в Монголии”, основана на том, что поэт следует “указке” безындивидуальных существ, которым подчиняли свое существование описываемые им в цикле монголы. С этой специфической достоверностью Заболоцкий и связывает определение, которое он дает своему повествованию, - “воспоминание”. “Рубрук…” Заболоцкого есть не историческое произведение, но “сказка” поэта. Осуществляя свою “сказку”, Заболоцкий позиционирует себя как существо безындивидуальное, подобное тем же кочету (с его “песней надзвездной”) и дереву (поющему, например, в “Искушении”, о Деве), свидетельское знание которых о прошлом проявляется в самом их существовании, не отделимом от существования мироздания.