Научно-художественная космология Бертрана Фонтенеля и русская поэзия эпохи Просвещения

Л.Г. Александров

Однажды 10-летний Бертран Фонтенель, воспитанник иезуитского колледжа в Руане, с интересом узнал, что в Париже основана обсерватория. Французская Академия наук, ставшая в конце XVII века «столицей» Республики литераторов и ученых, собирала вокруг себя многие юные дарования, и в 1674 году Фонтенель приезжает в Париж. Он публикует в «Галантном Меркурии», издаваемом Т. Корнелем, несколько легковесных пасторалей, но вскоре увлекается философской тематикой и включается в открытую полемику с учеными и теологами по вопросам мироустройства. Первые его работы «Диалоги мертвых» и «Суждение Плутона» (1683) попытки иносказательно, устами древних или вымышленных персонажей, обозначить задачи наступающей эпохи Просвещения. По стилю и форме их в чем-то напоминают персонажи, представленные в сатирических сочинениях Ф. Эмина («Адская почта») и И. Крылова («Почта духов»).

Фонтенель был одним из основателей литературного жанра, в котором научная пропаганда сочеталась с занимательностью изложения и изяществом стиля. В философском памфлете «Истории оракулов» (1686) автор апеллирует к авторитету Цицерона, полемизировавшего с легковерными людьми, находящимися под влиянием «гаруспиков» (гадателей). Здесь, как и во многих других местах, Фонтенелю приходится изображать дело так, будто он выступает не против позиций «истинного католицизма», а против «ложных учений», дохристианских верований и враждебных католицизму религий. Но хитроумные проделки жрецов древности так часто похожи в критическом тексте Фонтенеля на апелляции духовенства его эпохи к «критериям разума» человека.

В этом же году было опубликовано и «Рассуждение о множественности миров»

- литературно модернизированное переложение «Светильника тридцати статуй» Дж. Бруно, в котором «магия космоса» переводится в контекст «магнетизма» И. Ньютона. Сентиментально-галантный разговор на протяжении всего повествования о небесной механике ведут автор и некая маркиза, он лишен налета дидактичности, это равноправный диалог ученого мужа и любопытствующей ученицы, желающей «знать истину».

Трактат Фонтенеля был неоднократно переиздан, как во Франции, так и в других странах. Первый перевод «Рассуждений» на русский язык в 1740 году сделал сатирик Антиох Кантемир, бывший в начале XVIII века послом во Франции. В России книга была изъята Синодом как «противная вере», да и сам переводчик был «на подозрении». Склонный к меланхолии и суровому моральному дидактизму, Кантемир, по свидетельству современников, сочувственно относился к просветительским аспектам католицизма. Его приятель, С.К. Нарышкин, живя в Париже, общался с учеными иезуитами, участвовавшими в «космологической» полемике, а по возвращении даже представлялся к должности президента Академии наук, чтобы восстановить ее и «придать прежний блеск». Но в 1744 году, когда будущая императрица Екатерина II принимает православие, «влияние папского престола в России ощутимо ослабевает».

Фонтенель остроумно отвергает обвинения в «астрологической праздности и корысти», ведь поэзия это «дочь любви». Именно высокий стиль поэзии может и должен быть зеркалом «небесных истин», если, конечно, они объясняются не с помощью фантастической [т. е. мифологической или религиозной философии]. Этот простейший прием был использован и в русском Просвещении, прежде всего, теми мыслителями, которые изучали естественные науки и при этом упражнялись в сочинении стихов, например, М.В. Ломоносовым или А.Н. Радищевым.

Для удобства любознательного читателя литературная космология Фонтенеля насыщена этнографическими описаниями, историческими анекдотами и физико-бытовыми параллелями. В кульминации разговоров возникает немец Коперник [во времена Фонтенеля Польша была частью Пруссии. Л.А.]. Охваченный «благородной астрономической яростью», он восстанавливает истинную картину движущихся миров. «Вы знаете, что он сделал потом? в день, когда ему принесли первые экземпляры книги, он умер. Он не пожелал терпеть все возражения, которые предвидел, и ловко вышел из игры».

Много сложностей у доверчивой маркизы возникает также, например, при «слушании» третьего закона эллиптического движения планет. У Кеплера поэтому «двояко движущаяся Земля» сравнивается повествователем с мячом, катящимся по аллее. Далее Фонтенель вместе с маркизой мысленно летают по «планетным мирам», увлеченно любуясь красотой космоса и веря в то, что такие полеты станут реальностью: «Искусство летать только что народилось; оно усовершенствуется, и в один прекрасный день мы окажемся на Луне».

Впрочем, опыт освоения миров Солнца и Луны в Европе уже имел свою литературно-мифологическую традицию: там побывали, например, Данте или Сирано де Бержерак. Сирано даже описывает двигатель своей «ракеты» как специальное «зажигательное зеркало», которое выталкивает воздух через отверстие внизу ящика. Именно в стиле Бержерака и Фонтенеля М. Ломоносов включает в текст статьи «Явление Венеры на Солнце 26 мая 1761 г.» аргумент повара, примирившего «двух астрономов на пиру»:

«Он дал такой ответ: “Что в том Коперник прав,

Я правду докажу, на Солнце не бывав.

Кто видел простака из поваров такого,

Который бы вертел очаг кругом жернова?”»

Обсуждение гелиоцентризма в системе образования было официально разрешено в 1786 году, что дало возможность А. Радищеву патетически возносить Галилея, одного из изобретателей телескопа, который «возмог зиждительной своей рукою светило дневно утвердить».

Не принимая сверхъестественных объяснений в космологии, Ломоносов много выступал в ученых журналах против учения о монадах Г. Лейбница, теории дальнодействия И. Ньютона, идеи «пустоты» Р. Бойля. Несмотря на запрет, он переиздал книгу Фонтенеля, а в своих знаменитых стихах воспел саму идею существования множества населенных миров:

«Открылась бездна, звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна.

<...> Уста премудрых нам гласят:

Там разных множество светов;

Несчетны солнца там горят,

Народы там и круг веков:

Для общей славы божества

Там равна сила естества».

Выдерживает одический стиль и А. Радищев в рассуждениях о «венцах» науки и искусства, один из которых принадлежит Невтону. Претендовать на второй И. Ньютон, впрочем, и не мог, поскольку индифферентно относился к любым формам художественного творчества, но и в его космологии подразумевается высокий взлет духа:

«Таков, себя когда мечтая,

На крыльях разума взлетая,

Дух бодр и тверд возможет вся;

По всей вселенной пронесется;

Миров до края вознесется:

Предмет его суть мы, не я».

В описаниях жизненной среды (умозрительных климатических и стихийных условий) миров Фонтенель пытается также обосновать маркизе и модный постулат естественной науки XVIII века «природа не терпит пустоты».

Маркиза проходит «полный курс» астрономии своего времени солнечные пятна и лунные кратеры, циклы и вихри, спутники планет. По замыслу сочинения, Фонтенелю нужно объяснить и то, что «звезды тоже солнца». В разговорах о «хрустальном небе» попутно излагается теория света века, а затем идет речь о кометах и их функциях «посланников других миров».

Именно кометы, возбуждавшие в обществе много толков, могли в эпоху Просвещения стать объектом изображения в «сниженном стиле». Рациональная эстетика классицизма ввела в обиход «пограничный» между высоким и низким жанр героико-комической поэмы, образцом которой стал «Вергилий наизанку» П. Скаррона.

В России этот «бурлескный» стиль апробировал, например, И. Богданович. В числе прочего, в своей поэме «Душенька» он аллегорически описывает публичные научные обсуждения появившейся в 1770 году кометы Лекселя, где в образе Минервы предстает, вероятно, Е.Р. Дашкова:

«Богиня мудрости тогда на Геликоне

Имела с музами ученейший совет

О страшном некаком наклоне Бродящих близ земли комет,

Которы долгими хвостами,

Пугая часто робкий свет,

Пророчили беды местами

И Аполлонов путь Грозили в мир запнуть».

Можно увидеть контраст стилей, сравнивая с описанием комет в величественном гимне, который А. Радищев в 1801 году посвятил астрономии и физике эпохи Просвещения:

«Ты исчисляешь светила, как пастырь играющих агнцев,

Нитью вождения вспять ты призываешь комет;

Луч рассечен тобой света; ты новые солнца воззвало;

Новы луны изо тьмы дальной воззвало пред нас».

Собеседники у Фонтенеля обсуждают «небесные новости» из светских журналов, и герой предупреждает маркизу, что авантюризм в научном мире небезопасен. Это относится и к астроному Кассини, льстиво называвшего открытые объекты именами придворных особ, и к фантазеру-утописту Сирано де Бержераку, и к чародею-алхимику Сен-Жермену, слухи о котором бродили по Франции. Он был известен и в кругах критиков русского Просвещения, порой насаждавшего в обществе мифы, в том числе и научные. И.А. Крылов говорил:

«Скорее, Сен-Жермень восстанет И целый свет опять обманет...».

С 1691 по 1740 годы Фонтенель бессменный секретарь Парижской Академии наук. К концу жизни (а умер он в возрасте 100 лет) он уходит от литературы в философию, пишет работы о физике Декарта и Ньютона, полемизирует с Мальбраншем о судьбе и традиционной идее «божественного механизма». Это была эпоха, когда даже серьезные ученые культивировали в себе религиозное чувство и обращались к авторитету Библии. Поэтому Фонтенель, например, и боялся мистических выводов из космологического учения Ньютона о гравитации и дальнодействии, считая их «опасными для своего рационализма».

Подобная атмосфера возобладала и в России эпохи Екатерины II, где прижилась умеренно-либеральная («смиренно-христианская») программа образования, в которой всеобщие науки «имеют между собой великую связь, и одна наука другой либо объясняется, либо украшается». Считалось вполне возможным сочетать изучение точных и гуманитарных дисциплин, начиная с «элементарных оснований»^.

В конце XVIII начале XIX века сочинения Фонтенеля не теряли популярности и неоднократно переиздавались их перелистал, например, скучающий без дела пушкинский Евгений Онегин. В целом, космология Фонтенеля воплощала собой «живую связь импульсов» эпох Возрождения и Просвещения, «идентичность покорения пространства, выраженную в деяниях Колумба, Коперника и Канта». Неоценимо и его влияние на такое явление, как русский космизм сегодня за этим понятием стоит «размытое философское течение, включающее в себя массу фигур, от Ломоносова до Тютчева», и при этом неизбежно впитавшее в себя «все литературно-фантастические утопии от Сирано де Бержерака до Жюля Верна». В эпоху Просвещения, чаще всего воспринимавшей многие знания в комплексе, синтетически, это влияние было непосредственно ощутимо как в научной среде, так и во многих литературных жанрах.

фонтенель космизм литературный

Литература

1. Момджян, Х.Н. Французское Просвещение века. М., 1983. С. 56, 63.

2. Строев, А. Авантюристы Просвещения. М., 1998. С.352-353.

3. Фонтенель, Б. Рассуждение о множественности миров // Рассуждения о религии, природе и разуме. М., 1979. С. 191.

4. Сирано де Бержерак, К. Государства и империи Солнца и Луны // Энциклопедия литературных героев. М., 2000.

5. Ломоносов, М.В. Случились вместе два Астронома в пиру // Русская поэзия XVIII века. М., 1972. С. 156 (далее РПВВ).

6. Радищев, А.Н. Вольность // Там же. С. 413.

7. Ломоносов, М.В. Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния // Там же. С. 144.

8. Радищев, А.Н. Указ. соч. С. 416.

9. Фонтенель, Б. Указ. соч. С. 48.

10. Богданович, И.Ф. Душенька // РПВВ. С. 353.

11. Радищев, А.Н. Осмнадцатое столетие // РПВВ. С. 423.

12. О нем см.: Зелигманн, К. История магии и оккультизма. СПб., 2000; Строев, А. Указ. соч. и др.

13. Крылов, И.А. К другу моему // Крылов, И.А. Сочинения: в 2 т. М., 1956. Т. 1. С. 228.

14. Момджян, Х.Н. Указ. соч. С. 53.

15. Новиков, Н.И. О Просвещении. Цит. по: Моряков, В.И. Русское просветительство второй половины XVIII века. М., 1994. С. 112.

16. Оставшиеся письма Фонтенеля и доктора Юнга // Новые ежемесяч. соч. 1792. Март; Фонтенель, Б. Разговоры в царстве мертвых древних и новейших лиц. СПб., 1821 и др.

Размещено на Allbest.ru