Творчество Андрея Платонова

Некрореальность в этой фигуре речи выражена символически, стремление к единству мёртвого и живого являются «обретением-путём» возможного идеала. Некрофилия не единственное сексуально-эротическое отклонение персонажей повести и романа. Сюда-же мы относим гомоэротическую парадигму контекста См Семёнова, А.П. МТ, с.141,122

. Претворение половой эротики в «товарищество». Котлован, запланированный как общепролетарский дом, становится мавзолеем наоборот. «Гробовое ложе Чиклин выдолбил в вечном камне...» (Платонов, Котлован с.189) Котлован - объект особого влечения, влечения двойной природы: к идеалу любви и будущего. Опустошённый Чевенгур - город-памятник, город-могила, обрекающий на гибель, Китеж вечного раздора, Ругневеч, вечная ругня, увлекающий «открытое сердце в правильно понятое будущее» (Миндлин, А.П. ВС, с.38). Платонов решил осмыслить смерть уровняв её с жизнью. (Миндлин,с.37). Правильная жизнь, по Платонову, снимает страх смерти. Великая идея жизни должна привести в соответствие со свободой от страха смерти. Философ Мираб Мамардашвили пишет: «Платонов, например, следуя одному только гению языка, сам лично ничего особенно в себе не понимая...давал страшную картину потустороннего мира, в котором живут, казалось бы люди, но они получеловеки.

Они человечны в попытке, в позыве к человечности, а живут в языке».

Фигура ТМ содержит в себе фрагменты эксгумации. В могиле Платонова можно обняться. (Платонов, Живя главной жизнью, с.321)

Фигура речи ТС - тело/смерть. В корпусе текстов «Котлована», «Чевенгура», «Четырнадцати красных избушек» насчитывается более пятидесяти эпизодов - «встреч» тела со смертью. На пути в инобытие это второй этап телесных метаморфоз. Сначала тело страдает (ТН), потом умирает (ТС). Здесь мы отмечаем отсутствие поступательности и упорядоченности движения в сюжетах произведений, рассматриваемых в работе. Доказательством является то, что основные носители признаков ТН остаются выжившей действующей силой. Жачев удаляется в город убивать товарища Пашкина; Кондаев ветхим старикашкой удовлетворённо и мирно лущит мух. Встреча со смертью для персонажей - это не событие грандиозного финала, каким она была, например, для толстовского Ивана Ильича, а это соитие с инобытием. Образы могилы и утробы сходны: могильная утроба - материнская утроба (Семёнова, А.П., МТ, с. 197). Слияние со смертью делает возможным дальнейший путь к истине (Любушкина, А.П. МТ, с.173). Приход смерти неощутим, а встречающие ее сожалеют о теле. Интересно отметить, что ландшафт смерти в раннем стихотворении Бродского (1962), постулирующийся «смерть - это только равнины», совпадает с ландшафтами событий в «Котловане» и «Чевенгуре» и в пьесе. Жизнь требует восхождения: «…суметь жить… той высшей жизнью, которую нам безмолвно завещали мертвые…». (Платонов, Ж.,с.434)

Фигура речи ТС - тело/смерть пронизывает все ткани сюжетов. Заветы мертвых в контексте Платонова несли в себе «мудрость смертельного конца». Глубокое взаимопроникновение жизни и смерти, объективно выражающее отношение автора к действительности, придает его текстам мистический акцедент, чего, впрочем может касаться его мысль: «В этой бесконечности осуществимо все: и бог, и сатана, и тот третий, которому мы не дали имени, потому что он не понадобился (См.: Любушкина, А.П. МТ, с.161). «Третий», о нем речь идет также в стихотворении «На корабле»: «Бог безмолвный, Сатана подземный, // Кто-то Третий, - вы предтечи нашей славы» («Воронежская коммуна» 1921, 27 февраля).

Фигура речи МТ - мертвое тело не является самостоятельной, поскольку семантически совпадает с фигурами тело/смерть, тело/могила, тело/недостаток и расширяет фигуру течи Т (тело). Но она содержит в себе прямое указание (лексически значимое) на фактуру и воплощенность некрореального. Некоторые из этих фигур речи персональны (…открытый смолкший рот и ее равнодушное уставшее тело с.188) и являются описаниями трупов, часть из них - в виде синекдохи (…Весь мир он представлял мертвым телом… с.93) или метафор (…мертвая трава).

Откроем наугад любое из анализируемых произведений А.Платонова. Повсюду увидим торжество и гибель тел. подавляющее большинство его персонажей тяготятся быть отдельными телами, со своим, лишь им присущим кругом существования, со своей смертью и жизнью, они недостаточны, уязвимы и постоянно стремятся проникнуть в другие тела, склонны к саморазрушению. Их подлинное существование всегда обнаруживается там, где они обретают свободу от органической нормы… (Подорога, с.37)

«Наши руки - регулятор электрического тока» («Динамо-машина»), то есть для жизни желательно омертветь уже сейчас. Тогда, может быть будет легче обуздать «машину смерти» машину-Котлован, машину - Чевенгур, особо обустроенное место на поверхности земли, где все определяется знаками смерти, перенапряжением сил (с.71).

Обладая онтологическим статусом, жизнь тем не менее не может вести свое существование только в качестве идеи. Она должна постоянно реализовываться в живом, в первую очередь в человеке. Герой романа «Чевенгур» Александр Дванов представляет «внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь. Однако, соединяясь с человеком, жизнь не сливается с ним» .

Осторожный, но твердый маг большого художника, об руку с языком решившегося возложить на себя задачу олицетворения мира, наитием и самодостаточным жестом одновременно, выбирает и указывает нам место, «словно позабытое нами и увиденное по-новому, являющееся не только инстанцией смысла, но и очевидно проводником - посредником истины. Пожалуй, только пронизанный тоталитарностью, язык русской литературы ХХ века так глубоко и впервые основательно приблизился человеческого тела; «…тоталитарная культура дает круче развернуться… тотальному письму» (В.Курицын Лит.газ. 1.II.95, №5). Имея в литературе XIX в. только образы (Тургенев) и минисимволы (от Толстого до Бунина) нынешняя литература (от Набокова до В.Ерофеева, Соколова, Мамлеева, Сорокина…) располагает и пользуется целой системой освещения и демонстрации телесных практик и метаморфоз. Персептивный выбор эпохи (В.Подорога), безусловно не может быть доминантой стилистического целого писателя, но опосредует как минимум его видение, а значит и его мир. «…У всех перед глазами великий опыт Андрея Платонова, открывшего тупиковость языка современной ему эпохи, языка задыхающегося…» (Лит.газ. 15.II.95, №7), но именно Платонов обратил оптику прозы к человеческому телу. Неказистость и ухабистость фигур, вовлеченных писателем в нарративные поля, находится в тяготеющей зависимости с идиостилем и художественной стилистикой Платонова. Как бы сам автор, не намереваясь впускать в свой внутренний мир потоки окружающего, останавливает их усилием внутреннего мира (творческое усилие) на поверхности собственного тела, регистрируя в письме. «Этическое развертывается перед нами вне своего жанрового горизонта: события не рассказываются, а только «физически» показываются вне какой-либо строгой … последовательности…» (В.Подорога, с.37). Такая нарративная система оказывается неодушевленно-объектной: «… подобному видению доступны лишь внешние знаки события: положения, изменения, действие тел, физические события и процессы, неодушевляемые никаким авторским участием (с.37) (Авторское участие здесь может быть квалифицировано традиционно, как «позиция автора»). Подобная система, на наш взгляд, является оптимальной для воспроизведения некрореальности.

Следует сделать оговорку о том, что статус тел в художественном пространстве как целеполагающих для нас оказался закрыт. То есть тела рассматривались вне иерархий и субординаций (внутри «охватываемых» ими пространств). Например, «не фигурирующее» тело Розы Люксембург «равно» телу Копенкина. Это связано с абсолютизацией мировоззренческих постулатов, которые специфически проявились на представлениях и толкованиях смерти. Вспомним, что тела-образы, например, в средневековой культуре подвержены гротескно-карнавальным метаморфозам (развенчание! маска!), основанным на антропоморфном толковании загробного. Эти тела, если они становились мертвыми, то принадлежали уже другому миру и тут же объявлялись источником нарождения нового¹ См. Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса

М.,1990, с.429-436. Некрореальность появляется тогда, когда АД возвращает, выталкивает нам мертвецов, так как наш мир заперт абсолютом (вроде Чевенгуровского коммунизма) и не нуждается в нарождении нового.

Некрореальность неразрывно связана с телесностью, потому что телесность изначально подвержена «смертельным» метаморфозам». И тело (всегда) оказывается границей необходимого преодоления.

Тела-образы у Платонова в их сущностных данностях:

1. анонимны (мы не имеем сколь-нибудь отчетливых сведений о внешности персонажей, не имеем их портретов, метрик);

2. коллективно сращены (им присущ однообразный набор психофизиологических свойств; некоторые из них являются протезами по отношению друг к другу и окружающим предметам;

3. неукорены (скитальческий синдром).

Попытка воплощения утопий оказывается: забвением своих корней (3), деиндивидуализацией (2), безымянностью (1). Это в свою очередь порождает мертвые идеи, которые предъявляют себя в языке: «Овощной конвейер страны» - это не футуристические вдохновения, а «вспухшая явь» (Битов, с.167), «потусторонние неподвижные блоки языка, представляющие собой раковые образования» (Мамардашвили, с.167). Применяемая нами система анализа позволяет локализовать некрореалистичность, как постепенно утверждающийся «метод» в современной литературе, обнаруживающей преемственность творчества Платонова. Речь идет о произведениях Саши Соколова, Ю.Мамлеева, В.Сорокина, где чертами является аффективная коллективная телесность.

У Соколова она выглядит в нашей системе хронологически опосредованной («Между собакой и волком», «Школа для дураков»). Сюжетика в этих произведениях ведома телесностью распадающейся. Фигура речи ТН (тело/недостаток) в первом романе, раздвоения (Нимфея «1» и «2», Савл - Павел, отражение в небытии как в зеркале и т.д. Фигура ТС (тело/смерть) сопровождает потусторонний мир. Илья Петрикеич Дзынзырэлла «умирает» и возрождается. Гурий, Федр-Петр-Егор - тела, гибнущие «на спор» и случайно. Подробно тела-образы в «Между собакой и волком» Соколова нами были проанализированы в отдельной работе.

Тела-зомби Мамлеева (Шатуны) являются людьми только отчасти. Шатуны могут быть семантической модификацией молотобойца, «завоевавшего» себе новые эксклюзивные привилегии, но потерявшие идеологический стержень. Здесь уместнее было бы говорить об интетекстуальной аллюзивной установке.

Наконец, пределом существования сорокинских тел является речевая форма их бытования. Это, впрочем, результат нелитературности (Рыклин, с.206-209) его текстов. Тем не менее способами разоблачения этих телесно-речевых образов являются различные техники убийства.

Итак, тело живого человека у Платонова - это наблюдательный пункт за смертью. Тела мертвых или прах - живые свидетели будущего. Нечего лукавить: когда язык становится последним оплотом свободы, то обнаруживается в нем же, языке, что он необходим для смерти. Умереть свободным в этом смысле, значит обозначить смерть, сделать ее своей, а не только лишь исчезнуть, это значит прежде разглядеть смерть и не онеметь при этом, а заговорить с ней на общем языке. Пока длится этот разговор, мы живем, завоевывая право на смерть. Умереть свободным - это еще узнать, что тело - граница необходимого преодоления. Это значит, отдавая тело смерти, узнать, как это смог узнать Платонов: Смерти нет.

«Смерти» - в высшем понимании и последнем выводе - не существует. Она есть необходимое творчество жизни, самая жизнь в ее естественно понятном стремлении, такая же неизбежная, как возрожденческое падение достигнувшего абсолютной зрелости плода или отмирание зерна в почве, «почувствовавшего способность» дальнейшей жизни. «Смерть победима, … потому что живое существо, защищаясь, само становится смертью для той враждебной силы, которая несет ему гибель. И это высшее мгновение жизни, когда она соединяется со смертью, чтобы преодолеть ее, обычно не запоминается, хотя этот миг является чистой, одухотворенной радостью» (Платонов Ж.Г.Ж., с.431).

Андрей Платонович Платонов умер 5 января 1951 года, на пятьдесят первом году жизни. Похоронен на Армянском кладбище, рядом с могилой сына.