Русская риторика

И пословицы -- метафоры от вида к виду.

Таким образом, мы до некоторой степени выяснили, из чего и почему образуются изящные обороты речи.

И удачные гиперболы-метафоры; например, об избитом лице можно сказать: Его можно принять за корзину тутовых ягод, так под глазами сине. Но это сильно преувеличено. Оборот подобно тому как то-то и то-то -- гипербола, отличающаяся только формой речи. Гиперболы бывают наивны: они указывают на стремительность речи, поэтому их чаще всего употребляют под влиянием гнева. Человеку пожилому не подобает употреблять их.

12. Не должно ускользать от нашего внимания, что для каждого рода речи пригоден особый стиль, ибо не один и тот же стиль у речи письменной и у речи во время спора, у речи политической и у речи судебной. Необходимо знать оба стиля, потому что первый заключается в умении говорить по-гречески, а зная второй, не бываешь принужден молчать, если хочешь передать что-нибудь другим, как это бывает с теми, кто не умеет писать. Стиль речи письменной -- наиболее точный, а речи во время прений -- наиболее актерский. Есть два вида последнего стиля: один передает характер, другой аффекты. Если сравнивать речи между собой, то речи, написанные при устных состязаниях, кажутся сухими, а речи ораторов, даже если они имели успех, в чтении кажутся неискусными: причина этого та, что они пригодны только для устного состязания. По той же причине и их сценические приемы, не будучи воспроизводимы, не вызывают свойственного им впечатления и кажутся наивными: например, фразы, не соединенные союзами, и частое повторение одного и того же в речи письменной по справедливости отвергаются, а в устных состязаниях эти приемы употребляют и ораторы, потому что они сценичны. При повторении одного и того же необходимо менять интонацию, что как бы пред-шествует декламации. То же можно сказать о фразах, не соединенных союзами, например: Пришел, встретил, просил. Эти предложения нужно произнести с декламацией, а не словно нечто единое. Речь, не соединенная союзами, имеет следующую особенность: кажется, что в один и тот же промежуток времени сказано многое, потому что соединение посредством союзов объединяет многое в одно целое; отсюда ясно, что при устранении союзов единое сделается, напротив, многим. Следовательно, такая речь заключает в себе амплификацию: Пришел, говорил, просил. Слушателю кажется, что он обозревает все то, что сказал оратор.

Того же впечатления хочет достигнуть и Гомер в стихах:

Три корабля соразмерных приплыли... .

Вслед за Ниреем...

Вслед за Ниреем... (Ил. II. 671 сл.)

О ком говорится многое, о том, конечно, говорится часто, поэтому, если о ком-нибудь говорится несколько раз, кажется, что о нем сказано многое.

Стиль речи, произносимой в народном собрании, во всех отношениях похож на силуэтную живопись, ибо, чем больше толпа, тем отдаленнее перспектива, поэтому-то и там и здесь всякая точность кажется неуместной и производит худшее впечатление; точнее стиль речи судебной, а еще более точна речь, произносимая перед одним судьей: такая речь всего менее заключает в себе риторики, потому что здесь виднее то, что идет к делу и что ему чуждо, здесь нет состязания и решение ясно. Поэтому-то не одни и те же ораторы имеют успех во всех перечисленных родах речей, но где всего больше декламации, там всего меньше точности; это бывает там, где нужен голос, и особенно, где нужен большой голос. (...)

Излишне продолжать анализ стиля и доказывать, что он должен быть приятен и величествен; действительно, почему бы ему обладать этими свойствами в большей степени, чем умеренностью, благородством или какой-нибудь иной этической добродетелью? А что перечисленные свойства стиля помогут ему сделаться приятным, это очевидно, если мы правильно определили достоинство стиля, потому что для чего же другого, как не для того, чтобы быть приятным, стиль должен быть ясен, не низок, но соответствовать своему предмету? Если стиль многословен или слишком сжат, он не ясен; очевидно, что требуется середина. Перечисленные качества сделают стиль приятным, если будут в нем удачно перемешаны выражения общеупотребительные и редкие и если он будет обладать ритмом и убедительностью, основанной на соответствии.

Печатается по изданию: Античные теории языка и стиля.--М.; Л., 1936.--С. 176--188.

2. МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН

(Книга третья) (55 г. до н. э.)

ЧИСТОТА И ЯСНОСТЬ РЕЧИ

10 (37).' (...) Какой способ речи может быть лучше, чем говорить чистым латинским языком, говорить ясно, красиво, всегда в согласии и соответствии с предметом обсуждения?

(38). Впрочем, что касается тех двух качеств, которые я упомянул на первом месте, именно чистоты и ясности языка, то никто, полагаю, не ждет от меня обоснования их необходимости. Ведь мы не пытаемся обучить ораторской речи того, кто вообще не умеет говорить, и не можем надеяться, чтобы тот, кто не владеет чистым латинским языком, говорил изящно; тем менее, конечно, чтобы тот, кто не умеет выражаться удобопонятно, стал говорить достойным восхищения образом. Итак, оставим эти качества, приобретаемые легко и совершенно необходимые. Первое усваивается при обучении грамоте в детском возрасте, второе имеет своим назначением обеспечить людям понимание друг друга, и при всей своей необходимости -- это самое элементарное требование из предъявляемых оратору.

(39). Но всякое умение говорить изящно хотя и вырабатывается путем школьного знакомства с литературными памятниками, однако много выигрывает от самостоятельного чтения ораторов и поэтов. Ибо эти древние мастера, не умевшие еще пользоваться украшениями речи, почти все говорили прекрасным языком; кто усвоил себе их способ выражения, тот не будет в состоянии даже при желании говорить иначе, как настоящим латинским языком. Однако ему не следует пользоваться теми

1 Цифра без скобок обозначает порядковый номер главы, цифры в скобках-- номер параграфа этой главы.

словами, которые уже вышли из употребления в нашем обиходе, разве только изредка и осторожно, ради украшения, что я укажу ниже. Но, пользуясь употребительными словами, тот, кто усердно и много занимался сочинениями древних, сумеет применять самые избранные из них.

11 (40). При этом для чистоты латинской речи следует позаботиться не только о том, чтобы как подбор слов не мог ни с чьей стороны встретить справедливого порицания, так и соблюдение падежей, времен, рода и числа предупреждало извращение смысла, отклонение от обычного словоупотребления или нарушение естественного порядка слов, но необходимо также управлять органами речи, и дыханием, и самым звуком голоса.

(41). Не нравится мне, когда буквы выговариваются с изысканным подчеркиванием, также не нравится, когда их произношение затемняется излишней небрежностью; не нравится мне, когда слова произносятся слабым, умирающим голосом, не нравится также, когда они раздаются с шумом и как бы в припадке тяжелой одышки.

Говоря о голосе, я не касаюсь того, что относится к области художественного исполнения, а только того, что мне представляется как бы неразрывно связанным с самой живой речью. Существуют, с одной стороны, такие недостатки, которых все стараются избегать, именно: слабый, женственный звук голоса или как бы немузыкальный, беззвучный и глухой.

(42). С другой стороны, есть и такой недостаток, которого иные сознательно добиваются: так, некоторым нравится деревенское, грубое произношение; им кажется, что благодаря такому звучанию их речь произведет впечатление сохраняющей в большей мере оттенок старины.

Что касается меня, то мне нравится такой тон речи и такая тонкость (...), то благозвучие, которое непосредственно исходит из уст, то самое, которое у греков в наибольшей мере свойственно жителям Аттики, а в латинском языке -- говору нашего города.

12 (44). Поэтому раз есть определенный говор, свойственный римскому народу и его столице, говор, в котором ничто не может оскорбить наш слух, вызвать чувство неудовольствия или упрек, ничто не может звучать на чуждый лад или отзываться чужеземной речью, то будет следовать ему и учиться избегать не только деревенской грубости, но также и чужеземных особенностей.

(45). По крайней мере, когда я слушаю мою тещу Лелию -- ведь женщины легче сохраняют нетронутым характер старины, так как, не сталкиваясь с разноречием широкой толпы, всегда остаются верными первым урокам раннего детства,-- когда я ее слушаю, мне кажется, что я слышу Плавта или Невия. Самый звук голоса ее так прост и естествен, что, несомненно, в нем нет ничего показного, никакой подражательности; отсюда я заключаю, что так говорил ее отец, так говорили предки: не жестко, не с открытым произношением гласных, не отрывисто, а сжато, ровно, мягко.

13 (48). Итак, оставим в стороне правила чистой латинской речи, которые приобретаются обучением в детстве, развиваются углубленным и сознательным усвоением литературы либо прак-тикой живого языка в обществе и в семье, закрепляются работой над книгами и чтением древних ораторов и поэтов. (...)

ВЫБОР СЛОВ

37 (149). (...) Словами мы пользуемся или такими, которые употребляются в собственном значении и представляют как бы точные наименования понятий, почти одновременно с самими понятиями возникшие, или такими, которые употребляются в переносном смысле и становятся, так сказать, на чужое место, или, наконец, такими, которые мы в качестве нововведений создаем сами.

(150). В отношении слов, употребляемых в собственном значении, достойная задача оратора заключается в том, чтобы избегать затасканных и приевшихся слов, а пользоваться избранными и яркими, в которых обнаруживаются известная полнота и звучность. Одним словом, в этом разряде слов, употребляемых в собственном значении, должен производиться определенный отбор, и при этом мерилом его должно служить слуховое впечатление; навык хорошо говорить также играет здесь большую роль.

(151). Поэтому весьма обычные отзывы об ораторах со стороны людей непосвященных, вроде: «у этого хороший подбор слов» или «у такого-то плохой подбор слов», не выводятся на основании каких-либо теоретических соображений, а внушаются известным, как бы врожденным чутьем; при этом невелика еще заслуга избегать промахов (хотя и это большое дело); умение пользоваться словами и большой запас хороших выражений образуют как бы только почву и фундамент красноречия.

(152). А то, что на этом основании строит сам оратор и к чему он прилагает свое искусство,-- это нам и предстоит исследовать и выяснить.

42 (170). Превосходство и совершенство оратора, поскольку оно может проявиться в употреблении отдельных слов, сводится к трем возможностям: или к употреблению старинного слова, такого, однако, которое приемлемо для живого языка, или созданного вновь либо путем сложения, либо путем словопроизводства (здесь также приходится считаться с требованиями слуха и живой речи), или, наконец, к метафоре, которая придает наибольшую яркость и блеск речи, усыпая ее как бы звездами.

Печатается по изданию: Античные теории языка и стиля.-- М; Л., 1936.--С. 192--193, 209--210.

3. МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН: ОРАТОР

(46 г. до н. э.)

ВИДЫ КРАСНОРЕЧИЯ

5 (19)'. Существуют вообще три рода красноречия; (20) в каждом из них в отдельности некоторые достигали мастерства, но лишь очень немногие достигали его в одинаковой мере во всех, как мы этого хотели бы. Например, были, если так можно выразиться, ораторы велеречивые, с возвышенной силой мысли и торжественностью выражений, решительные, разнообразные, неистощимые, могучие, во всеоружии готовые трогать и обращать сердца -- и этого одни достигали с помощью речи резкой, строгой, суровой, неотделанной и незакругленной, а иные, напротив,-- речью гладкой, стройной, законченной. С другой стороны, были ораторы сдержанные и проницательные, всему поучающие, все разъясняющие, а не возвеличивающие, отточенные в своей прозрачной, так сказать, и сжатой речи. 6 (21). Но есть и некий промежуточный между обоими упомянутыми, средний и как бы умеренный род, не применяющий не тонкой предусмотрительности последних, ни бурного натиска первых: он соприкасается с обоими, но не выдается ни в ту, ни в другую сторону, близок им обоим, или, вернее говоря, скорее не причастен ни тому, ни другому. Слова текут в нем как бы непрерывным потоком, не принося-щим с собою ничего, кроме легкости и уравновешенности; разве только, как в венок вплетаются один-два цветка, так и у них речь изредка разнообразится красотами слов и мысли.

21 (69). Красноречивым будет тот, кто на форуме и в гражданских процессах будет говорить так, что убедит, доставит наслаждение, подчинит себе слушателя. Убеждение вызывается необходимостью, наслаждение зависит от приятности речи, в подчинении слушателя -- победа. Сколько задач стоит перед оратором, столько и родов красноречия: тонкий род в доказательстве, средний в услаждении, бурный в подчинении слушателя. В последнем проявляется вся сила оратора. (70). Как в жизни, так и в речи нет ничего труднее, как видеть, что уместно. Греки называют это npenov, мы -- тактом. Об этом существует много прекрасных наставлений, и тема эта заслуживает изучения. Из-за незнания этого делается много ошибок не только в жизни, но особенно часто в поэзии и в ораторской речи. (71). А между тем оратор должен соблюдать такт не только в содержании, но также и в выражениях. Не для всякого общественного положения, не для всякой должности, не для всякой степени влияния человека, не для всякого возраста, так же как не для всякого места и момента и слушателя, подходит один и тот же стиль, но в каждой части речи, так же как и в жизни, надо всегда иметь в виду, что уместно: это зависит и от существа дела, о котором говорится, и от лиц, и говорящих и слушающих.

ОРАТОР ПРОСТОГО СТИЛЯ

23 (75). Прежде всего необходимо нам нарисовать облик того, за кем некоторыми признается исключительное право именоваться аттическим оратором. (76). Он скромен и прост, подражает обиходному языку и от лишенного дара речи отличается больше по существу дела, чем по производимому впечатлению. Так что, внимая ему, слушатели, хотя сами и не владеют словом, тем не менее пребывают в твердой уверенности, что и они могли бы говорить таким же способом. В самом деле, эту простоту речи, пока о ней судишь со стороны, кажется легко воспроизвести, но, когда испробуешь на деле, оказывается, нет ничего труднее. Дело в том, что, хотя этому роду красноречия и не свойственно особое полнокровие, все же оно должно обладать известной сочностью, чтобы, несмотря на отсутствие исключительно больших сил, иметь возможность производить, позволю себе так выразиться, впечатление крепкого здоровья. Итак, первым делом освободим нашего оратора (77) как бы от оков ритма. Ведь, как ты знаешь, оратору приходится соблюдать известный ритм -- о нем у нас скоро будет речь -- согласно определенному правилу, касающемуся, однако, другого рода красноречия; в данном же случае ритм вообще следует оставить. Речь должна представлять нечто несвязанное, однако не беспорядочное, чтобы получалось впечатление свободного движения, а не разнузданного блуждания. Как бы прилажи-ванием слова к слову он также может пренебречь. (78). Но необходимо будет очень тщательно отнестись к остальному, раз в этих двух вещах, периодическом строении и склеивании слов между собой, он может чувствовать себя свободнее. Ведь и с этими произвольно сочетаемыми словами и короткими фразами ему не следует обращаться с полным небрежением, но и самая небрежность здесь известным образом обдуманная. Как про некоторых женщин говорят, что они не наряжены и что это-то именно им и к лицу, так и эта простая речь нравится даже без всяких прикрас; и тут и там происходит хотя и неуловимое, но такое нечто, от чего и то и другое выигрывают в привлекательности. Далее следует устранить всякое бросающееся в глаза, подобно жемчужинам, украшение; не надо применять и завивок. (79). Наконец, и всякие искусственные средства для наведения белизны и румянца придется отвергнуть; останутся только одно изящество и опрятность. Речь такого оратора будет латинской чистой речью, говорить он будет ясно и удобопонятно, предусмотрительно выбирая приличествующие случаю выражения. 24. Отсутствовать будет только то, что Теофраст при перечислении достоинств речи помещает на четвертом месте,-- приятные и обильные украшения. Наш оратор будет бросать остроумные, быстро сменяющиеся мысли, извлекая их из никому неведомых тайников; наконец,-- и это должно быть господствующим его качеством -- он будет осторожен в пользовании, так сказать, арсеналом ораторских средств. (81). Расстановка слов служит к украшению, если она создает известную складность, которая с перемещением слов исчезает, хотя мысль и остается та же. Ибо украшения мысли, остающиеся и при перемещении слов, весьма многочисленны, но таких, которые имели бы выдающееся значение, среди них сравнительно мало. Итак, этому нашему оратору скудного стиля достаточно быть изящным; он не допустит смелости в образовании новых слов, будет осторожен в употреблении метафор, скуп на архаизмы и сдержан в применении остальных украшений слов и мысли; к метафоре, пожалуй, он будет чаще прибегать, поскольку ею чрезвычайно часто пользуются и в разговорном языке не только в городе, но даже в деревне. (82). Этим видом украшения наш оратор спокойного стиля будет пользоваться несколько свободнее, чем остальными, однако не так безудержно, но если бы он применял самый возвышенный вид красноречия. 25. А то и здесь может обнаружиться неуместность (в чем она состоит, должно заключать из понятия уместности) того, когда, например, какое-нибудь слово метафорически заимствуется из области более возвышенного и вводится в речь обыденного содержания, между тем как в другой обстановке оно было бы уместно. (83). Что касается такого рода складности, которая расстановку слов использует для тех блестящих оборотов, что у греков называются языковыми жестами или фигурами (выражение, применяемое ими и к украшениям мысли), то эту складность наш простой оратор (которого, в общем, правильно -- напрасно только его одного -- некоторые называют «аттическим») будет применять, но несколько более умеренно, так же как если бы, находясь на пиршестве, он, отказываясь от роскоши, хотел бы проявить не только скромность, но и изящество и выбирал бы то, чем он смог бы для этого воспользоваться; (84) ведь существует немало оборотов речи, подходящих как раз для бережливого в средствах оратора, о котором я говорю. Вот, например, таких оборотов, как симметрия колонов, сходных окончаний, одинаковых падежных форм и эффектов сопоставления слов, отличающихся только одной буквой,-- всего этого нашему осторожному оратору придется избегать, чтобы нарочитая складность и погоня за эффектами не обнаружились слишком явно, точно (85) так же всякие повторения слов, требующие напряжения голоса и крика, чужды этому сдержанному характеру речи. Остальные приемы он может от времени до времени применять, лишь бы он не выдерживал строго периодичности, расчленял речь и пользовался словами, наиболее употребительными, и метафорами, наиболее непринужденными.

26 (90). Таков, по моему представлению, образ оратора простого стиля, но крупного, истого «аттика», так как все, что может быть в речи острого и здорового, составляет свойство аттического красноречия.

ВЕЛИЧАВЫЙ ТИП ОРАТОРА

28 (97). Третий оратор -- тот пышный, неистощимый, мощный, красивый, который, конечно, и обладает наибольшей силой. Это и есть как раз тот, восхищаясь красотами речи которого, люди дали красноречию играть такую крупную роль в государстве, но именно такому красноречию, которое неслось бы с грохотом, в мощном беге, которое казалось бы парящим выше всех, вызывало бы восхищение, красноречию, до которого подняться они не имели бы надежды. Этому красноречию свойственно увлекать за собой сердца и трогать их всяческим способом. Оно то врывается в мысли, то вкрадывается в них, сеет новое убеждение, исторгает укоренившееся. (98). Но есть большая разница между этим родом красноречия и предшествующими. Кто усовершенствовался в том простом и точном стиле, чтобы говорить умно и убедительно и не задаваться более высокими целями, тот, уже одного этого добившись, становится крупным, если не величайшим оратором: ему меньше всего грозит опасность очутиться на скользкой почве, и, раз встав на ноги, он никогда уже не упадет. Оратору среднему, которого я называю оратором умеренного и смешанного типа, если только он свой стиль в достаточной мере обеспечил соответ-ствующими средствами выражения, не придется бояться сомнительных и рискованных моментов в ораторском выступлении, даже если у него, как это часто случается, иногда не хватит сил: большой опасности для него в этом не будет, ибо с большой высоты ему не придется падать. (99). А этот наш оратор, которого мы ставим выше всех, мощный, решительный, горячий, если рожден он лишь для этого одного рода красноречия или если он упражнялся лишь в нем одном и им одним интересовался, не попытавшись сочетать своего богатства с умеренностью двух предшествующих родов, то он достоин глубокого презрения. Ибо тот простой оратор, говоря проницательно и хитро, кажется уже, во всяком случае, мудрым, средний кажется приятным, этот же со своим неистощимым пылом, если нет в нем ничего другого, производит впечатление человека не в своем уме. Раз человек ничего не может сказать спокойно, просто, стройно, ясно, отчетливо, шутливо, а в особенности когда сам процесс либо целиком, либо в некоторой своей части должен вестись в таком именно духе, то если он, не подготовив слушателей, начинает зажигательную речь, получается впечатление, будто он безумствует на глазах у здоровых и как бы предается пьяному разгулу среди трезвых. 29 (100). Истинно красноречив тот, кто умеет говорить о будничных делах просто, о великих -- величаво, о средних -- стилем, промежуточным между обоими. Ты скажешь, такого никогда не было; пусть не было, я говорю о том, чего я желал бы, а не о том, что видел. 40 (139). Но такой оратор будет добиваться также и других достоинств речи: краткости, если того потребует тема, часто также, повествуя, будет развертывать события перед глазами слушателей, часто будет стараться представить их возвышеннее, чем они могли быть на самом деле; значение нередко будет сильнее самих слов, часто будет применяться веселость, часто -- подражание жизни и природе. 41. В этом типе красноречия (...) должно проявиться все величие этого искусства. (140). Но все это может дать * приближение к тому совершенству, которого мы добиваемся, не иначе как помещенное на подобающем месте, правильно построенное и связанное словами. (...)

Печатается по изданию: Античные теории языка и стиля.-- М; Л., 1936.-- С. 274--276, 281--283.

4. МАРК ФАБИЙ КВИНТИЛИАН ПРАВИЛА ОРАТОРСКОГО ИСКУССТВА

(Книга десятая) (92--96 гг.)

I. Вышеупомянутые правила, необходимые, правда, для знакомства с теорией предмета, не могут еще сделать истинным оратором, если нет в своем роде прочного навыка (...) В таких слу-чаях, насколько мне известно, часто спрашивают, приобретается ли он путем стилистических упражнений или путем чтения и произнесения речей.

Если бы мы могли быть удовлетворены одним из видов этих упражнений, мы должны были бы остановиться на нем более подробно; но все они связаны между собою так тесно, составляют такое целое, что, оставив без внимания одно, напрасно станем работать над остальными. Красноречие никогда не будет иметь не энергии, ни мощи, если мы не станем черпать силы в стилистических упражнениях, как погибнут и наши труды, точно корабль без штурмана, раз у нас не найдется образца для чтения. Затем человек, хотя бы и знающий, что говорить, и умеющий облечь свою мысль в надлежащую форму, но лишенный способности говорить на всякий случай, не готовый к этому, станет играть роль сторожа мертвого капитала.

Тем не менее самое необходимое не всегда играет выдающуюся роль в деле воспитания будущего оратора. Бесспорно, профессия оратора основана главным образом на красноречии; он должен упражняться преимущественно в нем,-- отсюда, очевидно, получило свое начало ораторское искусство,-- второе место занимает подражание образцам и третье -- усиленное упражнение в письме. Дойти до высшей ступени можно только снизу; но, если дело подвигается вперед, главное прежде начинает терять всякое значение. Я, однако, говорю здесь не о системе воспитания будущего оратора,-- об этом я говорил довольно подробно или, по крайней мере, насколько был в силах -- я хочу дать правила, с помощью каких упражнений следует готовить к самому состязанию атлета, уже проделавшего все номера, показанные его учителем. Моя цель -- дать тому, кто выучился находить подходящие выражения и группировать их, указания, каким образом в состоянии он всего лучше, всего легче применить к делу то, что усвоил.

Тогда может ли быть еще сомнение, что ему необходимо запастись своего рода туго набитым кошельком и пользоваться им в случае надобности? -- Я имею в виду богатый выбор выражений и слов. Но и эти выражения должны быть отдельными для каждого предмета и общими лишь для немногих, слова -- отдельными для всякого предмета. Если бы для каждой вещи было свое слово, хлопот было бы, конечно, меньше,-- все они тотчас приходили бы на ум при одном взгляде на предмет; между тем одни из них удачнее, эффектнее, сильнее или звучат лучше других. Поэтому всех их следует не только знать, но и иметь под рукой или даже, если можно выразиться, перед глазами, чтобы, руководясь своим вкусом, будущий оратор легко выбирал лучшие из них. Я, по крайней мере, знаю лиц, которые имеют привычку учить наизусть синонимы, чтобы легче выбирать из массы их какой-нибудь и, употребив один, брать, во избежание повторения, другой синоним, если повторение необходимо сделать через короткий промежуток. Прием, во-первых, детский и скучный, во-вторых, мало полезный,-- набирать лишь кучу слов, с целью взять без разбора первое попавшееся. Напротив, нам следует пользоваться богатым выбором слов умело, так как мы должны иметь перед глазами не рыночную болтовню, а настоящее красноречие, последнего же мы достигаем путем чтения или слушания лучших образцов. Тогда мы научимся не только называть, но и называть всего удачнее каждый из предметов.

В речи могут употребляться почти все слова, за исключением немногих, неприличных. Если ямбографов и писателей древней комедии часто хвалили и за них, нам, преследуя свои задачи, все-таки необходимо быть осторожными.

Все слова, за исключением тех, о которых я говорил выше, вполне хороши везде,-- иногда приходится прибегать и к словам простонародным и вульгарным; кажущиеся грубыми, в тщательно отделанных частях, оказываются удачными, если они уместны.

Знать и понимать не только их значение, но грамматические их формы и количественные размеры, чтобы употреблять затем исключительно на своем месте, мы можем только путем усидчивого чтения и слушания, так как всякое слово мы, прежде всего, слышим. Вот почему грудные дети, выкормленные по приказанию

31некоторых царей, в уединении, немыми кормилицами, издавали, рассказывают, какие-то звуки, но говорить не могли. (...)

В некоторых случаях, однако, больше пользы в слушании, в других -- в чтении. Оратор действует на нас своим собственным воодушевлением, возбуждает не только описанием, абрисом предмета, но и самым предметом. Все в нем живет и движется; мы слушаем что-то новое, как бы зарождающееся, и слушаем с удовольствием, соединенным с беспокойством. Мы боимся не только за исход процесса, но и лично за оратора. Затем голос, изящная, красивая жестикуляция в тех местах, где она необходима, далее декламация,-- едва ли не самое важное в речи, вообще, все дей-ствует одинаково поучительно.

Читая, мы судим вернее, слушая же, часто отдаемся на волю собственной симпатии или одобрительных криков других. Стыдно расходиться с ними во взглядах; своего рода молчаливая скромность не позволяет нам верить больше себе, а между тем большинству нравится иногда дурное, в свою очередь, клика хвалит даже то, что не нравится никому. Бывает, обратно, что невежественная публика отказывает в заслуженном одобрении даже прекрасной речи. Чтение -- свободно в суждениях; оно не летит так быстро, как речь, напротив, можно часто повторять отдельную фразу, если ты ее не понимаешь или хочешь запомнить. Советую повторять прочитанное, вдумываясь в каждое слово. Пищу нам следует есть пережеванною, почти в виде кашицы, чтобы ее легко переваривал желудок; так и прочитанное надо запоминать не в сыром, если можно выразиться, виде, а в разжеванном, путем многократных повторений, как бы размягченном, с целью взять потом себе за образец.

Долгое время мы должны читать исключительно лучших авторов, таких, которые всего менее способны обмануть оказываемое им доверие, читать внимательно и даже с такою тщательностью, как если бы ты сам писал книгу, разбирать все сочинение не только по частям, а после прочтения книги следует приняться за нее снова, в особенности за речи, красоты которых нередко скрывают преднамеренно. Оратор часто приготовляется, притворяется, ставит ловушки и говорит в первой части речи то, что должно произвести свое действие лишь в конце. Вот почему, пока мы не знаем, для чего это сказано, оно кажется нам неуместным; поэтому, узнав все, нам следует прочесть речь еще раз.

Приступая к чтению, необходимо, однако, быть свободным от предубеждения, что каждое слово великого писателя носит на себе печать совершенства,-- и они подчас теряют почву под но-гами, и они выбиваются из сил, и они отдаются капризам своего таланта, не всегда энергичны, иногда устают. Цицерону кажется, что спит подчас Демосфен, а Горацию -- даже сам Гомер. Правда, они гении, но они же и люди. Случается также, что те, кто считают законом для оратора все, что находят в великих писателях,-- подражают их ошибкам -- что легче -- и высшую степень сходства с великими людьми считают в том, что разделяют их недостатки. Но судить о великих людях следует скромно и осторожно, чтобы -- как это бывает с очень многими -- не отнестись строго к тому, чего не понимаешь, и, если нельзя не ошибиться в том или ином отношении, желаю, чтобы читателю скорей понравилось в их произведениях все, нежели не понравилось многое (...)

По словам Теофраста, чтение поэтов весьма полезно для будущего оратора. Многие разделяют этот взгляд, и вполне основательно. У поэтов можно заимствовать полет мысли, возвышенный тон, всякого рода сильные аффекты, удачную обрисовку характеров. Приятное чувство, доставляемое чтением их, может действовать освежающим образом, в особенности на тех, кого утомляет ежедневная практика, как юриста по профессии. На этом основании Цицерон считает чтение подобного рода -- отдыхом.

Тем не менее, необходимо помнить, что оратор не должен слепо подражать поэтам; например, в свободном выборе слов или вольности конструкции. Поэзией можно только любоваться издали. Кроме того, что единственная ее цель -- наслаждение, причем цели этой она старается достичь не только невероятными, но и прямо чудовищными вымыслами, извинением ей служит еще одно обстоятельство: заключенная в тесные рамки определенного стихотворного размера, она не всегда в состоянии употреблять соответствующие выражения. Ей приходится сходить с прямой дороги и пробираться, чтобы дойти до известного выражения, стороной; она должна не только менять отдельные слова, но и удлинять, сокращать, переставлять или делить; нам, между тем, следует стоять вооруженными в строю, рассуждать о предметах в высшей степени серьезных и стремиться к победе. Я не хотел бы, чтобы наше оружие было покрыто грязью и ржавчиной, нет, оно должно иметь блеск и наводить им страх, как, например, железо, блеск которого пугает одновременно ум и зрение, но не блеск золота или серебра, не имеющий с войной ничего общего и скорей опасный, нежели полезный его собственнику.

Оратор может находить своего рода богатую и приятную пищу и в чтении истории; только читая ее, следует помнить, что оратору должно остерегаться подражать большинству того, что служит к чести историка. Между историей и поэзией существует очень тесная связь,-- первая из них своего рода неотделанное стихотворение; она пишется для рассказа, не для доказательств; все произведение имеет целью не современников -- рассказывает не о деятельности юриста,-- она должна служить памятником в потомстве, приобретая имя автору, вследствие чего путем архаиз-мов и более свободным употреблением фигур он старается отнять. У своего рассказа скучный характер.

(...) Из чтения историков можно сделать и другое употребление и даже самое важное,-- что, однако, не имеет отношения к Данному месту -- оратору безусловно необходимо быть знакомым с событиями и примерами, чтобы брать эти примеры не исключи-

2 Зак. 5012 Л. К. Граудина

33тельно от тяжущихся сторон, но заимствовать преимущественно из древней истории, с которой следует быть хорошо знакомым. Они производят тем большее впечатление, что только они и свободны от упрека в симпатиях или антипатиях.

Но если нам приходится заимствовать многое путем чтения философов, виной тому сами ораторы. По крайней мере, они поступились в пользу первых своими благороднейшими задачами. Вопросами о сущности справедливого, честного, полезного и противоположных им понятий и, главным образом, религиозными вопросами занимаются и с увлечением спорят при этом -- философы. В особенности могут оказать пользу будущему оратору своею диалектикой и своей системой вопросов -- сократики. Но здесь одинаково необходимо поступать осмотрительно. Мы, правда, рассуждаем об одном и том же, тем не менее должно знать, что есть разница между речью на суде и разговором философского характера, форумом и аудиторией, как между теорией и процессом. (...)

VII. Уменье говорить экспромтом -- лучший результат учения и своего рода самая богатая награда за долгие труды. Кто окажется не в состоянии приобрести его, должен, по крайней мере, по моему убеждению, отказаться от мысли о профессии юриста и своей единственной способности владеть пером найти лучше другое применение: человек честный едва ли может со спокойной совестью обещать свои услуги помочь общему делу, если не в силах оказать ее в самую критическую минуту; он был бы похожим на порт, куда корабль может войти -- только при тихой погоде. Есть, между тем, масса случаев, когда оратору необходимо говорить экспромтом -- или перед магистратами, или пред наскоро составленным трибуналом. Если это случится,-- не говоря уже с кем-либо из невинных граждан, а даже с чьим-либо приятелем или родственником,-- что ж, он должен стоять немым и, в то время как они ждут его спасительного слова и могут немедленно погибнуть, если им не помочь,-- требовать отсрочки, возможности уединиться или тишины, пока мы приготовим свою «спасительную» речь, запишем и приведем в порядок свои легкие и грудь?.. Но какая теория может позволить какому-нибудь оратору когда-либо оставлять без внимания случайности? Что выйдет, если придется отвечать противнику? -- Часто то, что мы ожидали и против чего сделали письменные возражения, не оправдывает возлагаемых на него надежд; все дело разом меняется, и, как шкипер меняет курс, смотря по направлению ветра, так адвокат меняет свой план в процессе, смотря по переменам в ходе этого процесса. Далее, что толку в усидчивых стилистических упражнениях, прилежном чтении и долгом курсе учения, если продолжают оставаться те же затруднения, как и вначале? Без сомнения, тот должен считать свои прежние труды пропавшими даром, кому приходится тру-диться постоянно над одним и тем же. Я, впрочем, хлопочу не о том, чтобы будущий оратор отдавал предпочтение импровизациям, но о том, чтобы мог произносить их; это же достигается всего лучше следующим образом.

Во-первых, необходимо иметь представление о плане речи,-- нельзя добежать до призового столба, не зная предварительно, в каком направлении и каким путем следует бежать к нему. Так мало и знать основательно части судебной речи или уметь правильно ставить главные вопросы,-- хотя это весьма важно -- нужно знать также, при всяком случае, что поставить на первом месте, что на втором и т. д. Связь здесь так естественна, что нельзя ничего переставить или выбросить, не внося дисгармонии. Но желающий построить свою речь методически, прежде всего, пусть возьмет своего рода руководителем самый порядок вещей, поэтому люди, даже мало практиковавшиеся, очень легко умеют сохранить нить в своем рассказе. Далее, они должны знать, где что искать, не глазеть по сторонам, не сбиваться с толку не идущими к делу сентенциями и вносить беспорядок в речь -- чуждыми элементами, прыгая, если можно выразиться, то туда, то сюда и ни на минуту не останавливаясь на месте. Следует, кроме того, держаться меры и цели, чего не может быть без деления. Сделав, по мере возможности, все предложенное, мы придем к убеждению, что покончили со своею задачей.

Все это дело теории, дальнейшее -- практики: приобретение запаса лучших выражений сообразно предписанным заранее правилам, образование слога, путем продолжительных и добросовестных стилистических упражнений, причем даже то, что случайно сходит с пера, должно носить характер написанного, и, наконец, долгие устные беседы при долгих письменных работах,-- легкость дают преимущественно привычка и практика. Если их прервать хоть на короткое время, не только ослабевает прославленная эластичность, но становится неповоротливым и самый язык,-- его сводит: хотя здесь необходима своего рода природная живость ума, чтобы в тот момент, когда мы говорим ближайшее, мы могли строить дальнейшее предположение и чтобы к только что сказанному всегда примыкала заранее составленная фраза, все же едва ли природа или теоретические правила в состоянии дать столь разнообразное применение мозговой работе, чтобы ее одновременно доставало для инвенции, диспозиции, выражения, правильной последовательности слов и мыслей -- как в отношении того, что говорят или что намерены сказать сейчас, так и в отношении того, что следует иметь в виду потом -- и внимательного отношения к своему голосу, декламации и жестикуляции. Необходимо быть внимательным далеко заранее, иметь мысли у себя перед глазами и потраченное до сих пор на произнесение речи пополнять, заимствуя из недосказанного еще, чтобы, пока мы идем к цели, мы, если можно выразиться, шли вперед не меньше глазами, нежели ногами, раз не желаем стоять на месте, ковылять и произносить свои короткие, отрывистые предложения на манер заикающихся. (...)

Мне кажется, человек, говорящий неправильно, неизящно и необстоятельно, не говорит, а звонит. Никогда не стану я восторгаться и стройной импровизацией, раз вижу, что этого не занимать стать даже у сварливых баб. Другое дело, если у импровизатора воодушевление гармонирует с вдохновением,-- тогда бывает часто, что и тщательно отделанная речь не в состоянии сравниться по благоприятному впечатлению с экспромтом. Ораторы старой школы, например Цицерон, объясняли такие случаи помощью, оказываемой в этот момент божеством. Но причина здесь очевидна: сильно действующие аффекты и яркие образы предметов несутся густою толпой, между тем при медленном процессе писания все это иногда остывает и, благодаря упущенному удобному моменту, не возвращается обратно. Если же к этому присоединятся не идущие к делу софистические приемы постановки, в речи, на всяком шагу, об энергии и силе не может быть и разговора,-- если даже выбор каждого выражения и вполне удачен, речь все-таки следует назвать не литой, а склеенной по кусочкам.

Необходимо поэтому удерживать в своей памяти те именно образы предметов, о которых я говорил ранее и которые мы назвали avjaoiai, иметь перед глазами все вообще, о чем мы намерены говорить,-- персонажи, вопросные пункты и чувства надежды и страха, с целью подогревать свои страсти: красноречивыми делает сердце в соединении с умом. Вот почему даже у людей необразованных не оказывается недостатка в словах, если , только они находятся под влиянием какого-либо аффекта. Затем следует обращать внимание не на одну какую-нибудь вещь, но разом на несколько, тесно связанных между собою. Так, если мы смотрим иногда на дорогу в прямом направлении, мы глядим одновременно и на все, что находится по обеим ее сторонам, и видим не только крайние предметы, но и все, до линии горизонта.

Заставляет говорить также самолюбие. Может показаться удивительным, что в то время, как для стилистических упражнений мы ищем уединения и избегаем всякого общества, импровизатор приходит в возбуждение, благодаря многочисленной аудитории, как солдат -- военному сигналу: необходимость говорить заставляет, принуждает облекать в форму и самые трудные для передачи мысли, а желание нравиться увеличивает воодушевление, приводящее к счастливым результатам.

Все настолько сводится к жажде награды, что даже красноречие, имея главную прелесть в самом себе, однако ж в очень большой степени заинтересовано минутными выражениями похвалы и общественного мнения. Только никто не должен рассчитывать на свой талант настолько, чтобы надеяться говорить экспромтом с первого же раза,-- как мы уже советовали в главе «об обдумывании темы», в деле импровизации следует идти к совершенству постепенно, начиная с малого, а это можно приобрести и упрочить исключительно путем практики. Здесь, однако, нужно стараться, чтобы обдуманное сочинение не было всегда лучшим, а лишь более надежным в сравнении с импровизацией,-- этою способностью многие владели не только в прозе, но и в стихах (...)

Не следует обходить молчанием и то, что рекомендует тот же Цицерон,-- не позволять себе относиться небрежно ни к одному нашему слову: все, что мы говорим где бы то ни было, должно, конечно, по мере возможности, носить на себе печать совершенства. Писать, конечно, следует всего больше тогда, когда мы намерены долго говорить экспромтом,-- этим путем мы сохраним силу выражения, причем легко плавающие на поверхности слова должны будут уйти в глубину. Так крестьянин обрезает ближайшие к почве корни виноградной лозы, чтобы укрепились, глубже проникая в нее, нижние. Декламация и письменные упражнения могут, пожалуй, взаимно принести пользу, если ими заниматься серьезно и старательно: благодаря письменным упражнениям, мы будем осторожно выражаться, благодаря декламациям -- легче писать. Значит, писать речи надо всякий раз, как это будет возможно; если же этого сделать нельзя, необходимо обдумать тему, когда же немыслимо ни то, ни другое, следует все-таки стараться защитнику не казаться захваченным врасплох, клиенту-- брошенным на произвол судьбы. (...)

По моему же мнению, не следует записывать того, что мы в состоянии сохранить путем запоминания,-- иногда наша мысль невольно обращается к написанному, не позволяя попытать счастья в импровизации. Тогда наш ум беспомощно начинает колебаться из стороны в сторону, так как он и забыл написанное, и не ищет нового. (...)

Печатается по изданию: М. Фабий Квинтилиан. Правила ораторского искусства: Кн. 10. (Пер. В. Алексеев.) -- СПб., 1896.--С. 1--3, 3--4, 5--7, 41--44, 46--47.

В этот раздел вошли выдержки из наиболее авторитетных отечественных руководств по красноречию и риторик второй половины XVIII--XX вв.

Русское красноречие утверждалось не на пустом месте. Оно возникло на фундаменте двух сложившихся к XVIII в. основных школ красноречия. Одна из них связана с деятельностью Киево-Могилянской академии, другая -- с московской Славяно-греко-латинской академией. Из стен Киево-Могилянской академии вышло немало выдающихся мыслителей, ученых, писателей, общественных деятелей. В их числе С. Яворский, Ф. Прокопович, Г. Сковорода и др. Роль же Славяно-греко-латинской академии особенно велика прежде всего потому, что она содействовала распространению образования в России, несла и закрепляла тот культурно-исторический опыт, который был Накоплен к этому времени. О том, каким был этот опыт в доломоносовский период, читатель может получить представление из фрагмента книги харьковского профессора В.А.Якимова «О красноречии в России до Ломоносова», опубликованной в 1838 г. Вопреки принятому в хрестоматии хронологическому принципу расположения материалов, фрагменты из работы В.А. Якимова открывают раздел, ибо они дают яркую характеристику доломоносовского периода в развитии отечественной риторики. В книге В.А. Якимова, в частности, прекрасно показана роль христианства и тех начал высокой духовности, которые были привнесены в Россию православием. Конечно, в первой трети XIX в., когда был опубликован труд В.А. Якимова, о начальном этапе русского красноречия было известно намного меньше, чем теперь. В 1988 г. вышла в свет книга В.П. Вомперского «Риторики в России XVII--XVIII вв.». В ней автор пишет о формировании к XVII -- началу XVIII в. четырех локальных ареалов, в которых создавались самые ранние риторики. Первый ареал -- это северо-восточная и центральная Россия: Вологда с Кирилло-Бело-зерским монастырем, Ростов Великий, позднее Москва. Второй ареал -- северо-западный: это Новгород и монастыри, расположенные вокруг него. Третий ареал (северный) сформировался позднее -- к началу XVIII в. Четвертый ареал располагался на юго-западе: это Киев с Киево-Могилянской академией и Чернигов.

Первая известная риторика создается в северо-восточной России. Автор этой «Риторики» неизвестен. Она является переводом латинской «Риторики» Филиппа Меланхтона в краткой редакции Луки Лоссия. Самый ранний список «Риторики», появившийся на Руси, датируется мартом 1620 г. Известны 36 списков этого сочинения. Ее неизвестный составитель не формально переводил латинский текст, а делал для учащихся свои дополнения. Затем были написаны и другие риторики -- М.И. Усачева, Л. Крщоновича, Порфирия Крайского. В истории русской культуры старинные риторики сыграли значительную роль, представляя собой, по словам В.П. Вомперского, «своеобразные энциклопедии лингвистических и стилистических знаний своего времени».

Однако признанным «отцом российского красноречия» (по словам Н.М. Карамзина) является глава первой русской филологической школы М.В. Ломоносов. На заседании франко-русского литературного общества в 1760 г. А.П. Шувалов говорил о Ломоносове: «Он открыл нам красоты и богатства нашего языка, дал нам почувствовать его гармонию, обнаружил его прелесть и устранил его грубость». В хрестоматии помещены фрагменты из двух его руководств по риторике: «Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия» (1743) и «Краткое руководство к красноречию...» (1748). Первой стоит риторика 1748 г., так как вторая (1743) была неизвестна широкому читателю, учителям до 1895 г., когда она впервые была опубликована. Полное название риторики 1743 г. (ее называют обычно «краткой») --«Краткое руководство к риторике, на пользу любителей сладкоречия сочиненное». Этот вариант первой русской риторики был отвергнут академиком Миллером, возглавлявшим Академическое собрание. «Я полагаю,-- писал Миллер,-- что следует написать автору свою книгу на латинском языке, расширить ее материалом из учения новых риторов и, присоединив русский перевод, представить ее Академии». Однако и свою вторую, переработанную и, как ее называют, «пространную» риторику М.В. Ломоносов написал также по-русски -- простым, доходчивым и образным языком. Она известна под названием «Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки». В XVIII в. именно эта риторика выдержала семь изданий, а в начале XIX в. переиздавалась в 1805 и 1810 гг. В своих дальнейших филологических трудах М.В. Ломоносов обращался только к варианту 1748 г. К тому же вторая риторика полнее, значительнее и разнообразнее освещает идеи науки о красноречии. Как считал Ломоносов, следующие качества способствуют «приобретению красноречия»; природные дарования, знание риторики, подражание хорошим авторам, самостоятельные упражнения в сочинении и общая эрудиция.

С точки зрения методики развития речи и обучения красноречию по системе, принятой в XVIII в., особенно интересной представляется часть, посвященная учению об изобретении и сочинении речей.

В фрагменте «краткой» риторики, помещенном вслед за «пространной», представлены те части, которые не вошли в «пространную» риторику: «О расположении слов публичных», «О расположении приватных речей и писем». В этих параграфах показано, как важна речевая дея-тельность личности в социальном контексте. Так, характер речи весьма различается в зависимости от условий общения (находится ли человек в храме, в академии или у могилы близкого человека).

Интересно, что первым российским академиком Петербургской Академии и первым профессором элоквенции был избран не М.В. Ломоносов, а поэт и ученый В.К. Тредиаковский за те филологические труды, которые были написаны им («Новый и краткий способ к сложению российских стихов» и др.). В 1745 г.-- в том самом году, когда В.К. Тредиаковский был избран профессором латинской и российской элоквенции, он выступил в ученом собрании с академической речью, которую посвятил прославлению «царицы Элоквенции». Кратко это произведение называется «Слово о витийстве», однако полное название более пространное: «Слово о богатом, различном, искусном и несходственном витийстве говорено почтеннейшим, благороднейшим, ученейшим профессором в Императорской академии наук Санкт-петербургской чрез Василья Тредиаковского, профессора публичного ординарного элоквенции российския и латинския». Первое издание «Слова о витийстве» было отпечатано на средства автора и вышло в свет всего лишь тиражом в 400 экз. в 1745 г. Речь эта весьма характерна для стиля В.К. Тредиаковского и значительна по выводам. Писатель говорит о том, что «о при-родном своем языке больше, нежели о всех прочих, каждому надлежит попечение иметь». Эти слова общественно значимы не только для своего времени, но и для наших дней. В петровское и послепетровское время русский язык не допускался ни на церковной кафедре -- там царил церковнославянский, ни в духовных училищах, где чаще использовались латинский и греческий, ни в академических учреждениях, где при Петре I господствовала немецкая речь. Нам даже трудно в полной мере оценить сейчас, каких гигантских усилий стоила русской интеллигенции в лице В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова и других писателей и ученых Академии борьба за признание русского языка в качестве официального. В «Слове о витийстве» В.К. Тредиаковский стремился подобрать самые убедительные аргументы и найти самые выразительные слова, чтобы обосновать тезис об «обилии, силе, красотах и приятностях» российского языка.

В последней трети XVIII в. происходит, по словам Н.В. Гоголя, «крутой поворот» в русском просвещении. Тогда было внесено «новое, светоносное начало» и дан ход новой поэзии, новому слову, новым гражданским устремлениям. В 1783 г. была учреждена Российская академия, задуманная как центр гуманитарных наук. В академических кругах были популярными мысли о необходимости дальнейшего развития «российского красноречия», выработки и совершенствования норм «российского слога».