Становление проблемы исторического сознания: просветители о Средних веках

Размещено на http://www.allbest.ru/

Становление проблемы исторического сознания: просветители о Средних веках

Яснитский Н.А.

Одной из дискуссионных проблем при оценке исторической мысли эпохи Просвещения является трактовка Средневековья историками-просветителями. Наиболее распространенным в историографии является взгляд, согласно которому историки-просветители оценивали эпоху Средневековья крайне негативно, и в результате большинство историков эпохи Просвещения не уделяли Средневековью большого внимания.

Чаще всего ссылаются на Вольтера, считая, что его трактовка Средневековья являлась преобладающей трактовкой для большинства историков-просветителей. В его «Опыте о нравах и духе народов и о главных событиях истории от Карла Великого до Людовика XIII» при рассмотрении истории варварских народов, погубивших Римскую империю «испытываешь чувство, похожее на чувство путешественника, который покинул великолепный город и оказался в пустыне, покрытой терниями». Вместо прекрасного латинского языка - 20 варварских наречий, вместо культуры и законов - только варварские обычаи. Цирки и амфитеатры, возвышавшиеся во всех провинциях, сменились хижинами, крытыми соломой. Большие дороги, такие красивые и прочные, проведённые от подножия Капитолия до гор Тавра, покрылись стоячими водами. Такой же переворот произошел в умах; Григорий Турский и монах Фредегар из Сен-Галлена - это наши Полибии и Титы Ливии. Человеческий разум огрубел среди самых подлых и бессмысленных суеверий... Вся Европа коснеет в этом унижении до XVI в. и освобождается от него лишь путём ужасных судорог». «Историю этого времени, - добавляет он, - необходимо знать лишь для того, чтобы её презирать» [32, р. 310]. Для подтверждения этого взгляда ссылаются и на оценку Средневековья Ж.-Б. Майи (1744-1794). И действительно, Майи называл феодализм «системой угнетения, которая являла собой правление кучки тиранов»: она «уничтожила понятие гражданина»; «человечество, в равной мере павшее и в верхах и в низах, не ведало при ней ничего, кроме гнусностей деспотизма и жестокостей рабства»; это «феодальное правление причинило, - по его словам, - массу зла» [29, р. 6].

В итоге, большая часть современных историков, например, М. А. Заборов, считает, что Средние века представлялись просветителям, принципиальным поборникам прогресса, почти сплошь в самых отрицательных чертах - эпохой анархии, варварства, тирании, нелепым временем мрака и невежества, грубости и насилия, страшных преступлений, выдававшихся за великие деяния, а главное, всепоглощающего мракобесия, фанатизма и суеверий, которые сковывали мысль и ставили неодолимые преграды свободе духа [9].

Такое мнение об оценке историками - просветителями эпохи Средневековья если и справедливо, то только отчасти и в отношении лишь представителей французского Просвещения, хотя и у них встречаются компромиссные варианты трактовок этого периода. Так, например, Ж.А. Кондорсе (1743-1794) в «Очерке развития человеческого духа», с одной стороны, действительно характеризовал Средневековье как период «глубокого мрака». Но при этом всё же подчеркивал, что уже в XI-XV вв. начался прогресс человеческого духа, выразившийся в подъёме городов, увеличении количества людей, восстающих против коррупции, ханжества и суеверий. Кроме того, общеизвестный пример спора, начавшегося между Анри де Буленвильё (1658-1722) и Жаном Дюбо (1670-1742) и продолжавшийся между их сторонниками до середины XIX в. о сущности и причинах возникновения сословий во Франции, также не позволяет отрицать у историков-просветителей Франции интереса и внимания к Средневековью.

Необходимо отметить и тот факт, что у наиболее заметных историков-просветителей Англии и Шотландии не прослеживается столь же негативное отношение к Средневековью, более того, они уделяют значительное внимание этому периоду. В большинстве исследований, связанных с характеристикой особенностей историографии английского Просвещения, анализируются концепции лишь двух историков-просветителей, так или иначе затрагивающих эпоху Средневековья - Г. Болингброка и Д. Юма. Исходя из этого, мы большее внимание уделим трактовкам Средневековья У. Робертсона и Э. Гиббона.

В отечественной историографии труды Робертсона (1721-1793) рассматриваются крайне редко. Тем не менее, его работы регулярно упоминаются в различных историографических сборниках [3; 12; 13; 15]. В зарубежной историографии также крайне мало фундаментальных работ, его исторические взгляды лишь частично затрагиваются в некоторых исследованиях при характеристике общих черт английской исторической мысли этого периода [16; 21; 28, р. 432; 33, р. 497-506]. Наиболее известное исследование Дугальда Стюарта «История жизни и сочинений Уильяма Робертсона» (1801), в сущности, носит характер эссе, освещающее лишь жизнь и личность историка.

Взгляды У. Робертсона на Средневековье отражены в его 8-томном сочинении «History of Scotland during the reigns of Queen Mary and King James VI» («История Шотландии во времена правления королевы Марии и короля Якова VI») (Лондон, 1759) и в 3-томном сочинении «His- tory of the reign of the emperor Charles V» («История правления императора Карла V»), правившего в 1519-1556 гг. [30; 31].

Рассматривая историю Шотландии, Робертсон повествует о правлении Карла V (в 3-5 тт.), а в «Истории правления королевы Марии и Якова VI» Робертсон рассматривает период от гибели Римской империи до начала XVI в. Сущность и особенности просветительской концепции истории проявляются у Робертсона в том, что его особенно интересовало изучение социально-психологического аспекта истории. Так, период от 700-1100 гг. Робертсон называет «тёмными веками». Однако он также даёт описание этого периода, как времени прогресса общества в Европе после крушения Римской империи, подтверждая это историческими доказательствами и иллюстрациями. Более поздний период (от XII в.) он связывает с дальнейшим увеличением числа образованных людей и формированием в связи с этим «новых нравов». средневековье исторический просвещение

По его мнению, на протяжении нескольких столетий, с VII до XI вв., в Европе господствовала феодальная система, что делало государства уязвимыми. Причина состояла в отсутствии «внутреннего согласия» и развращении умов и нравов общества.

Робертсон считал, что кардинальные изменения начались во времена крестовых походов. Новые знания о других странах вызвали настоящую бурю социальной энергии. Рыцарям требовалось всё больше и больше денег на удовлетворение своих потребностей, а потому служить барону было уже не выгодно, и на первый план вышли государи. Обращает внимание Робертсон и на экономический аспект, который обычно ускользает от внимания исследователей: с расцветом восточной торговли усиливаются позиции независимых городов, в результате постепенно, но неуклонно происходят изменения и в феодальной системе правления. Это, в свою очередь, порождает «дух промышленности», что повлекло за собой возникновение нового «духа законов».

В период Позднего Средневековья в Европе начала формироваться новая «политическая система», причинами которой стало новое «сословие граждан», возникшее благодаря стремительно развивающейся торговле и «равновесию в могуществе» и в результате перемен в образе жизни и «нравов».

Это новое сословие нуждалось в относительно стабильных политических и экономических отношениях между странами Европы, что и привело к попытке создания новой системы европейской безопасности. Подтверждением этого тезиса является деятельность испанского короля из династии Габсбургов Карла V: этот монарх попытался создать «мировую христианскую державу», но потерпел неудачу, заключив Аугсбургский религиозный мир в 1555 г., и был вынужден отречься от короны.

Робертсону важно было не столько рассказать своим читателям об исторических событиях, не столько дать им свою оценку, сколько вовлечь их в диалог. Это можно увидеть по оборотам, которые постоянно появляются в тексте сочинения. Например: «если мы можем верить нашим историкам», «если мы можем судить», очевидно, направлены на то, чтобы заставить читателя задуматься над приведённым материалом [30]. Так, например, в «Истории Карла V», Робертсон предлагает своему читателю в сопо- ставлений мнения трёх авторов, которые писали о Тридентском Соборе, и открыто пишет, что он вправе руководствоваться любым из них [31, р. 59-61].

В «Истории Шотландии» историк действует так, будто и вовсе «расследует» преступление. Например: «...либо мы вменим намерение убийства Говрие, либо королю...»[30, р. 158-159]. При описании заговора в Шотландии 1600 г. Робертсон призывает читателя ответить вместе с ним на целый ряд вопросов.

Отдельно стоит отметить и то, что Уильям Робертсон акцентирует внимание читателей на источниковедческой проблеме исторического сочинения. В частности, историк не раз подчёркивал, что чаще всего используют недостоверные баснословные и отрывочные источники о ранних веках шотландской истории [30, р. 1]. Однако сам Робертсон в качестве источников использовал материалы из шотландских и английских архивов, он первым в английской и шотландской историографии стал использовать комплекс ссылок и сносок, которые помещал в конце каждой главы.

На наш взгляд, достаточно оснований, чтобы прийти к выводу как о постановке Робертсоном проблемы достоверности исторических сведений, так и о своеобразии решения им этой проблемы, что существенно отличает его от французских просветителей, чаще всего отрицавших достоверность средневековых источников.

Особенность трактовки Средневековья проявилась и в периодизации, предложенной Робертсоном. Например, он выделил в истории Шотландии 4 периода, исходя не из событий, а из особенностей подходов к изучению шотландской истории, по степени возрастающего интереса и накопления знаний о ней [30, р. 5-6].

Крайне важным представляется и логика построения исторического сочинения у Робертсона, которую он стремится объяснить читателям. Так, он всегда обозначал переход к той или иной теме: «Приступаю теперь к обзору политического состояния Германской Империи»; «Я возвращаюсь теперь к истории испанских открытий» и т. д. [30, р. 236-237, 326].

Эдуард Гиббон в своём фундаментальном труде «История упадка и разрушения Римской империи» также не обходит вниманием Средневековье. Б. Рассел приводит собственные слова Э. Гиббона, которые, по его мнению, совпадают с оценкой просветителей: «Я описал триумф варварства и религии».

Попытаемся определить, о чём пишет Гиббон в отношении того периода, что мы именуем Средневековьем. Во-первых, он подробно описывает возникновение варварских королевств на территории империи: королевство вестготов, франков, гепидов, вандалов, остготов, бургундов, лангобардов [5, с. 11-15, 32, 40-41, 75-77, 127-129]. При этом он, приводя подробности, подчёркивает вынужденность действий по использованию одних «варваров» против других для обороны границ империи сначала Аэция, а затем и других имперских военачальников, и попытки использования их междоусобицы для сохранения целостности Западной империи. Так, например, с приглашёнными в качестве вспомогательных войск и поселёнными в западных провинциях варварами Аэций подписывал мирные соглашения, «своевременно заключённый им с Гензерихом мирный договор предохранил Италию от нашествия вандалов; .в Галлии и в Испании императорская власть была восстановлена, и он заставил побеждённых им на поле брани франков и свевов сделаться полезными союзниками республики», две колонии аланов он «предусмотрительно поселил на территории Валенсии и Орлеана, а их ловкая кавалерия оберегала важные переправы через Рону и Луару» [5, с. 11].

Гиббон приводит множество примеров междоусобиц варварских племён, которые использовали римляне. Особое значение он придаёт этой тактике при отражении Атиллы. «После смерти Клодиона, царствовавшего двадцать лет, его королевство сделалось театром раздоров и честолюбия двух его сыновей. Младший из них, Меровей, стал искать покровительства Рима; он был принят при императорском дворе как союзник Валентиниана и как приёмный сын патриция Аэция и возвратился на родину с великолепными подарками и с самыми горячими уверениями в дружбе и в готовности оказать ему помощь. Его старший брат в его отсутствие искал с таким же рвением помощи Атиллы...» [5, с. 16].

Во-вторых, Гиббон определяет причины лёгкого «закрепления» варваров на отведённых или захваченных ими землях. По его мнению, одна из причин состояла в том, что «римское правительство становилось с каждым днём всё менее страшным для своих врагов и всё более ненавистным и притеснительным для своих подданных, подати увеличивались вместе с общей нищетой; .незнакомые с чувством справедливости богачи переложили с самих себя на народ несоразмерное с его силами бремя налогов и обратили в свою пользу все те сложения недоимок, которые могли бы иногда облегчать народную нужду. Строгие расследования, кончавшиеся конфискацией имуществ и сопровождавшиеся пыткой обвиняемых, заставляли подданных Валентиниана предпочитать более простодушную тиранию варваров, укрываться среди лесов и гор или вступать в низкое и презренное звание наёмных слуг» [5, с. 36].

В-третьих, Гиббон подробно останавливается на процессе развития всех варварских королевств в эпоху Средневековья, прослеживая влияние религии, взаимодействие и развитие «варварских правд» и законов римского периода, развитие систем землевладения и управления. Особого внимания при этом заслуживает позиция мыслителя относительно дискуссии в XVIII в., возникшей в результате публикаций работ Анри Буленвилье и Жана Дюбо: история «и философия обратили своё внимание на древности Франции, но даже философы не могли предохранить себя от заразы предрассудков и страстей. Тогда стали опрометчиво придумывать и упорно защищать не допускавшие никаких исключений системы, в которых шла речь или о личном рабстве галлов, или об их добровольном и равноправном союзе с франками, а невоздержанные спорщики стали обвинять друг друга в заговоре или против прерогатив короны и значения дворянства, или против народной свободы» [5, с. 136].

Свою позицию Э. Гиббон формирует в результате кропотливого анализа и сопоставления всех доступных в его время источников: это и Григорий Турский, и Эйнхард. Как пишет сам Гиббон: «я извлёк много сведений из двух учёных сочинений Гейнецция: История и элементы германского законодательства». Обращался он и к трудам Фонсемана, Монтескье, Мабли, Муратори [5, с. 136-137].

В итоге Гиббон считает, что хотя «законы варваров были приспособлены к их нуждам и влечениям, к их занятиям и способностям», а римские законы были более совершенны, «Меровинги не пытались подчинить своих разнохарактерных подданных однообразным правилам поведения, а дозволяли каждому живущему в их владениях народу или семейству не стесняясь придерживаться своих местных постановлений. .Каждый гражданин мог заявить в присутствии судьи, под каким законом он желает жить и к какому национальному обществу он желает принадлежать» [5, с. 138]. И «такая снисходительность должна была совершенно упразднять преимущества победителей, а жившие в завоёванных провинциях римляне должны были терпеливо выносить неприятности своего положения, так как от них самих зависело усвоить особенности вольных и воинственных варваров и тем приобрести одинаковые с последними привилегии» [5, с. 138].

В частности, Гиббон конкретизирует те изменения в обладании землёй, которые произошли в Галлии. Завоеватели германцы присваивали себе до 2/3 земель, но, как он подчёркивает, такое распределение ограничивалось только теми округами, в которых «победители селились или по собственному выбору, или по политическим соображениям своих вождей», понимавших необходимость иметь для управления территориями грамотных и образованных людей, что приводило к родственным бракам [5, с. 142-143].

Положительные изменения в Галлии, как и в других королевствах, происходили и в управлении, и в экономике [5, с. 153-159]. Вместо коня или воинских доспехов каждый заслуживший награду получал соразмерно своему рангу «бенефицию (это было первоначальное название и самая простая форма феодальных владений)» [5, с. 144]. Однако французское дворянство «превратило свои бенефиции в вечную наследственную собственность, этот переворот был благодеянием для земледелия, остававшегося в пренебрежении у таких хозяев, которые были лишь временными владельцами земли» [5, с. 144]. Делая это замечание, Гиббон ссылается на Мабли, который «удовлетворительно объяснил перемены, происходившие во владении бенефициями и ленными поместьями..., что составляет с его стороны такую важную заслугу, какой не оказал даже Монтескье» [5, с. 144].

Гиббон чётко формулирует свою позицию в отношении дискуссии поднятой Буленвилье и Дюбо, «всё вышеизложенное даёт нам право относиться с пренебрежением к противоречивым и, быть может, преднамеренным искажениям, с помощью которых иные старались ослаблять, а иные - преувеличивать угнетения, вынесенные под управлением Меровингов жившими в Галлии римлянами. Завоеватели никогда не издавали никакого всеобщего эдикта о рабстве или о конфискации» [5, с. 150]. Если и были правонарушения, то они «не были повсеместными и совершались без всякой системы, и большинство римлян пережило этот переворот, сохранив за собой и отличительные особенности, и привилегии граждан. Значительная часть их земель была отобрана в пользу франков, но та, которая у них осталась, была освобождена от всяких налогов, и та же самая грубая сила, которая уничтожила в Галлии всё, что принадлежало к сфере искусств и промышленности, уничтожила и сопряжённую с большими расходами систему императорского деспотизма» [5, с. 150-151]. В подтверждение Гиббон приводит сведения о римлянах, которые занимали должности высших начальников в Бургундии и Галлии. Более того, «свирепые и необразованные варвары не допускались в течение многих поколений ни на церковные должности, ни даже в духовное звание. Галльское духовенство состояло почти исключительно из туземных провинциальных жителей, высокомерные франки преклонялись к стопам своих подданных, украшенных епископскими титулами, и суеверие мало-помалу возвратило этим епископам влияние и богатства, уничтоженные войной» [5, с. 151]. Та же ситуация была характерна и для других территорий, например, лангобардского королевства [5, с. 81-84].

Гиббон считает, что «успехи суеверий и варварства были быстры и повсеместны, поклонение святым скрывало Бога христиан от толпы, а грубый язык крестьян и солдат исказился под влиянием тевтонского языка и тевтонского произношения. Тем не менее, эти религиозные и социальные узы искоренили различия, основанные на правах происхождения и победы, и жившие в Галлии племена мало-помалу слились в один народ под именем и под управлением франков» [5, с. 152].

Ещё одно обстоятельство содействовало закреплению и развитию варварских королевств: это деятельность христианской церкви и особенно епископов Рима - римских пап. Светская власть римских первосвященников разрасталась из-за общественных бедствий и междоусобиц между варварскими королевствами, и «римские епископы, впоследствии потопившие Европу и Азию в человеческой крови, были вынуждены властвовать в качестве представителей милосердия и мира» [5, с. 89]. Проявлялась светская власть вследствие приобретения «над своими арендаторами и землепашцами права суда не только в гражданских, но и в уголовных делах» [5, с. 89].

Примечательно, что Гиббон, которого чаще всего обвиняли в негативной оценке деятельности христианства, в данном случае подчёркивает её положительную роль: «послания Григория I наполнены полезными наставлениями избегать сомнительных и придирчивых процессов, оберегать правильность весов и мер, соглашаться на всякие благоразумные требования отсрочки в платежах и уменьшать подушную подать... » [5, с. 89]. В расходовании доходов с церковных земель Григорий «действовал как верный эконом церкви и бедных и щедро тратил на их нужды <...>. Многотомные отчёты о его доходах и расходах сохранялись более трёхсот лет в латеранском дворце как образец <...>. Во время четырёх больших церковных праздников он раздавал деньги за четверть года на содержание духовенства, своей прислуги, монастырей, церквей, кладбищ, богаделен, римских госпиталей <.>. В первый день каждого месяца он раздавал бедным, смотря по времени года, определённое количество хлеба, вина, сыра, овощей, оливкового масла, рыбы, свежих провизий, одежды и денег.» [5, c. 89].

Усиление власти римских епископов Григория II и Григория III в VIII столетии Гиббон связывает с их противодействием «иконоборческому движению», принявшим вооружённый характер, который привёл к возврату к республиканским формам управления. Византийский флот и армия, посланные для наказания проявивших неповиновение жителей Италии, потерпели поражение: «мужчины взялись за оружие для защиты своей родины, все партии соединились ввиду общей опасности <.>. Иноземцы отступили к своим кораблям, но густонаселённое побережье выслало множество шлюпок против неприятеля. Воды так сильно окрасились кровью, что местные жители воздерживались в течение 6 лет от употребления в пищу рыбы из этой реки» [5, с. 244].

В итоге именно организаторская деятельность римских епископов и «необходимость заставила жителей Рима обратиться к самым грубым формам республиканского управления, им пришлось выбирать в мирное время судей, а в военное время - вождей; знать собиралась на совещания, а её решения приводились в исполнение лишь с одобрения народной толпы. И сенат, и народ стали употреблять старинные республиканские выражения, но эти выражения уже утратили прежний смысл, а вновь приобретённую независимость позорили шумные столкновения между своеволием и угнетением. Только влияние религии могло восполнить недостаток законов, а делами и внешней политики, и внутреннего управления руководило влияние епископа» [5, c. 245-246].

Такие формы управления в VIII столетии существовали недолго, поскольку угроза нашествия лангобардов заставила римских епископов, начиная с Григория I и вплоть до Стефана III, неоднократно обращаться к франкам за помощью. Гиббон подчёркивает парадоксальность и неизбежность гибели этой формы управления: «во времена Карла Мартелла и Пипина Лангобардское королевство, отделяя Рим от франкской монархии, угрожало его безопасности, но вместе с тем охраняло его свободу <.>. Могущество и политика Карла Великого уничтожили врага римлян, но дали им повелителя» [5, с. 250].

Однако римские епископы попытались отстоять некоторую самостоятельность, эту попытку Гиббон связывает с «Констинтиновым даром». «Подлог служит пособием для слабости и лукавства, и могущественные, но невежественные варвары нередко запутывались в сетях церковной политики. Ватикан и Латеран были арсеналом, мануфактурой, где, смотря по надобности, фабриковались или скрывались разнообразные коллекции подложных или неподдельных, искажённых или подозрительных документов, склонявшихся к поддержанию интересов римской церкви. В конце VIII столетия какой-то апостолический книжник, а может и знаменитый Исидор, составил декреталии и дарственный акт Константина - эти два магических столпа, поддерживавших духовное и светское владычество пап» [5, с. 252-253].

Обращает внимание Гиббон и на изменения, которые произошли в королевстве франков в эпоху Карла Великого. «Не иначе как с уважением я могу упомянуть о законах Карла Великого, которые были предметом стольких похвал со стороны одного почтенного знатока (Эйнхард - Н.Я.). Они представляют не цельную систему, а ряд случайных и мелочных эдиктов касательно уничтожения злоупотреблений, исправления нравов, хозяйственного управления его фермами, ухода за домашней птицей и даже продажи яиц <...>. И как бы ни были слабы и неудовлетворительны попытки <...>, они всё-таки достойны похвалы» [5, с. 260261]. Не оставляет без внимания Гиббон и изменения в финансовой области и в просвещении: «Он издал законы о строгом взыскании десятинной подати <.>. О заслугах Карла Великого по части просвещения свидетельствуют: основание школ, введение искусств, изданные от его имени сочинения» и поощрения, которые он оказывал учёным [5, с. 261].

Политические изменения в конце правления Карла Великого Гиббон оценивает негативно, поскольку «единство и прочность его империи зависели от жизни его одного; он последовал опасному обыкновению разделять владения между сыновьями, и, несмотря на то, что он много раз созывал сеймы, оставленные им учреждения порождали то неурядицу анархии, то неурядицу деспотизма» [5, с. 261].

Ещё одни серьёзные изменения, на которые обращает внимание Гиббон, произошли в XI-XII столетиях. «Жители Ломбардии воодушевились промышленной предприимчивостью и стремлением к свободе». Причину этого Гиббон связывает с тем, что муниципальное управление продолжало существовать в итальянских городах, т. к. это объяснялось «политическими расчётами императоров, которые старались воздвигнуть из привилегии простого народа оплот против притязаний независимой аристократии» [5, с. 273]. Самое большое развитие это получило в Тоскане, где возникли несколько республик. Особенности управления позволяют Гиббону характеризовать их как республики. «Влияние каждого из городов распространялось на весь их диоцез или округ; в деревнях юрисдикция графов, епископов и маркизов была отменена <...>. Законодательная власть принадлежала общему собранию, но исполнительная власть была вверена трём консулам, избиравшихся из трёх сословий, на которые была разделена республика» [5, с. 273].

Похожая ситуация, но в большем масштабе, была характерна и для германских земель, где возникла «великая федеральная республика. Сеймы, сначала собиравшиеся часто, а потом сделавшиеся постоянным учреждением, поддерживали национальное мужество, и права верховной законодательной власти до сих пор принадлежат трём разрядам или коллегиям избирателей - германским владетельным князьям, вольным городам и имперским городам» [5, с. 276]. Вскоре, вслед за развитием общества, общины признали третьей законодательной властью, и это нововведение «проникло в ту же самую эпоху, в среду национальных собраний Франции, Англии и Германии» [5, с. 276].

Гиббон проводит интересное сравнение между первым римским императором Августом и императором Карлом IV: «Если мы мысленно перенесёмся через промежуток времени, отделяющий Августа от Карла, мы найдём резкую и поразительную противоположность между двумя Цезарями - между богемцем, скрывающим своё бессилие под маской призрачного величия, и римлянином, скрывающим своё могущество под личиной скромности» [5, с. 278].

Совершенно очевидно, что если подходить к эпохе Средневековья с позиций образца для подражания или как к периоду «поучительных примеров», то оценка этой эпохи у французских и английских историков-просветителей близка и явно негативная. Однако то внимание, которое уделяют английские историки попыткам кардинальных изменений, процессу развития обществ и государств в эту эпоху, позволяет говорить о существенном своеобразии их отношения к Средневековью. Косвенными подтверждениями этого вывода являются современные отечественные и зарубежные исследования, посвящённые общим проблемам развития Просвещения.

Современная отечественная историография приходит к выводу, что сегодня Просвещение уже не может рассматриваться как «однородный идейный блок. Его уже не рассматривают как некий доктринальный канон, содержание которого поначалу тесно связывалось с трудами великих мыслителей - от Локка до Юма, от Монтескье до Руссо, от Лейбница до Канта», а затем его распространение на так называемую «периферию» Просвещения [14, с. 100-104].

Таким образом, либо необходимо пересмотреть мнение об отрицательном отношении и недостаточном внимании историков-просветителей к эпохе Средневековья, либо согласиться с существующей в современной историографии трактовкой о наличии нескольких «вариантов», или, по крайней мере, о наличии существенных особенностей у английского, французского вариантов просветительской исторической мысли. Этой дискуссии был посвящён коллективный сборник зарубежных исследователей «Мир Просвещения. Исторический словарь» [19].

Размещено на Allbest.ru