Индивидуальность первобытного человека

Размещено на http://www.allbest.ru/

Важнейшей характеристикой души, внутреннего мира первобытного человека является тождество индивида и рода, невыделенность индивидуального существования из коллективного.

Человек изначально был коллективным существом. До такой степени, что у него долгие тысячелетия отсутствовало какое-либо подобие «я-бытия». Ощущал себя и мыслил он как «мы-бытие». Процесс выделения индивида из рода, формирование «я-бытия» из «мы-бытия» завершается далеко за пределами первобытности.

Первобытный человек отождествлял себя не с самим собой, а с той общностью ( общиной, родом, племенем), к которой принадлежал. Вне своей общности существование для него было невозможно. И не только потому, что первобытный человек в одиночку не в состоянии был выжить, добывая себе средства существования. Будучи исторгнут из общины, он терял себя, пропадала его самоидентификация, он переставал в своём сознании быть кем-то. Наступал распад души и гибель не менее страшная, чем под воздействием внешних сил.

Неслучайно, в самых различных, отстоящих одна от другой на тысячи лет и километров, первобытных культурах остракизм (изгнание из родных мест) был вторым по значимости наказанием, следовавшим непосредственно за смертной казнью. Нам это трудно понять. В нашем представлении за смертным приговором по степени тяжести следует пожизненное заключение, далее - двадцати или пятнадцатилетнее заключение и т. д. Но ещё для афинского суда в I-V веках до Р. Х. вопрос стоял иначе. Он решал осудить Сократа на смертную казнь или приговорить его к изгнанию. Для уже далеко не первобытного грека изгнание по-прежнему соседствовало со смертной казнью. Оно и было образом смерти, так как вне своей общности грек переставал быть свободным человеком, гражданином. Его бытие становилось ущербным недочеловеческим.

Первобытный же человек вообще переставал быть человеком, он оставался некоторым подобием тела, из которого исторгли душу. Тело без души - это даже уже и не тело, а скорее труп - зримый образ небытия. Таким трупом и ощущала первобытная община своего изгнанного члена, ощущал себя им и сам изгнанник, когда он терял право отождествлять себя со своим родом или племенем.

В принципе, у него оставалась очень труднодостижимая перспектива войти в другую человеческую общность. Но для достижения подобного результата изгнанник должен был умереть как вот этот человек, эта частичка тела - общности и вновь родиться уже другой частичкой другого тела, с другим самоощущением. Смерти собственной души изгнанному всё равно было не миновать. А то, что смерть для него предшествовала новому рождению, ничего не меняло и не облегчало участи изгнанника.

Отсутствие у первобытного человека индивидуальности, «я-бытия» имело своей оборотной стороной совсем особое, нам непривычное отношение к смерти. Если первобытный человек не то чтобы не ценил в себе, но даже и не ощущал ничего уникального, неповторимого и не сводимого ни к кому другому, то и умирать в полном смысле в нём было нечему. Индивид, тождественный роду, сохраняется вместе с ним. Через смерть он лишь переходит в иное состояние.

Умереть в этом мире означает одновременно родиться в другом. Гроб в исконном своём значении - это домовина, дом. В него помещают покойника, усопшего, а вовсе не мёртвое тело. Покойник ещё выйдет из состояния покоя, усопший проснётся. Он станет предком, который также включается в члены первобытной общины, как те, кто не умирал.

Более того, предки могут восприниматься даже в большей степени бытийствующими, чем ныне живущие на земле. Они ближе к истокам бытия и божественным первосуществам. Племя, род обязаны им поклонением и жертвоприношением. В какой-то мере без их содействия и участия невозможна жизнь общины. К тому же предки ещё могут вернуться непосредственно в мир общины, воплотившись в новорожденном ребёнке своего рода. Для понимания того, что значит единство индивида и рода как «мы-бытие» каждого индивида, нужно иметь в виду два обстоятельства.

Во-первых, то, что первобытный человек не просто отождествлял себя с родом. Род, коллектив, первобытная община, в свою очередь, воспринимались как тождественные всему миру, вселенной и космосу. Эту общину можно уподобить грандиозному вселенскому телу. У этого тела была своя душа - божество или пантеон богов. В богах первобытный человек видел источник, движущую силу своих поступков. Он не просто служил своим богам, но ощущал себя частичкой тела - общины, которая, в свою очередь, без души-божества не существует. Однако божество (боги) представляли собой душу первобытной общины в не совсем привычном смысле. Эта душа обыкновенно пребывала вне своего тела, но она оставалась его жизненным центром.

И второе. Когда речь идёт о единстве индивида и рода в первобытную эпоху, его не следует понимать как отсутствие всякого индивидуального самоощущения. Оно есть даже у животных. Но дело в том, что для первобытного человека справедливым будет утверждение «чем больше в человеке индивидуальности, тем менее в нём человеческого». Индивидуальное проявлялось преимущественно на животном уровне, на уровне инстинкта, вожделения, неконтролируемого импульса и аффекта, несущих угрозу устойчивому существованию общины.

« Отдай, это моё, я этого хочу» - вот та индивидуальность и та самость, которая сполна присутствовала в первобытном человеке и которая не была собственно человеческой. Но её, этой самости и индивидуальности, не было на другом уровне: «Я так считаю, мне так видится, я пришёл к выводу». Действует другое, родовое и коллективное: «Божество требует, в этих случаях принято» и т.п. Человеческое выражает себя через «мы» и далее - через то, что ему заповедано богами. Всякая инициатива и импровизация рассматривались первобытной общиной как нечто опасное и пагубное. Всякий индивид, выходящий за рамки общепринятого, вызывал к себе неприязнь. Проще всего отнести подобное неприятие на счёт ограниченности и забитости первобытных людей, но это будет какой-то ничем не оправданной модернизацией и нечуткостью к тому, что человек первоначально был человеком как раз за счёт подавления и вытеснения своей индивидуальности.

Самость - это далеко не яйность. Один из парадоксов культурного развития состоит в том, что от самости к яйности нет прямого перехода. Самость вначале должна раствориться в «мы-бытии» и только потому начать кристаллизоваться в устойчивое и собственно человеческое «я бытие».

Отсутствие у первобытного человека сколько-нибудь устойчивой яйности делает его душу чем-то кардинально иным по сравнению с нашей.

Во-первых, размышления, действия, поступки прикрепляются первобытным человеком не к себе самому, а к вне пребывающему источнику и центру. Современный человек поэтому может быть назван эгоцентриком (эго - я), тогда как первобытный - эксцентриком. Реакции одного из них центростремительны, другого - центробежны.

Современный человек соотносит самого себя и всё, что его окружает, с самим собой. Условием его существования является самотождественность - «я» = «я». Далее в качестве самого себя он ощущает свой внутренний мир (идеи, образы, представления). Потом идёт «мир моего», «мои способности», «моё тело», «моя собственность», «моя страна» и т. д.

Хотим мы этого или нет, но для нас неизбывно ощущение себя в центре мироздания, весь мир для нас - окружающая среда, все более широкими кругами расходящаяся от нашего «я». Нечто совершенно противоположное свойственно первобытному человеку. На самого себя он смотрит не как на «я», а как на «ты». Он действует, как бы постоянно воспринимая некоторый внутренний голос: «ты должен», «иди сделай», «что ты наделал!» - приблизительно такими фразами можно выразить его самоощущение. Первобытному человеку первично и изначально дано чувство принадлежности кому-то. Он не знает на человеческом уровне, что такое «моё». Скорее для него очевидно, что он сам «чей-то». Первобытный человек ощущает себя как «твоё». Он «твой», точнее, «ваш», для рода, племени, богов. «Твой» (твои) и одновременно «свой» (свои).

Вспомним разделение мира на «своё» и «чужое» - фундаментальная особенность его самоощущения и мировосприятия. Свои - это мы, люди нашей общины, чужие - они, принадлежащие к другим общностям.

Сегодня местоимение множественного числа и третьего лица имеет, самое большее, оттенок отчуждённости и нашей внутренней отделённости от тех, кого мы ими называли. В нём нет теплоты и близости, свойственных «мы» и «вы». Когда же нас в нашем присутствии называют «он», - какой-то холодок от этого местоимения веет в нашу сторону. Похоже, наше восприятие местоимений «они» и «он» остаточно первобытно. Когда-то восприятие различий «мы» и «они» было несравненно более интенсивно и жизненно важно.

«Мы» (свои) и «они» (чужие) были полюсами света и тьмы, космоса и хаоса, бытия и небытия. «Мы» (свои) люди довершались в «высших» сферах (богах), «они» (чужие) - в их (демонах). Привычнее для нас звучало бы несколько иное сочетание: мы - люди соотнесены с нашими - богами. Однако оно было бы неточным, потому что не люди здесь источник отношения - они принадлежат богам, а не наоборот.

Второе различие между душой современного и первобытного человека заключается в том, что для последнего отсутствовала достаточно прочная и определённая грань между восприятием внутренних, душевных состояний и внешнего мира. Душевный аффект мог отождествляться с каким-либо внешним событием.

Особенно показательно, что для первобытного человека сон и явь хотя и различались, но считались одинаково реальными.

Более того, реальность сна превосходила бодрствование в одном существенном аспекте: во сне ничего случайного и незначительного, нейтрального для основных жизненных устремлений человека не происходило. Во сне он был причастен миру высших сверхчеловеческих существ, будь то боги или демоны.

Душа первобытного человека была отделена от внешнего мира тоненькой плёночкой. Она постепенно распадалась и растворялась во внешнем мире, так что человек переставал ощущать и отличать себя от внешнего мира. «Сложность души росла пропорционально потере одухотворённости природы» (К. Юнг).

Действительно, первобытный человек совершенно не ощущал «пространство» своей души. Все, что с ним происходило, относилось им к «внешнему» миру. Душа его была свёрнута до точки, до некоторого далее не расщепляемого ядра, в неё невозможно было заглянуть именно как в душу. Вся жизнь с её событиями была овнешнена, точнее, внешнее и внутреннее было одним и тем же. Внешний мир воспринимался как огромное, многообразное, таинственное целое.

У первобытного человека внешний и внутренний мир мало различались с нашей точки зрения. Для самого же первобытного человека огромная часть внутреннего мира как такового не существовала, и все то, что попадало в сферу его сознания, воспринималось просто в качестве реальности. Когда Тютчев восклицает: «Не то, что мните вы, природа: не слепок, не бездушный лик, - в ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык, - то и первобытное сознание. Когда внешний мир - проекция души, он сверкает всеми красками. Нам он представляется поэтичным. Но представим себе, что наши страхи и опасения обладают полнотой реальности, являются живыми существами, - каково нам придётся!

Мир первобытного человека был для него не столько поэтичным, сколько вечной драмой столкновения различных сил. То, что мы называем борениями духа, была реальной жизненной борьбой в её внешней выраженности.

Там, где внутреннее, «овнешняется», там человек мыслит совсем не в нашем смысле. Обратимся к тому же К.Г. Юнгу: «В то время сознание ещё не думало, а воспринимало. Мысль была объектом внутреннего восприятия, она не думалась, но обнаруживалась в своей явленности, т. е. виделась и слышалась. Мысль была, по существу, откровением, не чем-то искомым, а навязанным, убедительным в своей непосредственной данности. Мышление предшествует первобытному «сознанию я», являясь скорее объектом, нежели субъектом». Если юнговскую мысль укоротить, она сводится к тому, что не человек мыслил мыслями, а мысли мыслили человеком.

Наконец, третье различие между первобытным и современным человеком. Определяемость души извне, её неустойчивость, смазанность внутреннего и внешнего сплошь и рядом порождали то, что я условно назову плюрализмом яйности.

У первобытного человека была известна тождественность самоощущения, но он до некоторой степени был внутри себя многояйностью, семьёй ( от «семь я»). В нём могли более или менее длительно сосуществовать различные яйности, периодически или единолично возникать и исчезать новые центры притяжения, стягивающие узлы личности.

Чтобы осмыслить эти узлы можно обратиться к понятию комплекса в психоанализе. Обычное определение комплекса гласит, что «это совокупность аффективно заряженных мыслей, интересов и установок личности, воздействие которых на актуально психическую жизнь, как правило, безсознательно».

В своём интенсивном проявлении, в своей наиболее концентрированной реальности комплекс способен образовывать новый и дополнительный центр личности, новую яйность. Это и проявлялось у первобытного человека, он мог иметь несколько самоидентификаций. Предел развития комплексов-самоидентификаций - оборотничество.

А классическим примером кардинального изменения индивидуального самоощущения служат обряды инициаций. При переходе от юности во взрослое состояние его участниками были все члены первобытной общины. Инициация в её внешнем выражении заключалась в целом ряде испытаний, которые должны были выдержать достигшие определённого возраста юноши и девушки. Часто они были очень суровы и несли в себе момент риска для здоровья и даже жизни. При прохождении инициации испытывались сила, ловкость, выносливость, нужно было проявить сметливость, бесстрашие, упорство и т.п. Завершалась она посвящением участников в полноправные член общины. Им раскрывались до тех пор неизвестные мифы и обряды. Они проникали в знание, которое раскрывало им глаза на мир в его сокровенных глубинах.

У нас обряд инициации может ассоциироваться с некоторым подобием чрезмерно суровых и очень ответственных экзаменов, после которых первобытный человек получал что-то аналогичное аттестату зрелости или диплому.

Самое важное отличное инициации от экзаменов в том, что её результатом был не просто переход из одной возрастной группы в другую, а полная переориентация души участника. Он как бы заново рождался. Завершалась инициация наречением её участника, успешно справившегося с испытаниями, новым именем. А новое имя играло здесь совсем особую роль. Получить его означало стать другим человеком, не только с правами и обязанностями, но и с новой самоидентификацией, новым самоощущением.

Душу первобытного человека можно уподобить закопченному стеклу, на которое наносит узор какого-либо подобия индивидуально выделенного существования божество. Этот узор легко стереть, дыхнуть на стёклышко и нарисовать другой, такой же зыбкий и преходящий. Инициация была очередным стиранием предыдущего и нанесением нового узора. Он не был последним, так как первобытному человеку предстояла смерть и последующее рождение в этом мире.

А.П. Сапронов «Культурология»

первобытный остракизм душа мировосприятие

Размещено на Allbest.ru