Начало истории русского перевода Библии и Российское библейское общество

Кн. Голицыну его бывшим протеже архим. Фотием были устроены провокационные и уродливые сцены, где архимандрит провозгласил князю не укладывавшуюся ни в какие нормы церковного права анафему. Как раз в это время "подоспел" и скандал с публикацией сомнительного сочинения пастора Госнера, которую, как крамольную, вменили в вину Голицыну… Встречи с Фотием, его послания, демарши митр. Серафима в конце концов убедили Александра в необходимости пресечения деятельности Голицына и возглавляемого им министерства, однозначно представляемой противниками Голицына как революционный заговор. Практическим результатом наветов на Голицына стала его отставка с постов министра Духовных дел и Народного просвещения и президента РБО. Министерство снова было разъединено. Отделение греко-православного исповедания было выделено из министерского подчинения и возвращено в ведение обер-прокурора Св. Синода. На место князя пришли другие люди, утверждавшие уже существенно иные настроения.

Если участие в этой интриге Аракчеева и Магницкого, как обусловленное сугубо личными, карьерными амбициями, малоинтересно, то вовлеченность в нее митр. Серафима и архим. Фотия должна производить впечатление ревнования об ущемленных правах Православной Церкви, о принижении ее места в институционном устройстве Российского государства. Тем не менее, представление митр. Серафима и архим. Фотия выразителями общецерковного протеста против политики правительства в религиозной сфере вряд ли будет правильным. Необходимо отметить, что единая церковная оппозиция государственной власти для церковной ситуации первой половины XIX в. трудно представима. Менее всего как общецерковную можно охарактеризовать позицию, направленную на прекращение деятельности Библейского общества и остановку работ по русскому переводу. Принципиальным противником закрытия Общества и прекращения русского перевода Священного Писания был свят. Филарет (Дроздов). С ним были солидарны многие церковные деятели. Для реализации планов по закрытию РБО митр. Серафиму с помощью Аракчеева и Шишкова пришлось добиваться изменения состава Синода, специально вызывать для поддержки из Киева своего сторонника митр. Евгения (Болховитинова). Все исследователи XIX столетия в оценке ситуации с закрытием РБО в той или иной степени были вынуждены обращаться к психологическим портретам участников этой истории, что должно свидетельствовать о решающей роли личностного фактора в стечении ее обстоятельств. Свят. Филарет (Дроздов) вспоминал: "думаю, известно, что в 1824 г. восстание против министра духовных дел и против Библейского общества и перевода священных книг образовали люди, водимые личными видами, которые, чтобы увлечь за собою других благонамеренных, употребляли не только изысканные и преувеличенные подозрения, но и выдумки и клеветы" . Согласно отмечается "слабохарактерность" ведущего тогда иерарха Церкви митр. Серафима, его зависимость от Аракчеева, несамостоятельность в данной интриге . Нет сколь либо веских оснований менять фактически устоявшийся облик архим. Фотия, как патологической особы с весьма извращенными представлениями о христианских ценностях, на образ идейного, бескомпромиссного борца с врагами Православной Церкви -- слишком нарочито за его активностью проглядывают личностные амбиции и специфические интересы.

После снятия кн. А.Н. Голицына с поста президента РБО настал черед самого Библейского общества. Удаление Голицына от "механизмов", определявших и регулировавших религиозную политику государства, знаменовало серьезные изменения в ней. Государственную политику в религиозной сфере после 1824 г. стали определять совсем иные настроения, основным выразителем которых оказался "триумвират" лиц, вначале лишь исполнявших роли в "аппаратной" игре Аракчеева: митр. Серафим, наследовавший князю в его должности президента РБО; архим. Фотий, на короткое время приобретший духовное влияние на государя; позднее присоединившийся к ним, придерживавшийся крайне консервативных взглядов президент Императорской академии наук адмирал А. С. Шишков, ставший после Голицына главою министерства Народного просвещения. Сам факт избрания митр. Серафима новым президентом РБО может свидетельствовать о повороте Александра I в сторону традиционной церковной религиозности. (Необходимо отметить, что Александр І, не смотря на неоднократные представления, вплоть до своей кончины решительно противился закрытию РБО, которое считал своим детищем; Голицын продолжал оставаться его личным другом.) Не стоит говорить об утверждении какой-то новой идеологии, поскольку речь, прежде всего, шла о том, как общество не должно мыслить. Главным требованием было возвращение к прежним устоям и ценностям. Пыпин весьма нелестно охарактеризовал как приверженцев утверждавшейся идеологии мистицизма, так и тех, кто их победил: "И многие друзья, и эти противники Общества были одинаковые обскуранты".

Если инициатором действий по удалению Голицына с ведущих государственных постов нужно признать Аракчеева, то в последующей истории закрытия РБО и прекращения русского перевода ведущая роль, бесспорно, принадлежала адмиралу Шишкову. "Флотоводец" развернул против Библейского общества и русского перевода Библии настоящую военную кампанию. Лидерство Шишкова и марионеточную роль митр. Серафима в действиях против РБО убедительно демонстрируют воспоминания адмирала: "Того же числа [3 ноября 1824 г.], в 6 часов по полудни, отправились мы [Шишков с Аракчеевым] к митрополиту [Серафиму]. Я начал говорить, что хотя никаких гласных повелений о прекращении Библейских обществ не дано, однако ж с самой перемены министерства Просвещения намерение склонилось уже к тому, чтоб нигде о них не упоминать. Каким же образом здесь в Петербурге, под его [митр. Серафима] начальством, продолжают издавать об них известия и превозносить их похвалами, тогда как в цели и распространении оных открывается явный вред? Митрополит отвечал, что как за этот год собраны уже подписки на сей журнал, то он велел продолжить его до истечения года, а с будущего января оный прекратится. На сие возразил я: где идет дело о вреде, наносимом вере и нравственности, и который и так уже сильно распространился, можно ли там попускать еще более распространяться и утверждаться оному для сбора некоторого числа денег? Сверх того, с переменою министерства все благомыслящие люди ожидали и перемены направления умов от прежней худой в хорошую сторону. <...> После сего суждение обращено было на „Краткий катихизис", Архиереем Филаретом написанный и Синодом утвержденный . Митрополит защищал в нем перевод молитв, и вообще все переводы Священного Писания с Славенского (как все, незнающие языка своего, журналисты говорят) на Русский язык, утверждая, что многие Славенского языка не разумеют. Тут не мог я сохранить своего хладнокровия. <...> Напоследок, по долгом прении, общее заключение было такое, что Библейские общества должно прекратить, перевод Священных Писаний на простое наречие не выпускать и „Краткий катихизис" остановить". Это свидетельство наглядно показывает, как и кем решалась судьба Библейского общества. Похоже, что неожиданное для себя назначение на пост министра Шишков воспринял как призыв стать спасителем Отечества от заговора революционеров, неизменной частью которого для него была деятельность РБО, рассматриваемая им не иначе как подрывающая основы православной веры и, соответственно, устои государственного строя. Несгибаемое упорство старого воина (в 1824 г. адмиралу было 70 лет) оказалось решающим в этом деле. Шишков развернул столь бурную деятельность, что и гр. Аракчееву пришлось теперь действовать согласно с его воззрениями.

С русским переводом Библии произошла ровно такая же метаморфоза, как и с Библейским обществом. Издания первых переводов РБО были встречены практически с всеобщим энтузиазмом, успех был безоговорочный. Известны самые благожелательные отклики многих правящих архиереев Православной Церкви на его появление. Их подборка повторяется в основных исследованиях . Так, еп. Псковский Евгений (Болховитинов) писал в связи с изданием Четвероевангелия: "Польза от сего издания -- не только простолюдинам, но и самому духовенству, наставляющему их, очевидна и несомнительна. Давнее уже и нетерпеливое всех ожидание онаго ручается в успехе еще большего распространения Слова Божия в сердцах верующих". Очень проникновенно глубинную суть как самого Священного Писания, так и его нового перевода передает высказывание архиеп. Минского Анатолия (Максимовича): "Сколь не сближен славянский язык с российским в церковных книгах наших, но многое для многих оставалось непонятным даже и в Евангелии по непривычке к славянским изречениям: и от того святая истина не могла действовать на сердца читателей в полной своей силе. Ныне и сие препятствие разрушено. Да кажется язык живой и приличнее Слову Жизни. Слыша сие слово на языке нашем, тем паче можем убедиться, что Бог говорит к нам. Да будет сей новый плод трудов Библейского общества знамением новой благодати и силы Божией во спасение Россов" . Начало переводческой работы не доносит ни одного отзыва со стороны духовенства, содержавшего неприятие перевода как такового.При внимательном рассмотрении не выдерживает критики ставшее расхожим мнение о изначальном несогласии Св. Синода с делом русского перевода, основанное на несколько странном высказывании Чистовича. Он пишет: "Таким образом [речь идет о поручении Синода организовать дело перевода Комиссии духовных училищ] Святейший Синод отклонил от себя одобрение русского перевода к печатанию и изданию его. Последующие подписи духовных особ под предисловиями были подписями только тех епископов, которые были членами (вице-президентами) комитета Российского Библейского общества". Обе фразы, как характеризующие ситуацию с переводом приводятся Корсунским, правда, в примечании. Несколько искаженная цитация Чистовича позволяет М.И. Рижскому прямо утверждать скрытую оппозицию Св. Синода воле государя, завуалированный отказ высшей церковной власти от непосредственного участия в деле русского перевода . Однако, кроме туманности самого высказывания -- получается согласие на перевод, но неодобрение его издания (?), подобная трактовка принятого Синодом решения вызывает, по меньшей мере, недоумение. Во-первых, решение Св. Синода полностью отвечало предложениям доклада Голицына, оставлявшим РБО и издание, и распространение перевода. Другого и быть не могло, поскольку все программы по изданию Библий в России, включая славянскую, к этому времени осуществляло Общество. Поручение Комиссии духовных училищ выполнить перевод являлось конкретным организационным решением и означало фактическое участие в нем Церкви, поскольку подразумевало, что переводческая работа будет исполнена церковными учебными заведениями. (Если не предполагать, что Синод дистанцировался и от православных духовных школ.) Во-вторых, не выдерживает критики и категорическое отнесение Чистовичем подписей духовных лиц, стоявших под предисловиями к изданиям переводов, только к их статусу членов РБО. Все подписи -- это подписи действительных членов Св. Синода, во главе с первенствующими митр. Михаилом и митр. Серафимом, при этом смена имен подписавшихся последовательно отражает изменение состава Синода в соответствующие годы . Поэтому если уж и проводить различие статусов в подписях данных духовных персон (?), их нужно рассматривать прежде всего в качестве подписей синодальных членов и, соответственно, как отражение участия Св. Синода в деле перевода. Собственно, в посвящениях, предварявших все издания русского перевода новозаветных текстов, прямо значилось: "по Благословению Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода". Благословение Св. Синода стояло также в "Возглашении к христолюбивым читателям". Таким образом, выводы о несогласии Св. Синода с переводом, основанные на подобной аргументации, выглядят более чем произвольными. Наоборот, свидетельство официальных документов позволяет уверенно утверждать, что русский перевод Библии был предпринят с полного одобрения и санкции высших церковных властей. Попытки с иных позиций трактовать волеизъявление Синода будут в данном случае оставаться на уровне досужих домыслов. Чистович и сам далее озвучивает мнение митр. Филарета (Дроздова) о изначальной церковности осуществляемого под эгидой РБО перевода: "В опровержение мнения, будто мысль о переводе Священного Писания на русское наречие принята первоначально не в Святейшем Синоде, а в канцелярии обер-прокурора, высокопреосвященный говорит, что русский перевод Нового Завета был одобрен первенствующими членами Святейшего Синода: Амвросием, Михаилом и Серафимом, и издаваем был по благословению Святейшего Синода".

Кажется, единственным сомнением в целесообразности русского перевода, дошедшим от начального этапа его осуществления, остается частное впечатление графа М.М. Сперанского от прочтения перевода, высказанное им в письме к дочери. Сперанский пишет: "...сегодня, во время обыкновенного моего утреннего чтения, вместо греческого моего Завета, мне вздумалось читать Евангелие в новом русском переводе. Какая разность, какая слабость в сравнении с славенским! Может быть, и тут действует привычка, но мне кажется все не так, и не на своем месте, и хотя внутренне я убежден, что это все одно и то же; но нет ни той силы, ни того услаждения. Вообще я никогда не смел бы одобрить сего уновления; знаю, что оно сделано с наилучшими намерениями; может быть, для тех, кои не привыкли к славенскому языку, это услуга. Но для чего бы, кажется, не оставить их привыкнуть? Это стоит труда. Никогда русский простонародный язык не сравнится с славенским ни точностию, ни выразительностию форм, совершенно греческих. <...> Читай, продолжай читать Евангелие и весь вообще Новый Завет на славенском, а не на русском языке. <...> Язык славенский в последнее время много потерпел от того, что вздумал защищать его человек добрый, но писатель весьма посредственный [Шишков]. Для чего Карамзин, Уваров, Жуковский не принялись за сие дело?.." . Возражение Сперанского можно охарактеризовать как "психо-эстетическое" неприятие нового в привычном тексте. Для тех, кто был воспитан на славянской Библии и у кого она была "настольной книгой" (надо заметить, что определить этот круг и, что важно, его социальный состав весьма непросто, но скорее всего это во всех отношениях был "узкий круг"), русский перевод ощущался как утрата привычного славянского текста -- ситуация вполне типичная, которую можно рассматривать целиком в контексте психологии восприятия. (Сегодня, с появлением новых русских переводов, она повторяется при их вольном или невольном сравнении с Синодальным.) Впрочем, упоминание в письме имен выдающихся мастеров русской словесности, придерживавшихся в вопросе о природе русского языка существенно иных, нежели Шишков, взглядов, позволяет предположить, что Сперанский здесь, примиряясь с самим фактом русского перевода, ставит требование к качеству русского языка библейского перевода. Он остро ощущает нужду перевода в руке искусного литератора. (В 1916 г. в связи со столетним юбилеем русского перевода известный отечественный славист и библеист проф. И.Е. Евсеев, отмечая необходимость осуществления нового русского перевода всего лишь через 40 лет после опубликования Синодального и высказывая требования к его качеству, отмечал: "Для надлежащего достоинства русского национального перевода Библии нужны творцы, художники слова, а не только усердные служители").

"Камнем преткновения и камнем соблазна" русский перевод Священного Писания стал после событий 1824 г. Безусловно, роковую роль для него сыграла связь с РБО. С началом "новых" настроений не замедлила последовать не менее единодушная обратная реакция и в отношении к переводу. Диаметрально поменяли свой взгляд на перевод многие церковные иерархи. Как разительную можно констатировать смену позиции митр. Серафимом, чья подпись стоит под предисловиями ко всем изданиям русского перевода. Его ближайшим соратником по выполнению планов закрытия РБО и прекращения русского перевода стал Киевский митр. Евгений (Болховитинов), благожелательный отзыв от 1819 г. о переводе которого приведен выше. Противники перевода стали связывать с ним целый ряд негативных явлений религиозной и общественной жизни. В вину русскому переводу вменяли появление некоторых новых сект. Военное ведомство утверждало, что среди солдат участились случаи самооскопления. Впоследствии широкий резонанс имел случай помешательства двух кадетов в одном военном училище, который военное ведомство представило как результат чтения Нового Завета в русском переводе. (Проведенное расследование, однако, определенно установило, что к Новому Завету кадеты даже не прикасались, а причины их умственного заболевания следует искать в бытовой сфере.) В 1824-1825 гг. аргументация против русского перевода в значительной степени совпадала с аргументацией против самого Общества. Деятельность РБО по русскому переводу и изданию Священного Писания стала прямо представляться важнейшей частью протестантского заговора против Православной Церкви . Шишков аргументировал этот тезис тем, что таким образом, "уничтожался тот язык, на котором в церквах производится служба и читается Евангелие" . Ректор СПбДА еп. Григорий (Постников) в письме к свят. Филарету (Дроздову) от 13 июня 1824 г. писал: "О Библейском обществе говорят, что оно учреждено для того, чтобы ввести реформацию. Что вы ни скажете в опровержение, вам представят в доказательство список с какого-нибудь английского или немецкого или французского листка какого-нибудь писателя, который говорит, что самый надежный способ распространить реформацию есть раздача Библии..." . Шишков настойчиво выступал против "монополизации" изданий Библии Обществом, требуя вернуть ее Синоду . И хотя и в решительных заявлениях Шишкова, и во вторящем ему "торжествующем" восклицании митр. Серафима (в связи с отставкой кн. Голицына) о том, что "Библию станем печатать опять только в Синоде" , очевидно звучит ревность об ущемленных правах правящего органа Православной Церкви, вряд ли их нужно связывать с действительной заботой о библейском деле . В свое время взятие Библейским обществом на себя изданий славянской Библии не только не вызвало возражений со стороны Св. Синода, но скорее было воспринято как освобождение от обременительной обязанности. Это требование можно понимать как направленное, прежде всего, против русского перевода, прекратить печатание которого Шишков намеревался путем ведомственной смены издательства.

Главным "локомотивом" и идеологом "антирусской" кампании, безусловно, был адмирал А.С. Шишков. Именно Шишков в 1824-1825 гг. определил идейную позицию неприятия русского перевода как такового. Она прозвучала в связи с его теоретизированием по поводу славянского языка и языкознания. Еще до появления в Санкт-Петербурге эмиссаров Британского Библейского общества, тем более каких-либо разговоров о русском переводе Библии, в 1810 г., на годичном собрании Российской академии наук Шишков выступил с торжественной речью, основными тезисами которой были представления о едином славяно-русском языке и его уникальности в качестве языка Священного Писания. Второе издание этой речи в 1825 г., как раз в самый разгар противостояния с Обществом и борьбы с русским переводом, нужно рассматривать программным заявлением нового министра Народного просвещения в отношении перевода Библии. Более рельефно теоретические и идеологические взгляды по этим вопросам представлены в его Записках этого периода. Прежде всего, Шишков не признавал существование русского языка как самостоятельного и отдельного от славянского: "Язык у нас Славенский и Русский один и тот же. Он различается только (больше, нежели всякий другой язык) на высокий и простой. Высоким написаны Священные книги, простым мы говорим между собой и пишем светские сочинения, комедии, романы и проч. Но сие различие так велико, что слова имеющие одно и то же значение, приличны в одном и неприличны в другом случае" . В развитие этой языковой дилеммы славянский и русский разделялись им как "высокий язык, сделавшийся для нас священным" и "простонародный", "язык Церкви" и "язык театра" , "язык веры" и "язык страстей" . Действительно, для Руси славянский как литературный язык изначально сформировался именно на Священном Писании. Эта данность послужила для Шишкова основанием постулировать существование неразрывной, органической связи между славянским языком и Библией. Более того, славянский язык по своим выразительным свойствам, согласно Шишкову, идеально приспособлен для передачи богооткровенных истин Библии, причем, столь совершенными возможностями не обладает ни один современный европейский язык: "Мы показали отчасти богатство мыслей, заключающихся в словах наших; видели превосходство их перед словами других языков. Из сего краткого показания можем посудить, какая разность в высоте и силе языка долженствует существовать между Священным Писанием на Славенском и других языках: в тех сохранена одна мысль; в нашем мысль сия одета великолепием и важностию слов" . Славянская Библия уникальна не только среди других переводов Священного Писания, но предпочтительнее даже его оригинальных текстов, поскольку "еврейский сегодня никто не знает" .

Подобные представления о исключительности славянского языка, утверждение его сакрального характера делали для Шишкова перевод Библии на русский язык недопустимой профанацией Священного Писания, от которой оставался один шаг и до покушения на незыблемые устои государственного и общественного строя: "В прежних письмах моих имел я честь объяснить Вашему Сиятельству [Шишков обращается к Аракчееву] о продолжающихся и ныне покушениях и стараниях продолжать собрания Библейских обществ и распространять не переводы, а, так сказать, перекладку Священных Писаний с высокого и важного языка на простонародное наречие: два сильнейшие орудия революционных замыслов"; "Переводы Священного Писания с высокого языка (называемого Славенским) на простой, в общежитии употребляемый язык (называемый Русским), под предлогом лучшего разумения церковных книг придуманы для уменьшения их важности и поколебания Веры"; "Трудно доказать надобность, но не трудно сыскать причину сих переводов, очевидно состоящую в том, чтобы, согласно с намерениями Библейских обществ, исказить и привести в неуважение Священные книги, изменяя в них язык Церкви в язык театра" . Перевод Священного Писания непременно, согласно Шишкову, должен привести и к переходу церковного богослужения на русский язык, о чем нельзя и "подумать без ужаса": "Подобная мысль [славянский язык перестал быть понятным] поведет нас к заключениям, что и всю церковную службу должно переложить на простонародный язык" .

Такая позиция решительно отрицала саму возможность перевода как такового и, в конечном итоге, вела к той же тупиковой ситуации, в которой в свое время оказалась Католическая Церковь в связи с запретами использовать какой либо другой библейский текст помимо латинской Вульгаты и читать Священное Писание мирянам. В пафосе своего неприятия русского перевода и в борьбе за чистоту веры Шишков, по существу, договаривался и до прямого запрета на чтение Слова Божьего: "Чтение Священных книг состоит в том, чтобы истребить Правоверие, возмутить отечество и произвесть в нем междоусобия и бунты <...> Переводы Священных Писаний на простое наречие и распространение их в неимоверном количестве экземпляров есть также одно из средств, придуманное в Библейских обществах к поколебанию Веры"; "В напечатании столько Библий, чтобы каждый в Государстве человек мог ее иметь (так сказано в Отчетах). Что ж из этого последует? Употребится страшный капитал на то, чтоб Евангелие, выносимое с такой торжественностью, потеряло важность свою, было измарано, изодрано, валялось под лавками, служило оберткою каких-нибудь домашних вещей и не действовало более ни над умами, ни над сердцами человеческими" . Так отвергался основной тезис Библейских обществ о том, что Слово Божие для каждого верующего должно быть доступно на понятном, родном языке.

В своем же логическом развитии взгляды Шишкова неумолимо вели к утверждению приоритета языка над смыслом текста. В ситуации славянской Библии, когда язык утратил свою коммуникативную функцию, это фактически должно было означать предпочтение славянского языка Слову Божьему. По существу, язык становился священнее Священного Писания, что сводило, например, предназначение литургического чтения разве к некому сакральному звучанию. (Казалось бы, нет никакой необходимости доводить тезисы Шишкова до подобных выводов, абсурдность которых очевидна, однако, что поразительно, и такому, по определению, "бессмысленному" восприятию могла усваиваться своя значимость, порой вполне серьезно фигурирующая в качестве аргумента против русского перевода).

Роль Шишкова в истории русского перевода не ограничилась теоретическими возражениями. Его настойчивостью перевод был свернут организационно. По всей видимости, не без его инициативы произошло и позорное сожжение тиража первого тома русской Библии. За это говорит весь характер его участия в истории с переводом. И хотя о подробностях данного прискорбного события не сохранилось прямых документальных свидетельств, имя Шишкова вполне отчетливо слышится за словами свят. Филарета по этому поводу: "...дело произведено не по зрелому рассмотрению духовного начальства, а по случайному возбуждению кого-нибудь из тех, на которых владыка Киевский указывал в 1825 году [Филарет (Амфитеатров), тогда еще епископ Калужский], как на людей, не призванных ни Богом, ни начальством" .

К языковедческим изысканиям президента Академии наук уже современники относились как к достойным насмешки дилетантским увлечениям. Энергичные действия Шишкова по закрытию РБО и пресечению русского перевода снискали ему в общественных кругах, в том числе и церковных, разве что славу "самодура" . Однако, когда с назначением на пост министра Народного просвещения у адмирала появились возможности к широкому утверждению своих теорий в общественном сознании, главному идеологу "партии сторонников обратного хода" (выражение свят. Московского Филарета) удалось добиться того, что его взгляды на слававянскую Библию и русский перевод вышли на уровень государственной религиозной политики. Так, сложившееся сочетание частных амбиций, страха, консерватизма и некоторых "научных" воззрений сформировали официальное неприятие русского перевода Священного Писания в Российском государстве в последние годы царствования Александра I и на всем протяжении правления Николая I. Сольский отмечал: "...перевод библейских книг на русский язык прекращен вследствии столкновения случайных обстоятельств, но не потому, чтобы он не был согласен с духом Православной Церкви или не был делом народным" .

История с первым русским переводом Библии в высшей степени показательна как характеризующая положение Церкви в Российской империи в ХІХ в. Она наглядно демонстрирует стагнацию воли, отсутствие собственной позиции у высшего управляющего органа Церкви, Св. Синода, в таком важнейшем для религиозного учительства вопросе как перевод Священного Писания на доступный для паствы язык. Действительно, начинание перевода принадлежит решению государя, ему безропотно следует Св. Синод. Но как только из-за глубокого душевного кризиса Александра І в официальной позиции светской власти в отношении перевода наступает изменение под напором известных лиц, этому повороту на 180 градусов следует и церковная власть в лице ее номинального предстоятеля. Все эти метания легко объясняемы с позиций политики и психологии, однако, за подобной конъюнктурой теряется важнейшее предназначение Церкви быть свидетельницей и носительницей Слова Божьего. Кризис в деле русского перевода был преодолен только в 1856 г., когда благодаря настойчивости свят. Филарета (Дроздова) и круга его единомышленников в самом начале царствования Александра ІІ было вынесено официальное синодальное решение о возобновлении русского перевода Библии. Начинание первой половины ХІХ века нашло свое логическое завершение в Синодальном переводе. Первое полное издание русской Библии вышло в 1876 г., ровно через 60 лет после Указа Александра І. Этот практический результат и нужно признать собственным голоса Церкви в этом непростом, охватившем практически все ХІХ столетие деле.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru