Все вопросы психологии

Я хочу только, чтобы вы не поняли меня так, что в конце концов слово, входя в порождение образа, выполняет функцию своеобразного демиурга этого образа, командует образом. Нет. Здесь есть известный конфликт и драма, известное противоречие их решения, которое видно уже на том примере или в тех условиях, о которых я только что сказал, в условиях онтогенеза. Я вам говорил: омонимизация слова, одно и то же слово, обозначающее два разных предмета. Потом разрушение этой омонимизации и соединение, наоборот, предметов. Но вот в этом-то и заключается известное «командование» самими признаками, чувственно воспринимаемыми признаками чувственного предмета, то есть реального предмета.

Значит, речь идет не о том, что признаки соединяются по команде, а речь идет о том, что значение должно как-то найти себя в этих признаках, а признаки, напротив, найти себя и выразить себя в этом значении. Опять метаморфозы, опять взаимные переходы, а не накладывание одного на другое, в некоторой линейной последовательности, хотя бы иногда и меняющееся, в смысле изменения места моментов, их последовательности. Это не объективный процесс, то есть не процесс, получаемый наслаиванием одного на другое, суммированием, попросту говоря.

И вот задача-то психолога, занимающегося восприятием, заключается в том, чтобы проникнуть в это очень сложное движение, дающее в результате сознательную картину предметного многомерного мира, в котором живет человек и который своей объективной трехмерностью (даже четырехмерностью, если считать еще координату времени) способствует работе воспринимательной системы.

Ведь это только в абстракции лабораторного эксперимента мы исследуем порой (и очень часто, кстати, даже слишком, может быть, часто) восприятие картинки. Изобразили треугольник, замаскировали его линиями. Поставили перед испытуемым задачу обнаружить фигуру среди этих маскирующих линий, правда? Или посмотреть, как выглядят три точки на плоскости. Или учесть время считывания изображения на этой же плоскости.

Вы имеете здесь дело с очень своеобразным миром и, следовательно, со своеобразным процессом. Мир-то здесь сведен к двухмерному. А он? А он четырехмерный. Он имеет третье измерение и движется, правда?

Вот теперь мы открыли еще одну образующую, еще одну координату, еще одно измерение. Это очень странное, особое измерение. Я говорил «предметность», я говорил «константность», я говорил о предметной отнесенности их, теперь я говорю еще и об осмысленности, о категориальности. А откуда эта категориальность?

Ведь это тоже еще одно измерение, отличающееся от первых четырех, -- я это подчеркиваю, товарищи. Мы видим еще, образно выражаясь, вещи в пространстве, по человеческому опыту правдоподобно.

И это можно проиллюстрировать. Я сейчас имею в виду опыты, которые начались еще в XIX веке. Одно время получили свое развитие в XX веке. В последнее время мы снова к ним возвращаемся, и у нас на факультете, в частности. Они представляют очень большой научный интерес.

Эти опыты основаны на следующем методическом приеме, или принципе, как иногда говорят. Вместо того чтобы менять воздействие, то есть раздражитель, или стимульную ситуацию, которая, иначе говоря, воздействует, стимулирует (фигура будет стимульной ситуацией, распределение пятен будет стимульной ситуацией, распределение линий, цветов, яркости, движения -- все это будет стимульная ситуация), попробовать изменить чувственное звено в узком смысле (то есть то, что я привык и люблю называть чувственной тканью, -- сигнал, который поступает на сетчатку) и посмотреть, что получается.

Один из таких наиболее эффектных способов изменения сетчаточной картины достигается с помощью нехитрого оптического прибора, именуемого обычно «псевдоскопом». Это две линзы Доде, через которые человек смотрит бинокулярно, то есть двумя глазами. Это действительно оформляется как некоторый небольшой бинокль, который может быть приставлен к глазам или даже зафиксирован на глазах.

Я не описываю хода лучей, это описание занимает слишком много времени. Что же получается в результате? В результате возникает псевдоскопический образ, который отличается от обычного образа и должен отличаться по измененным нами с помощью искусственного оптического приспособления условиям проекции на сетчатке данной стимульной ситуации, то есть просто внешнего зрительного воздействия. Вот как я немножко упрощаю дело, то есть описываю-то я точно, но выпускаю некоторые детали.

Там получается так: более близкое кажется расположенным более отдаленно, а более отдаленные точки плоскости или линии кажутся находящимися ближе. Это достигается эффектом полного двойного преломления падающих лучей в призмах Доде.

Вот это позволяет заглянуть немножко в ход процесса порождения образа, его конструирования. Или, как говорят, в актуальный генезис, то есть происходящее в данный момент возникновение образа. Я предпочитаю слово «порождение». Так вот, это порождение образа.

Позвольте описать некоторые явления. Я буду описывать более простые. В псевдоскопических опытах наблюдаются иногда и более сложные явления, которые я сейчас из дидактических соображений опущу.

Ну, вот, представьте себе, что вам предлагают гипсовую маску. Вы понимаете, что такое гипсовая маска -- это вогнутое человеческое лицо, выполненное из гипса.

Вы смотрите, ваш испытуемый смотрит на эту вогнутую гипсовую маску посредством псевдоскопа, через псевдоскоп. Что он должен увидеть в соответствии с тем, что подсказывает, диктует чувственное, эти чувственные паттерны, эта чувственность, которая поступает на сетчатку глаз, на обе сетчатки? Вы должны увидеть эту маску не в качестве маски вогнутой, а в качестве изображения гипсового лица как выпуклого, правда? Нос удален в маске -- теперь он приближен, и так же в отношении остальных элементов этой самой маски. Так через псевдоскоп маска и видится.

Покажем теперь выпуклую маску. Как она должна увидеться? Вогнутой, совершенно справедливо вы говорите.

А вот теперь сделаем такой хитрый опыт -- возьмем и пододвинем наше собственное, экспериментатора, скажем, или присутствующего на опыте другого человека, лицо к этой маске. Тогда могут быть разнообразные и неожиданные эффекты.

Первое, на что обращается внимание: нет, простите, человеческое лицо не становится вогнутым. Это что -- природосообразно или природонесообразно? Несообразно. Вы что, не верите в вогнутость лица или видите его выпуклым? Это что: работа умозаключения или это работа в самом исходном моменте восприятия, который с самого начала такой? Лицо выпуклое.

Но парадокс идет дальше -- вы в одном поле зрения видите и то и другое. И могут быть два следующих случая -- они наблюдаются. Или маска тоже становится выпуклой, произошла перестройка; или еще более интересный случай -- маска остается вогнутой, а лицо -- выпуклым, в одном и том же поле зрения. Не бывает так, что образ лица «идет по маске», то есть «проваливается».

Я делаю такое -- я на большом экране провел отрезки вот так, вырезаю окошечко, а сзади подставляю некий предмет. Что теперь должно произойти? Части предмета, которые я вижу через окошко, если они удалены от окошка, то они должны быть где? Так. А поверхность может быть -- оптическая, не материальная, не материализованная. Бывает? Правдоподобно? Висит один цвет, чистый цвет. Не бывает. Что бывает часто? Часто бывает следующее: вместо того, чтобы увидеть, скажем, человеческую руку, находящуюся здесь, за дырочками этой бумаги, за окошечком, вы видите как бы из какой-то пластмассы, из какого-то вещества сделанные и выделяющиеся объекты. Если это квадратное окошечко -- то призму, если это треугольное -- то трехгранную призму, правда? Если это круглое или овальное или какой-то другой формы, то и соответствующей формы, как бы выдвигающиеся сюда предметы. Интересно прибавление к образу. Эта плоскость выступает через отверстие, а вот эта как бы присоединяется. Ее в чувственной ткани вообще нет. Она как бы экстраполируется или интерполируется, точно не знаю, как сказать, то есть присоединяется.

Я что: так думаю или так вижу? Я еще раз настойчиво говорю -- я так вижу вещь. Это может исчезнуть, это может опять уйти куда-то туда, может разрушаться поведенческий эффект. Ну, и опять может восстановиться.

Но вот что здесь замечательно. Я еще одно явление опишу вам. По своему собственному опыту в качестве испытуемого, полученному мною в псевдоскопических опытах еще в довоенные годы, я должен был смотреть через псевдоскоп на листочек газетной бумаги с дырками. А под дырками подставлялась рука экспериментатора, который вел эти опыты, и сначала я тоже очень отчетливо увидел, как сюда выступает телесного цвета, как бы пластмассовая какая-то вещь, такие вот столбики, идущие ко мне, разной формы. И вдруг бац! Картина сразу меняется, и я вижу человеческую руку за газетой, едва видимую. Что произошло?

За дырками была расположена нейтральная поверхность тыльной части руки и тыльная сторона пальцев, а во время опытов экспериментатор сдвинул руку, она же не приклеена, так сказать, и оказалась лунка человеческого ногтя. Это значение не могло себя выразить, породить себя, обрести психологическую жизнь в этом чувственно видимом специфическом объекте, выразительном, мы могли бы сказать. И эта несовместимость разрешилась вот этим внезапным оборачиванием.

Надо сказать, что эти самые конфликты, которые мы находим в псевдоскопических опытах, те же, что и в условиях более простых инверсий, тоже оптических. Я имею в виду под инверсией следующее явление: это тоже линзы, выполняющие более простую функцию; это линзы, которые обращают картину, ставят мир с головы на ноги; или дают зеркальное обращение; или, переворачивая, не дают зеркального изменения; или создают наклон, неожиданный по отношению к гравитационной вертикали этого мира. Все это в целом можно назвать «инверсиями» сетчаточных исходных чувственных материалов, этой чувственной ткани.

Как же она здесь, в этих опытах, находит себя, как находит свое выражение то обстоятельство, что нет последовательных наслаиваний? Существует все время это движение. Вот это движение, которое легче всего можно описать такими простыми словами: «чувственная ткань должна найти себя в предметном образе». Значение должно осуществиться в этом чувственном образе, чувственный образ должен себя найти, в свою очередь, в этом значении. То есть позволить осуществиться картине осознания, осмысливания, категоризации действительности.

Я очень хотел бы, чтобы вы обратили внимание на необходимость и неизбежность этого внутреннего двоякого движения, никогда не одностороннего. И я хотел бы подчеркнуть еще одно обстоятельство; какие бы ни были, однако, отношения, какие бы ни возникали здесь внутренние метаморфозы, преобразования, движения внутренние, в этом порождении, в существовании сознательного образа, одно условие должно быть обязательно -- нельзя отрезать чувственную ткань.

Я хочу вам рассказать то, что я описывал в публикациях, и на этом закончить изложение очень важной, как мне кажется, принципиально важной главы в психологии восприятия или параграфа к этой главе.

Дело в том, что во время войны довольно длительное время я руководил экспериментальным военным госпиталем; этот госпиталь был специализирован на восстановлении двигательных функций, то есть движений, разрушенных перенесенными огнестрельными ранениями. Мы занимались отбором (поскольку это был специализированный экспериментальный госпиталь, мы имели право отбора тематических больных, то есть тех, которые включались в задачу, поставленную перед данным госпиталем) прежде всего больных с ранениями двигательного аппарата верхнего плечевого пояса, то есть кисти, предплечья, плеча, осложненными какими-то неприятностями в результате перенесенной восстановительной операции, иногда в результате полученных травм и т.д.

И вот на каком-то этапе развития этой работы я со своими сотрудниками встретился с такими совершенно исключительными случаями, очень тяжелыми. Это случай раненых минеров, довольно редкий (мы изучили всего несколько случаев). Это большое несчастье. Это одновременная потеря глазных яблок, выжженных взрывом, и двух кистей. Вы понимаете, как, в каких условиях такое ранение возникает? Если происходит взрыв малой мины в руках -- это саперы. Иногда они остаются целы, но тогда нарушается часть лицевого скелета и, конечно, глаза выжигаются пламенем и отрывает руки.

Но вот реконструируют лицевой скелет, конечно, глаза не восстанавливаются, они потеряны. Это военно-ослепшие. Но одновременно -- я уж невольно начинаю переходить на язык той эпохи, того времени, той работы -- одновременно становятся бездвурукими, то есть, вернее, лишенными двух кистей.

Приходится делать тяжелую реконструктивную операцию. И прежде всего нужно думать не про протезирование, а нужно думать о том, чтобы дать ему возможность действовать, что-то делать руками. И тогда была предложена операция, которая называется «операция по Крукенбергу». Я не буду ее подробно описывать, только передам ее смысл: кистей нет, есть остатки предплечья; и вот это предплечье реконструируется следующим образом -- мышечный аппарат перешивается так, что мышцы-«ротаторы» теперь становятся исполнителями функций сведения и разведения этой двупалой конечности. Вам понятно как? Это ведь не очень просто.

В комбинации эти мышцы переставляются иначе, они перешиваются. Ну, конечно же, одновременно происходит трансплантация не только мышечной ткани, но и трансплантация кожи. В результате реконструкции это неизбежное механическое следствие.

И вот восстановительная, хорошо проведенная хирургическая операция сделана; восстановлен лицевой скелет, раненый может есть и говорить, у него восстановлена, теоретически говоря, пусть двупалая, но все-таки конечность. Практика показывает, что у обычных зрячих больных, то есть раненых, эта двупалая конечность превосходно осуществляет массу функций, практически необходимых. Ну, конечно, двумя пальцами легко пишут, застегивают пуговицы, одеваются самостоятельно, а некоторые, я сам видел, доходят до совершенно виртуозных возможностей, например, свернуть из табака и бумажечки этакую, вполне изящную, самокруточку. Двумя пальцами. И довольно быстро, и все заклеено, то есть все великолепно. Я уж не говорю о такой вещи, как разрезание еды, пользование вилкой и ножом -- он ко всему этому приспосабливается хорошо.

А вот в другом случае -- ничего! Потому что зрительного контроля нет и глаз не учит, не может научить руку даже раздвигать эти «пальцы», бывшие кости предплечья, лучевые кости. Осязание разрушено! Кожные покровы смещены -- воздействую на эту точку, а сигнал в мозг идет с другой. Что получается? Явление ассимиляции -- оно так называется, то есть потеря осязательного -- чего? Чувствительности или восприятия? Восприятия, потому что чувствительность остается. Она еще хуже, смешивается, спутывается. И вот мы оказались перед лицом такой картины -- нет познания ни осязательного, ни зрительного, остается слух в качестве развитого органа.

Слова. Но слова, слова.

И вот по прошествии некоторого времени стала наблюдаться следующая картина, очень тяжелая картина. Больные стали жаловаться на то, что они перестали жить в реальном мире. Что даже прикосновение другого к их плечу воспринимается как нечто очень тяжелое, потому что и мира-то нет. Есть слова о мире, есть мысли о мире, слух, логос -- слово, а эйдоса, гаптики, праксиса -- нету. Понятно? Ведь рука-то ничего не делает и ничего не осязает. Она ослепла так же, как ослепли глаза.

И вот началась эта трагедия «уходящего мира». Не уход в мысль, в речевое общение, а дискредитация речевого общения, мысли, понятия, которые становятся эфемерными, ясно? Как бы не существующими вовсе. У нас даже были такие попытки, они не были так уж выражены физически, но были, так скажем осторожно, намерения суицидальные, то есть прекращения своей жизни.

Пришлось потратить немалый труд, чтобы научить действовать, управлять этой двупалой конечностью, восстановить прежде всего осязательный гнозис, ликвидировать астереогноз. Это удалось сделать с помощью очень хитрых, страшно трудных приемов, которые не могли быть распространены в широкую практику, потому что они требовали от самого восстановителя чрезвычайного высокого уровня квалификации, большой вдумчивости в каждое мгновение, в каждый шаг, в каждую секунду. И поэтому наши рекомендации были другими -- не делать операций по Крукенбергу в случае военной слепоты, то есть у военно-слепых. Не делать. Жертвовать меньшим, чтоб выигрывать жизнь -- большее.

Вот почему я и заканчиваю этот параграф так: глаз -- только это и есть связь с миром. И без этой связи это движение вообще невозможно! Оно делается бессмысленным и не облегчает субъекту его жизнь.

Лекция 24. Слуховое восприятие

Товарищи, у нас остается очень мало времени на лекционный курс, и поэтому я сегодня прямо перейду к одному из трех важнейших видов восприятия, к восприятию слуховому.

Осязательное, зрительное, слуховое -- важнейшие формы восприятия, в результате которых складывается картина мира. Не случайно старая философская мысль различала «праксис», «гаптическую сферу» -- это осязание, «эйдос», картину, образ -- это зрение, наконец, «логос», слово, слово-понятие -- это прежде всего слуховое восприятие.

Как и восприятие зрительное, слуховое восприятие представляет собою чрезвычайно сложный процесс. Поэтому представление о слухе в его исходном элементарном виде приходится сейчас оставить и искать какие-то более адекватные, более отвечающие действительному положению вещей представления.

Элементарные представления о слухе хорошо известны. Дело изображается так, что существуют физические агенты, а именно упругие волны, которые в пределах диапазона от 10 герц, то есть 10 колебаний в секунду, примерно до 20000 герц -- видите, очень широкий диапазон, -- воздействуют на слуховые рецепторы, размещенные в кортиевом органе. В этом кортиевом органе и происходит первоначальный анализ, первичный анализ. Далее, возникающее в периферическом отделе нервное возбуждение передается по слуховому нерву и по дальнейшим путям в корковые центры <нрзб> (они локализованы в проекционной слуховой зоне) и подвергается дальнейшей переработке. В результате и возникают слуховые ощущения и их комплексы, которые представляют собою слуховой образ, то есть собственно слуховое восприятие.

Разумеется, при этом возможность слухового рецептора, а соответственно, и восприятия слухового ограничена не только диапазоном, о котором я только что говорил. Кроме того, эти возможности ограничены и порогами по громкости, то есть, не только по частоте упругой волны, но и по громкости, то есть амплитуде.

Пороги такие исследовались многократно. Установлены средние характеристики. Определены нижние и верхние абсолютные пороги. Определены средние пороги, в том числе и по отношению к дифференциации, то есть различению по высоте или по громкости. И абсолютные, и дифференциальные пороги бесконечно изучались. Исследование порогов было очень важно в практическом отношении, и поэтому в психофизике все данные по слуху, разумеется, живы, действуют и ими пользуются и в наше время. Они вытекают из очень элементарных представлений, но они, тем не менее, рисуют важную вообще картину. Чтобы не быть голословным, я приведу пример с использованием измерения слуха с помощью аудиометра, то есть так называемой «аудиометрии».

Это незатейливый прибор, который все же позволяет измерить слуховую чувствительность в разных частотах. В медицинской практике это важный тест для того, чтобы представить себе характер поражения, локализации поражения, в условиях, например, разрушения патологическим процессом того же кортиевого органа, потому что, когда вы констатируете, что, скажем, вы имеете очень пониженные пороги по громкости в одном диапазоне, в одних частотах, и сохраненные в других -- конечно, вы можете судить о том, какая часть улиточного прибора разрушена.

Я не буду приводить других практических применений: они очень ясны и с точки зрения профессионального отбора, и даже с точки зрения такой практики, как, например, размещение учащихся в классе -- учащиеся с пониженным слухом, естественно, должны находиться ближе к учителю, к кафедре учителя, ну, словом, тут есть множество практических применений самых элементарных определений.

Правда, уже в изучении порогов возникли довольно сложные вопросы. Среди них я укажу такой вопрос, как различие довольно резкое, в некоторых, особенно патологических случаях, чрезвычайно резкое, между порогами, измеренными, с одной стороны, по способу констатации самим испытуемым наличия или отсутствия звука или различия между разными звуками, то есть по абсолютному или по дифференциальным, или разностным, порогам, в условиях, когда индикатором показаний избирается высказывание испытуемого, о котором я только что сказал, -- и, с другой стороны, по какой-нибудь объективной реакции, то есть когда речь идет об измерении сенсорного порога и порога субсенсорного.

Ну, это условные термины. Повторяю -- они играют очень важную практическую роль, потому что, например, Гершуни, одним из наших, я бы сказал, выдающихся исследователей-психофизиологов, была установлена возможность прогнозирования восстановления слуха у больных, вернее, у пострадавших после контузии -- имеется в виду воздушная контузия. Так было установлено в годы Великой Отечественной войны, что в том случае, если имеется глухота или очень высокая степень тугоухости, приближающаяся к практической глухоте, но обследование больных показывает, что субсенсорные пороги, например, реакция зрачка на звук сохраняются, то тогда прогноз состоит в восстановлении слуха. Если нет этого различия, если субсенсорные пороги тоже очень высоки, то есть показывают на очень низкую чувствительность, тогда прогноз делается довольно точно, на значительном материале это установлено, что шансов, то есть перспектив на восстановление слуха, практически нет.

Но мы с вами имеем дело с проблемой слухового восприятия, то есть с процессами проникновения в объективный мир в его действительных характеристиках. И вот с этой точки зрения исследование порогов в динамике собственно слуховой чувствительности, я бы еще сказал ощущений, является недостаточным, а вся картина работы, вся картина механизма слухового восприятия требует гораздо более сложных представлений, развитых гипотез.

Усложнение уже начинается с того, что мы должны отказаться от идеи единого источника звука, то есть какого-то вибрирующего, колеблющегося тела, скажем колокола, камертона -- прибора, который обычно применяется для исследований, какого-нибудь иного источника звука: тикающих часов, расстояние до которых может служить способом измерения слуховой чувствительности. Ну, скажем, установить нижний абсолютный порог чувствительности по параметру амплитуды. И если я буду отодвигать от вашего уха тикающие часы, то наступит такой момент, когда вы перестанете слышать тиканье. Проверяем другим способом (обычный прием): приближаем до тех пор, пока не оказывается такое расстояние, при котором вы слышите. Это можно все перевести в физические меры, и тогда вы получаете объективную физическую характеристику раздражителя, едва или впервые различимого.

О верхнем пороге громкости трудно говорить потому, что он переходит в болевой порог и стирается.

Но в действительности речь идет не о том, что мы находимся перед неким вибрирующим телом, то есть источником упругих, звуковых, акустических, иначе говоря, волн. Дело в том, что мы скорее находимся в некоем поле. Любой источник звука, помещенный в некоторое пространство, скажем в этой комнате, не представляется чем-то вроде слабо светящейся точки. Все обстоит гораздо сложнее. Дело в том, что звук вызывает эффект реверберации, то есть он одновременно воздействует и со стороны источника, и со стороны отражающих поверхностей. Этот же главный источник звука вызывает и совибрацию, правда? По разным своим гармоникам, то есть по разным составляющим эту картину колебаний от других предметов. Таким образом, мы находимся в довольно сложной ситуации, которую легче всего описать словом «поле».

Иначе и проще я могу сформулировать это так: практически мы имеем дело со звуком на неизвестном фоне, тоже звуковом, даже в том случае, когда активный источник в данном, скажем, помещении является единственным. На самом деле это не так. Нужны специальные условия, чтобы был единственный источник. В действительности шумят, создают акустические эффекты очень многие предметы окружающего нас мира. Всегда создается известный фон.

Поэтому можно сказать, что мы выделяем звук всегда на фоне. Этот фон может быть высоким или низким, но он вообще-то существует. Я оговариваюсь -- в практических ситуациях; теоретически мы его, конечно, можем избежать. Это делается путем соответствующего оборудования -- звукопоглощающими материалами, скажем, заглушением посторонних звуков, и т.д., и т.п.

Вы можете мне сказать, что я все время имею в виду какую-то искусственную обстановку. Нет. Это относится в известной степени и к естественной обстановке.

Представьте себе горный ландшафт, горный район. Лес, овраги, равнинные части, ну и масса других вещей, правда? Картина менее яркая, более яркая, менее сложная, более сложная -- она остается все-таки принципиально такой, как я вам ее рисовал. Это поле, это фон, и на фоне выделяющиеся звучащие объекты. Или отражающие звук объекты.

Я бы сказал, соотношение фона и звука очень ясно обнаруживается в переживании так называемой «тишины», которая сплошь и рядом выступает очень отчетливо в условиях, когда продолжаются звуковые воздействия достаточно большой интенсивности. Если с гор вы перемещаетесь, скажем, в сельскую местность, то очень часто вас охватывает чувство тишины, хотя вы отдаете себе отчет в том, что где-то слышны звуки, передаваемые по радио; если это утром, то вы слышите крик петуха.

Откуда же тишина? Фон пониже, понятно? Тут дело не в отдельных звуках. Кто-то говорит недалеко от вас, и вы слышите, что кто-то говорит, а тишина вас охватывает. Тем не менее фон снят, вот этот ужасный фон, в котором мы с вами живем здесь в Москве. Который, кстати, привлекает к себе очень пристальное внимание в последнее время во всех странах именно потому, что этот фон, оказывается, отрицательно действует на нервную систему: он утомляющий, переутомляющий. Именно фон.

Значит, вы всегда себе представляете такую сложную картину -- если это <нрзб> шумов, этот фон, правда? Затем выделение звуков. Опускается фон -- меняется картина. Меняется степень выделенности -- меняется картина. Вот это первое объективное усложнение, которое относится к самому воздействию, так сказать, к физическому раздражителю. Или, вернее, к физическим воздействиям, среди которых мы живем, в которых мы существуем.

Значит, вот одну проблему мы сразу открыли -- это проблема фона, на котором происходит восприятие. Но есть и еще одно обстоятельство, усложняющее действительную картину. Дело в том, что мы не слышим звук, который на нас воздействует, просто где-то происходящим, вернее, где-то возникающим. Слуховое восприятие локализует звук, то есть мы действуем в роли специального прибора, определяющего направление источника звука. В нормальных случаях -- я имею в виду не внешнюю нормальную обстановку, а нормальное сохранное восприятие человека, у которого органы слуха и, в том числе, центральные звенья его корковой, подкорковой систем, действуют нормально. Вы всегда ориентируетесь на направление и локализуете довольно точно. Ваше слуховое восприятие локализует, то есть находит, источник звука вовне, определяя направление. Бинауральный слух похож на локатор.

Для того чтобы локализовать звук, мы обыкновенно делаем движение головой, то есть усиливаем или ослабляем воздействие на то или другое ухо. Можно локализовать и без движения, но это гораздо труднее. У большинства, да нет, у всех людей, конечно, ушные раковины неподвижны. Мы не делаем, как делает, например, лошадь, правда? Но мы все равно движения делаем, только не с помощью ушных раковин. Правда, есть некоторые люди, которые умеют двигать ушами. Но не в этом смысле -- они с помощью этих движений не локализуют звук. Они просто умеют двигать ушами. Одни -- лучше, другие -- хуже. Но двигать-то ушами ни к чему.

Интересно, что мы умеем определять и дистанцию! То есть локализовать источник звука не только по направлению, но и по расстоянию. Как это происходит? Мне разумных исследований в этом отношении не известно. Что это связано одним и тем же в одну и ту же систему локализации, в смысле направления и в смысле расстояния, -- это очевидно. Есть ли эта действительная связь в механизмах? Она, вероятно, есть. Но в чем она заключается -- мне не ясно. То есть, «мне не ясно» в том смысле, что я не нашел достаточно ясного ответа.

Факт же эмпирический заключается в том, что практически в известных пределах -- не по отношению к грому, к каким-то очень отдаленным раздражителям, а в некоторых пределах -- мы довольно точно определяем расстояние и, соответственно, направление. То есть вы видите, что мы еще локализуем объект в пространстве. Причем тут воспроизводится то же, что и при зрительном восприятии. Собственно, звук с самого начала локализован.

Мы не имеем слухового восприятия по типу «звенит в ушах», то есть происходит что-то. Мы имеем такие явления, но мы относим это к чему? К состоянию нашего собственного тела. Вообще же, простая правда состоит в том, что мы находим эти звучащие предметы с самого начала вне, мы их локализуем, не очень хорошо, не очень точно, но они локализованы, они идут отсюда, и это характеристика мира, а не характеристика состояния органа, рецептора, или проводящих путей, по гипотезе Иоганнеса Мюллера, которая здесь тоже не проходит, как и со зрением.

Но вот еще положение, с которым надо считаться с самого начала исследования слуховой системы. Оно состоит в следующем: реально существует, и мы его выделяем, если можно так выразиться, «разное предметное звуковое содержание». Поэтому приходится при постановке проблемы восприятия держать в уме вопрос о том, что, какое предметное содержание воспринимается (предметное звуковое содержание), о чем идет речь, о восприятии чего. Я поясню, указав три класса таких содержаний.

Ну, прежде всего, самое простое, чем мы не будем с вами специально заниматься, -- это звуковые сигналы. Это то звуковое содержание, которое, собственно, и есть индикатор, сигнал чего-то. В общем, он достаточно безлик по своим характеристикам, потому что таким индикатором, сигналом может быть все, что угодно, любой звуковой раздражитель. Собственно, он ни о чем не рассказывает, кроме того, с чем он связан. Он очень важен в биологическом отношении. Звуковые признаки объекта -- один из ориентиров по отношению к объекту. Это хорошо известно. Это не сам по себе объект, это его признаки. Это признак некоторого объекта, который может быть предметом зрительного восприятия, тактильным и вообще каким угодно.

Таким образом, в звуковые раздражители входит некоторый комплекс, центр которого есть предмет. Я могу судить по звуку перемещения о фактуре предмета, правда? Я по какому-то признаку могу судить о некотором событии, которое произошло. Например, о перемещении предмета по перемещению звука. Человек удалился. Как я это узнал? Я ведь не вижу человека? Потому что стала постепенно падать громкость, интенсивность шума шагов.

Предметом восприятия остается некий объект, и это тоже дополнительный ориентир, иногда имеющий колоссальное значение, выполняющий очень важную роль, например роль ориентирования зрения. Звук в данном случае оказывается эквивалентен вспышке, то есть обеспечивает установку периферического прибора по направлению к раздавшемуся звуку. Вот почему, кстати, важна локализация. Шорох -- и поворот головы, правда?

Как видите, это входит в общую сенсорную, так сказать, суперсистему, в общую картину предметного восприятия мира. Это вклад слухового восприятия в общую картину мира. Вот в каком смысле я говорю о сигнальности, о воздейственности, об ориентировочной функции звуковых сигналов. Нам неважно, что предмет составляет не самый звук. Предмет лежит вне звука. Предмет мы воспринимаем в чем-то другом, в другой модальности, через другие качества, через другие наши сенсорные возможности. Поэтому мы часто не отдаем себе отчета в том, какого рода был сигнал: шорох такой или этакий, мало ли -- мавр сделал свое дело, мавр ушел.

Но в звуковом мире, звучащем мире существует собственное содержание, когда предметом восприятия -- смотрите, как я точно здесь говорю: «предметом восприятия», -- содержанием восприятия является звуковое содержание. Это не указание на что-то, это не включение в какой-то нейтральный процесс воспринимания мира, его чувственного отражения. Здесь выделяется собственное содержание. Если бы этого собственного содержания не выделилось бы, то, вероятно, о слухе надо было бы говорить коротко, мало и, я позволю себе сказать, неинтересно. А вот здесь есть, оказывается, собственное содержание, что и представляет главный интерес. Восприятие этого содержания образует самые важные проблемы в слуховом восприятии вообще.

Дело в том, что особое звуковое содержание предъявляет и особые требования к механизму слухового восприятия, к работе слухового восприятия. Вот оно-то и требует работы сложной слуховой системы человека. Что же это за особое слуховое содержание?

Я укажу главнейшее содержание, самое важное, не заботясь сейчас о том, можно ли обнаружить еще какое-нибудь собственное звуковое содержание. Наверное, можно. Итак, главное -- есть двоякое содержание, которое образует как бы действительно звуковой мир. И то и другое содержание, кстати говоря, -- это человеческое содержание. Вы догадываетесь, наверное, о чем я думаю, говоря об этом собственном звуковом содержании? Не признак, не раздражитель, не сигнал, а собственное звуковое содержание.

Я имею в виду, во-первых, речь и, соответственно, речевой, звуковой, слух, звучащую речь, не письменную, не кинестетическую, а звуковую, нашу обыкновенную речь. Речь с помощью звукового языка, на основе звукового языка, посредством звукового языка, такого, на котором говорит современное человечество или подавляющая часть современного человечества.

И второе содержание, собственно звуковое. Вы догадываетесь, конечно. Это мир музыки.

Итак, звуковой мир музыки. Речь идет о восприятии этого специального звукового, если можно так выразиться, объекта, музыки не в смысле сигнальности звука -- свистка или какого-нибудь другого сигнала. Нет. Музыки.

Скажем, инструментальная музыка. Скрипка. Это целый мир, производимый человеком, исторически развивающийся, образующий особый предмет. Он не вещественный, хотя и материальный, то есть он выражается в колебаниях воздуха. В этом смысле он вещественный, материальный. Но его содержание -- оно сверхчувственно в том смысле, что речь идет не о колебании, а о движении мелодии. Что-то выражающее, что-то передающее, на что-то подвигающее человека. Это музыка как искусство, как творчество. И это опять та же речь, которая составляет целый самостоятельный, самоценный мир.

Вот я прислушиваюсь к языку -- я был в Венгрии -- к венгерскому языку. Я не понимаю ни одного слова. Но вот вслушиваюсь, чтоб схватить какую-то характеристику, выразительную сторону этого языка, правда? Он сам по себе акустически содержателен, и я пытаюсь представить это акустическое содержание абсолютно неизвестного мне языка, кстати, чрезвычайно резко выделяющегося на фоне других европейских языков. Вы это знаете, вероятно, -- это особый язык. Поэтому попытка понимания хотя бы кусочков, хотя бы смутного понимания с опорой на романские или германские языки не приводит к успеху. Просто потому, что это другой язык. Он очень сложный, он своеобразный, и я могу сейчас говорить о «лице» этого языка. У меня есть образ этого языка. Этот образ относится к предметному миру, который он выражает? Нет. Это так, как к музыке, к самому звуковому содержанию. Я бы сказал -- я уже несколько раз употреблял сочетание этих терминов -- звук как объект, правда?

Вот в связи с тем, что имеется специальное звуковое содержание, слуховая система человека построена тоже очень сложным образом. Так же, как мы видели в зрительной системе, этот аппарат, если так можно выразиться, этот исполнительный механизм слухового восприятия, нельзя представлять по линейной схеме: рецептор, то есть периферические части анализатора, проводящие пути, корковое представительство. Дошло до коры -- и... Что случилось? Случилась удивительная трансформация -- возникло психическое явление звукового образа. Очень легко показать, что слуховая система построена так же, как и другие воспринимающие перцепирующие системы. По той же грубой общей схеме, хотя в остальном большие различия. Какова эта грубая схема? Вам она совершенно ясна из осязательного и зрительного восприятия.

Это значит, что, помимо сенсорных звеньев этой системы, непременно имеются в качестве обязательного условия работы слуха, слухового восприятия в данном случае, также и эфферентные звенья, причем тоже двоякого характера. Одни составляют так называемый проприомоториум. Ими я заниматься не буду. Это те эффекторные, то есть идущие от центра к периферии, следовательно, центрифугальные, нервные процессы, которые настраивают, адаптируют периферическое звено.

Это, иначе говоря, те моторные включения, я имею в виду двигательные нервы, которые действуют на моторный аппарат самого органа слуха: изменение состояния барабанной перепонки и так дальше, то есть это внутреннее хозяйство, которое не очень видно, оно очень скромно в смысле моторного выражения, но оно существует, оно констатировано, оно описано. И оно осуществляется собственно на невысоком неврологическом уровне.

Я пробовал представить себе очень отчетливо картину неврологического уровня, от которого зависят эти проприомоторные эффекты, пользуясь даже самыми современными неврологическими атласами, но полной отчетливой картины не получил. По-видимому, это довольно сложные и спорные, еще до сих пор точно не установленные, хотя и приблизительно очерченные уровни. Это скорее всего, подкорковые этажи, второй неврологический этаж. По-видимому. Я здесь очень осторожен.

Итак, эффекторное звено в виде проприомоторных, адаптивных движений, вроде сенсибилизации сетчатки в зрительной системе, увеличения или уменьшения просвета, образно выражаясь, то есть отверстия зрачка, изменений, вергентных движений -- это понятно? Это хозяйство обслуживающее, настраивающее его. Но есть и другое. Это, собственно, не проприомоторные, а, я бы сказал, экстраслуховые движения (экстраслуховые -- это значит не привязанные непосредственно к периферическому органу). И вот, в отличие от зрительной системы, здесь мы имеем действительно отвязку от собственно периферического органа, во всей его сложности.

Опять я продолжаю использовать сравнения со зрительной системой, потому что там это было мной описано. В общем-то, эффекторные звенья в зрительной системе -- они, с одной стороны, выполняют адаптивные функции, то есть это проприомоторный аппарат глаза, но вместе с тем и аппарат самого зрительного считывания. Это движения глазные, которые все-таки остаются глазными, хотя они уже движения «читающие», воспринимающие. Они только настраивающие для зрительного восприятия, скажем, фокуса, контуров, расстояний и т.д.

Здесь иначе обстоит дело. Здесь моторные звенья собственно слухового восприятия оказываются как бы вне системы, то есть в слуховую систему входят гораздо более широкие мышечные приборы, лежащие за пределами анализатора периферического, анализатора слухового.

Опять мы встречаемся с работой сложной системы, в данном случае слуховой.

Я должен выдвинуть и второе положение. В зависимости от предметного визуального содержания, вот этот широкий моториум всегда активного слухового восприятия представлен разными моторными системами, разными моторными звеньями, то есть экстраслуховые звенья, входящие в слуховую систему, разные: одни для речевого слуха -- другие для музыкального.

В ходе развития, по-видимому, общеисторического, а не филогенетического, резко дифференцируются две слуховые подсистемы. Резко -- в смысле отчетливо. Это не значит, что они отделены вовсе друг от друга, представляют собой автономные системы, нигде не перекрещивающиеся, ни в одной своей точке, ни в одном звене. Просто они отчетливо выделяются как особые системы, так, что одна из них может быть высоко развитой, а другая -- нет.

Итак, речь, речевая действительность, речь как порождение слухового восприятия -- и музыка как предмет слухового восприятия. Ну, во втором случае я мог бы не оговаривать -- «как предмет слухового восприятия»: а как же иначе будем воспринимать музыку? Что касается речи, то тут, конечно, приходится оговариваться, потому что можно и вот так воспринимать, как я с этой бумажки, вот так -- зрительно, через посредника в виде графического изображения или в виде жестов.

Вот и придется мне сейчас кратко изобразить работу обеих систем.

Ну, прежде всего, о речевом, фонематическом, иначе говоря, слухе. Легко понять, что речевой слух действительно порождается в ходе исторического процесса. Он возникает у людей в связи с тем, что возникает новый слуховой предмет. Это и есть звуковой язык. Можно сказать, что речевой слух, речеслуховое восприятие порождено языком. Язык сделал человеческий слух. Ну, вы можете сказать так, наивно: «А как же он появился, звуковой-то язык, именно на уровне звукового языка? Ведь для этого надо было уже иметь речевой слух?»

Ну, это знаете, я бы сказал, наивная мысль, потому что это «курица -- яйцо», правда? Мы умеем решать такие нетрудные логические задачи. Ну, конечно, формировался звуковой язык и постепенно формировалось вместе с языком и звуковое, то есть слуховое, восприятие речи, это естественно.

Главное все-таки остается, основное -- это положение, что звуковой язык постоянно производит и воспроизводит речевой слух. Если представить себе (а это не только допущение фантастическое, это факты) развитие ребенка с полноценным слуховым аппаратом, с полноценными органами слуха во всех их звеньях, вне звукового языка, то речевой слух не будет сформирован. Это известно.

Давайте я буду говорить не «речевая», «слуховая» система, а «речевой слух», имея в виду восприятие этой действительности звуковых предметов, которые есть звуковые колебания, вернее, звучащая речь. Это чрезвычайно сложная вещь, и вот, если не только вдуматься, но и вчувствоваться, это совершенно необыкновенная вещь. Прежде всего удивительно, что речевой слух способен к очень важным абстракциям. Это абстракция от основной частоты. Вы знаете, что называется основной частотой? Если вы запишете какой-нибудь звук, в чистом звуке это будет просто синусоида. Представляете себе, как запишется этот звук на осциллографе? Обычный звук (не специально синусоидальный, «чистый», так называемый)? Это будет очень сложная кривая, на которой, однако, будет выделяться что? Вы можете описать огибающую. Вот эта огибающая и будет называться основной частотой.

Значит, есть абстракция от основной частоты. В чем она выражается? А в том, что когда я у человека спрашиваю о чем-нибудь и он мне дает ответ, то моя интеллигибельность, то есть доступность к пониманию, восприятию сказанного, не зависит от того, сказал ли он мне это низким или высоким голосом. Больше того, если вы меня спросите, что у него было: относительно низкий голос или высокий, как он со мной говорил: в теноровом регистре или в баритональном, где шла, на каком уровне, основная частота, -- я обыкновенно скажу, что я не обратил внимания, да нет, скажу: не помню. Это просто несущественно. Это существенно тогда, когда мы специально задаем вопрос: «У него высокий или низкий голос?» Если мы и замечаем, то, в очень крайних случаях, только очень низкий или очень высокий голос. В средних диапазонах мы вообще не обращаем на это внимания.

Я вам скажу больше. Я могу снять «голосность» речевого звука. Всякая шепотная речь знающим язык воспринимается так же отчетливо, как и обычная речь. Вы знаете, что при некотором навыке (актерском навыке, сценическом навыке) можно говорить громко шепотом, то есть без участия собственно голосовых связок. То есть артикуляторно. Но мы, обыкновенные люди, в обыденной жизни отлично понимаем шепотную речь. Интеллигибельность шепотной речи существенно не меняется.

Значит, это абстракция от основной частоты. Вот какая картина открывается в речевом звуке. Есть еще одна абстракция. Это абстракция громкости. Тихо я говорю или громко -- вы все равно воспринимаете эти слова. Для вас этот материал, вернее, этот звуковой предмет остается тем же самым звуковым предметом. Я скажу немножко громче или скажу немножко тише, увеличу свой коэффициент усиления в громко говорящей установке или уменьшу его немножко -- вы все равно продолжаете воспринимать мою речь. Значит, очень своеобразная, самая удивительная абстракция происходит в отношении высоты, абстракция от основной частоты, можно сказать.

А что же тогда выполняет роль решающего звена? Спектр. То есть вот то самое, что я срезаю огибающей. Спектр образуется вот этими обертонами.

Слух речевой -- я формулирую вывод -- есть слух тембровый или спектральный. Очень интересная деталь -- внутри этого происходит еще некоторая абстракция. Это абстракция от собственного тембра. Потому, что ведь голоса человеческие и речь человеческая характеризуются еще и индивидуальной тембральной окраской, верно? Так вот: от этих индивидуальных общих окрасок мы тоже делаем отвлечение. Мы извлекаем только динамику, только специальные изменения спектрального состава, которые, собственно, и образуют то, что мы в лингвистике называем «фонема». Вот как обстоит дело.

Большинство языков мира принадлежат к числу тембральных, то есть основанных на этом принципе. Исключение составляют немногие языки народов Африки и более широкая группа языков, которые являются с этой точки зрения смешанными, то есть включают в себя как очень важные компоненты тембровые, тембральные и вместе с тем звуковысотные.

Я апеллирую к вьетнамскому языку, серьезное значение в котором имеет и звуковысотное отношение. Кстати, и у вьетнамцев тоже в разных районах удельный вес тональных элементов, то есть по высоте, разный. Север, средний и южный Вьетнам в этом отношении дифференцируются. У одних -- более подчеркнутое значение тональных, то есть звуковысотных, компонентов, у других -- относительно более подчеркнутым является значение тембровых компонентов.

Некоторые народы Африки, не очень многочисленные, пользуются языком, или также и языком, который построен вообще только на звуковысотном принципе, то есть по принципу изменения высоты. Вы знаете эти языки: это так называемый язык свистов -- свист там большое преимущество имеет перед речью, там относительно широкий диапазон и сильный несущий эффект, то есть широко и далеко распространяющийся звук.

То же, в известной мере, относится к звуковым языкам -- их называют языками барабанов. Это, вернее, язык цимбал особого рода. Сначала думали, что там различия достигаются различием ритмов, но более новые исследования показывают, что там очень важную роль играют различия по высоте. Дело в том, что по натянутой коже или по дереву (неважно, какой источник звука), на инструмент оказывается переменное давление, так что меняется? Так, как в литаврах. Вы знаете, что это за инструмент? Это такая полусфера, затянутая сверху кожей, которая имеет рукоятки для большего или меньшего натягивания, от чего меняется звуковысотная характеристика звука этого своеобразного, настраивающегося барабана. В действительности мы в других инструментах имеем то же -- бубен, например, тоже настраивается. Там просто давлением пальцев большее или меньшее натяжение создается. В общем же язык должен быть охарактеризован для большинства языков как тембровое образование. Теперь я внес уже оговорки -- не всегда так, правда? -- но для большинства языков мира это так, как я описывал. Это тембровые языки.

Насколько точно различение спектрального содержания, того, что мы называем тембровым содержанием, видно из тонкостей различения фонем. Причем освоение фонем - это процесс не очень простой.

Я приведу банальные, тривиальные, так сказать, примеры, если говорить о русском языке. Извольте: тень - день. Запишите с помощью записывающего прибора. Очень трудно различить прибору - человеку проще. Наше ухо сильнее инструментального различения. Вы только подумайте - тень, день. Вы это ведь отчетливо слышите, правда? Мел - мель, ель - ел. Это грубо даже для русского уха, заметьте, для русского уха. Для уха иностранца это трудные фонемы.

Вы, наверное, знаете, что, например, для германских языков (для немецкого, в частности), смягчение согласных "ел" и "ель" затруднительно, и у них постоянные ошибки в русском языке и даже в понимании.

Во французском языке есть три звука, передаваемые одним русским звуком "э", а у них три разных. И для французского уха или уха бегло говорящего на французском языке, имеющего известный живой опыт, или очень хорошо обученного уха, конечно, они тоже существуют как различные фонемы, правда? Для овладевшего впервые языком они не различимы.

Редкие иногда различия фонем составляют трудность для различения на иноязычный слух, на иноязычный речевой, заметьте, слух. Потому что только для речевого слуха и существуют эти различия.

Ну, "р" и "л" в нашем языке невозможно соединить, невозможно не различить. Вы знаете профессора Александра Романовича Лурия на нашем факультете. "Лурия" или "Рулия" - проблема для некоторых языков. Мне показывал однажды Александр Романович адрес на письме, а ведь когда пишут адрес, то отдают себе отчет, пишут особенно внимательно. И все-таки адрес был такой: Московский университет, такой-то факультет, такая-то кафедра, профессору Рулия. Я могу вам сказать, на каком языке пришло письмо - на японском. Нет у них фонемы "р" и "л", просто нет ее. Значит, надо ею овладеть.

Вообще, если себе представить тонкости этого различения - это удивительная картина! Это удивительная система, удивительный прибор! И сколько ни делалось разработок, очень сложных конструкций декодеров, то есть приборов, дешифрующих человеческую речь, сколько ни делалось попыток записать различия этих фонем так, чтобы можно было выразить в зрительном языке все эти фонемы, - до сих пор это удавалось с очень грубыми приближениями, то есть наш прибор, наша система необыкновенно тонка. Ну, так же, как чувствительность, скажем, глаза, темноадаптированного глаза, который потрясает, с точки зрения наших технических представлений: что-то фантастически чувствительное! Здесь такая же фантастическая дифференциация, совершенно фантастическая! Это удивительная система.