Анализ языка как фактора развития культуры

Заложенное Декартом различение естественных наук и философии было реализовано Кантом, затем - школой неокантианства. Постановка вопроса об отделении философии от науки стала возможной благодаря представлению, согласно которому главной областью философии является "теория познания", или эпистемология, - теория, отличная от наук, потому что она была их основанием. Отвечая на вызов Юма, Кант определил то направление исследований, согласно которому в центре находится вопрос не о том, познаваем ли мир, а о том, каким образом возможно, как возникает и организуется наше знание. Тем самым Кант трансформировал старое представление философии - метафизики как "царицы наук" (поскольку она занималась тем, что наиболее универсально и наименее материально) - в понятие "наиболее базисной" дисциплины - дисциплины оснований.

Важнейшую роль здесь приобрела кантовская идея формирования опыта, относящегося к несинтезированной интуиции так же, как форма к содержанию. Разум признается активным на всем протяжении процесса познания: "опыт сам есть вид познания, требующий участия рассудка, правила которого я должен предполагать в себе еще до того, как мне даны предметы, стало быть, a priori. Активность идей разума основана на представлении, определяющем нечто в отношении данных опыта до того, как они даны: мы можем знать объекты только в том случае, если мы их "учреждаем".

Подобные представления переносятся на область языка И. Гердером и В. фон Гумбольдтом, которые подчеркнули, что язык есть прежде всего "созидающий процесс", а не только результат этого процесса. Положение Гумбольдта о том, что язык есть не продукт деятельности (ergon), а сама деятельность (energeia), было направлено против представлений о языке как о механизме и имело своей целью привлечь исследователей к изучению творческого характера этой деятельности. Гумбольдт рассматривал каждый язык как самодовлеющую систему, не готовую, а вечно и непрерывно создаваемую, как деятельность, выражающую "глубинный дух народа".

Одним из важнейших следствий такого подхода оказалось осознание того факта, что каждый язык имеет свои особенности, отличающие его от других языков, и эти особенности познаются в сравнении. Это привело к возникновению сравнительно-исторического языкознания (радикальным вариантом которого стало психологическое направление, отрицающее какие-либо существенные связи с логикой), а в дальнейшем структурной лингвистики, редуцировавшей представления о языковых универсалиях до минимума и акцентировавшей внимание на описании наблюдаемых в языке форм с целью вывода частных категорий и классов для каждого конкретного языка.

Другим важным следствием динамического подхода стало усвоение системных представлений, согласно которым подлинной и основной реальностью выступает не отдельный факт какого-либо языка, а язык как система, каждый элемент которой существует лишь в силу его отношений к другим элементам в составе системы. Эти представления стали основополагающими для идентификации лингвистики как научной дисциплины, а наиболее последовательное их развитие приводит к формированию структурализма - сначала как направления собственно лингвистических, а затем и общесемиотических, и общефилософских исследований.

Соответственно, по-иному стали изучаться связи языка с коллективным и индивидуальным сознанием. Герменевтика, сложившаяся как общая теория интерпретации, впоследствии трансформируется в собственно философское учение средствами феноменологии: сознание понимается как поле значений, открытых для интерпретации, и это поле имеет выражение системный характер. Поэтому герменевтика сегодня находит множество точек соприкосновения, в том числе и методологических, с семиотикой, развивающейся без особых контактов с аналитической философией, но смыкающейся с лингвистикой и более широкими структуралистскими исследованиями.

"Активистский" (в терминологии Лакатоса) эпистемологический подход был далее развит неокантианцами: в соответствии с ним разум активен в восприятии на всех уровнях. У неокантианцев появляются идеи неподлинности "данного", множественности миров, креативной силы понимания и формообразующей функции символов. Устранение из кантовской системы понятия "вещи в себе" как одного из двух (наряду с субъектом познания) факторов, создающих мир "опыта", подразумевает, что материал для построения "опыта" создается самой мыслью. Соответственно пространство и время перестают быть созерцаниями, как у Канта, и превращаются в понятия. Вместо кантовских двух миров появляется единый "мир культуры", а идеи разума из регулятивных становятся, как и категории, конститутивными, т.е. созидающими мир принципами. У Э. Кассирера появляются понятия "символических функций" (конститутивных принципов) и "символических форм" - разнообразных сфер культуры (язык, миф, религия, искусство, наука), несводимых друг к другу.

Символическая форма - метафорическое представление перехода от мира выражения к чистому познанию. Кассирер заключил, что человек по существу характеризуется своей уникальной способностью использовать "символические формы" мифа, языка и науки как средства структурирования своего опыта и таким образом понимания как себя самого, так и мира природы. Язык здесь является символической системой, использующей конструирование символических форм для того, чтобы понять мир природы. Теория языка как символической системы подразумевает указание на объектно-ориентированные характеристики используемого способа репрезентации. Язык не может быть рассматриваем как копия вещей, но представляет собой условие наших понятий о вещах; он - предпосылка нашего представления об эмпирических объектах, нашего понятия о том, что мы называем "внешний мир".

Непосредственно к неокантианскому пафосу Кассирера возводит свою позицию Нельсон Гудмен, согласно которой, вообще не существует такой вещи, как неструктурированные, абсолютно непосредственные сенсорные "данные", свободные от классификации. Все восприятие определено выбором и классификацией, в свою очередь сформированными совокупностью унаследованных и приобретенных различными путями ограничений и преференций. Даже феноменальные утверждения, подразумевающие описание наименее опосредованных ощущений, не свободны от таких формообразующих влияний.

Согласно Гудмену, действительность не скрыта от нас. Однако систематически постигать ее можно не одним, но множеством способов. Конечно, существуют системы, не согласующиеся с нашим опытом; но вместе с тем имеется и множество различных систем, которые "соответствуют" (fit) миру, причем некоторые из них представляют собой полностью равнозначные альтернативы.

По замечанию Г. Кюнга, "современная аналитическая философия по большей части просто пользовалась следствиями из открытия Гудмена". Однако еще одним источником критики "картезианского мифа" стала программа логического анализа языка, в которой вопросы о содержании сознания и о возможности познания связывались с вопросом о правилах языка.

Важные для нас идеи здесь могут быть описаны следующим образом. Если истина - соответствие мысли своему объекту, то мы не в состоянии истинно помыслить нечто без отсылки к миру, внешнему по отношению к сознанию. Вопрос, каким образом мы можем помыслить что-либо, означает в этом случае вопрос о том, каким образом мы можем помыслить что-либо, трансцендентное содержанию сознания. Следовательно, с репрезентационистской точки зрения мы не в состоянии заключать о вещи, помыленной самой по себе, вне зависимости от ее отношения к сознанию. По различению Д.Ф. Пирса, язык, знак которого функционирует по такому принципу истинности, будет феноменалистским языком - в противовес феноменологическому языку, не ставящему вопроса о наличии у предмета мысли самостоятельного бытия, не зависящего от человеческого мышления.

Язык, о котором идет речь в 'Трактате" Витгенштейна, является феноменологическим в наиболее общем смысле, полагающем, что язык имеет дело с некоторыми данностями, "объектами знакомства", но не касающемся их онтологического статуса. Впоследствии Витгенштейн отказывается от своей программы перевода фактуальных предложений на феноменологический язык, поскольку, во-первых, вообще отказывается от идеи перевода на некоторый базовый язык, а во-вторых, его внимание привлекает идея феноменалистского языка - чисто сенсорного, фиксирующего эмпирические ощущения языка, заключающего о независимых объектах. Именно от такого типа языка он впоследствии отказывается как от невозможного в "Философских исследованиях". Таким образом, эволюция, проделанная сторонниками логического анализа языка вместе с Витгенштейном, - это путь к различным вариантам абстракции "обыденного языка", интерпретируемой с различной степенью физикализма.

На первый план в философии языка окончательно выходит проблема значения, и именно этот факт объединяет ее с логикой, но он же и предоставляет философии языка самостоятельную, ни к чему не редуцируемую концептуальную область, в которой впоследствии располагаются прагматические, бихевиористские, аналитические теории значения, являющиеся следствиями из концепции значения как употребления.

После "Философских исследований" считается общепризнанным, что значение слов определено как дискурсом, так и ситуацией, что предложения могут иметь больше чем одно значение, и т.д.

Источником значения в таких теориях традиционно признается конвенция, фактически действующая между членами языкового сообщества. Попытки связать понятие конвенции с конкретным языковым материалом делались при обсуждении гипотезы Сепира - Уорфа. Вместе с тем такие каузальные теории референции, как подход Крипке - Патнэма, существенно расширяют пределы конвенции, моделируя событие ее заключения ("церемония первого крещения", "предъявление образца"). Этот подход реализуется в ряде "расширенных" (broad) теорий референции (С. Кринке, X. Патнэм, К. Доннелан, Р. Бонд, Г. Эванс и др.), использующих семантику возможных миров и другие технические средства для придания теории референции некоторого социокультурного измерения. Анализ таких теорий показывает, что используемые в них представления о репрезентации обладают существенными отличиями от "классического" репрезентационизма: репрезентация в них предстает так или иначе опосредованной.

Конструктивные модели языка идут еще дальше, помещая в центр своего внимания даже не факт, а процесс установления связи между знаком и его референтом и полагая этот процесс интендированием, или конституированием. При таком подходе сам избранный для каждой знаковой системы способ идентификации индивидов порождает тот факт, что индивиды имеются в наличии, и определяет, каких и сколько индивидов мы обнаруживаем. В этом смысле Гудмен говорит, например, что мы "делаем" звезды, используя язык со словом "звезда" и таким образом "делая" звезды релевантными для нашей языковой системы единицами. "Мы создаем звезды в том же отношении, что мы создаем созвездия, соединяя их части и разграничивая их пределы".

Н. Хомским была предпринята попытка реализовать в специальной лингвистической теории конструктивные методологические принципы, почерпнутые у Куайна и Гудмена. В инициированном таким образом генеративном направлении понятие трансформации играет в модели описания языка центральную роль. Трансформация понимается, прежде всего, как констатация структурных отношений между парой конструкций, при которой сами эти отношения рассматриваются, как если бы они были процессуальными (as though it were a process). Лингвистическая интерпретация процесса интендирования референта будет выглядеть здесь следующим образом. Ясно, что констатация подобных структурных отношений может быть процессуальной лишь тогда, когда трансформационное правило фиксирует все операции, необходимые для превращения одной конструкции в другую. Тогда, если признать трансформацию частью деривационного процесса, лингвистическая сущность которого состоит в последовательном изменении значения через последовательные изменения формы, то трансформационное правило не может быть исключительно правилом формального или структурного преобразования одних единиц в другие и должно соотносить эти последние с наступающими изменениями в значении.

Итак, развитие философии языка может быть рассмотрено как связанное с различением репрезентационистской и конструктивистской установок.

Поскольку Декарт радикально отделил идеи, составляющие содержание сознания, от внешнего мира, трансцендентного по отношению к этим идеям, постольку спор о возможности познания действительности, начиная с Декарта и кончая XIX-XX веками носил отпечаток парадигматической противопоставленности реализма и антиреализма. Вопрос формулировался так: познаем ли мы только наши собственные идеи, "образы" вещей или мы можем заключать о существовании и даже свойствах внешнего мира, скрытого "позади наших идей? Главных позиций было три:

а) реализм: существует независимый от человеческого сознания внешний мир, и мы можем раскрывать его существование и его устройство;

б) агностицизм Канта: существует "вещь в себе", но она, будучи таковой, непознаваема;

в) антиреализм: допущение действительности, существующей независимо от нашего сознания, бессмысленно.

Ядро, общее для всех трех позиций, заключалось в утверждении, что мы можем непосредственно познавать лишь нас самих и наши собственные идеи. Это значит, что если вообще и имеется существующая "сама по себе" действительность, то она доступна не прямо, а лишь косвенно, через посредство причинного умозаключения.

Сегодня философы-профессионалы как феноменологического, так и аналитического толка называют подобное фундаментальное убеждение "картезианским репрезентационизмом", который, по мнению Г. Кюнга, практически повсеместно отброшен.

Для философии языка это означает признание недостаточности традиционного, наиболее общего не только для логикоморфного подхода допущения о том, что мы имеем дело с языковыми выражениями таким образом, что они указывают нам на определенные положения дел, события, факты, ситуации, независимые от самих языковых выражений и являющиеся "данными" заранее.

Этой парадигме противостоит конструктивистская, для которой характерны отклонение понятия "данного", отказ от проведения различия между восприятием и осмыслением (и, следовательно, от всех такого рода подходов к дихотомии наблюдения/теории/для науки), отказ от априорности в пользу измененного взгляда на последовательность обоснования, акцент на прагматических соображениях в выборе теории и т.д.

Правильность последовательности обоснования может пониматься как правильность алгоритма и как правильность усмотрения. Смыслы могут быть конституированы правильно в том отношении, что последовательность шагов, необходимых для выполнения этой операции, может быть задана для воспроизведения. Истинное воспроизведение смысла здесь есть описание процедуры его построения; в простейшем случае такая процедура состоит из одного шага.

Соответствующее эпистемологическое допущение является, возможно, одним из важнейших следствий "лингвистического поворота" в философии XX века. Так, согласно Рорти, обоснованность чьих-либо полаганий нельзя определить, исследуя отношения между идеями и их объектами. Оправдание, обоснованность полаганий ? социальный процесс, многоаспектный процесс коммуникации, посредством которого мы пробуем убедить друг друга в том, что мы полагаем. Мы понимаем природу знания, когда мы понимаем, какое значение знание имеет для обоснования наших полаганий, а не для все более и более точного представления действительности.

Отсюда становится ясной эпистемологическая значимость конструктивных систем для обоснования употребления языка. Она состоит прежде всего в выявлении совокупности взаимоотношений между различными частями концептуального аппарата. Фундаменталистская репрезентационистская метафора заменена в них Куайновой "сетью полаганий" ("web of belief). После установления общей связности и внутренней непротиворечивости системы, следующим этапом является выявление согласуемости различных систем, т.е. применительно к лингвистическим ситуациям, интерсубъективной аутентичности значений, возможности одинаковой идентификации референтов всеми членами языкового сообщества. В этом смысле обладать знанием о предмете означает иметь возможность дать то или иное его описание, позволяя нам считать знание, говоря словами Джеймса, тем, "что лучше может быть полагаемым", но не "точной репрезентацией реальности". Философия языка, таким образом, предоставляет наиболее непосредственные основания для общефилософских построений.

Итак, взаимные влияния различных теорий языка, используемых в различных концепциях, оказываются взаимно плодотворными. Но наиболее продуктивным среди них, как представляется, стало влияние динамических представлений. Взаимоотношения лингвистической и философской абстракций проходят как бы два витка. Кантовский синтез и поэтические интуиции Гумбольдта сформировали лингвистическую абстракцию, которая оказала влияние на все остальные, чтобы затем вновь испытать влияние философской абстракции уже по новым, конструктивистским основаниям. При этом философская абстракция языка оказывается неразрывно связана с основными темами и движениями философии в целом.

2. Философский анализ социокультурной динамики языка

философский язык культура

Э. Кассирер в своем главном труде "The Philosophy of Symbolic Forms" выделяет несколько типов символических форм: "Cognition, language, myth and art: none of them is a mere mirror, simply reflecting images of inward or outward data; they are not indifferent media, but rather the true sources of light, the prerequisite of vision, and the wellsprings of all formation."³⁷. При этом, рассуждая обо всех формах, он использует именно лингвистическую парадигму терминов ("sign", "signification", "content", "meaning"), применяя их и к искусству, и к мифу: "It is not the case, however, that the symbolic sings which we encounter in language, myth, and art first "are" and then, beyond this "being", achieve a certain meaning; their being arises from their signification. Their TO content subsists purely and wholly in the function of signification". Такой ход мысли вовсе не случаен для Кассирера - его концепция опирается на понимание особой роли языка в культуре, поэтому первый том его "Философии символических форм" -так и озаглавлен "Language" - и целиком посвящен анализу языка.

Хотя мы и не принимаем общую идею существования символических форм как априорных конструкций, но полностью согласны с Э. Кассирером в том, что элементы языковой системы ("signs") выполняют универсальную функцию ("universal function"). Знаки осуществляют первичную обработку наличного материала и закладывают общие контуры дальнейшего освоения внеязыкового пространства. С этой точки зрения, весь мир, все вещи, которые оказываются в поле духовного видения человека, в поле его сознания, предстают для него значимыми, имеющими значение, т.е. всякий предмет, действительно, можно рассматривать как знак, указывающий человеку на некое содержание, определенный культурный опыт.

Собственно говоря, родоначальником идеи символических форм считается не Э. Кассирер, а Вильгельм фон Гумбольдт, так как именно он в работе "О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества" человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне. Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир вещей. Эти наши выражения никоим образом не выходят за пределы простой истины. Человек преимущественно - да даже и исключительно, поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, - живет с предметами так, как их преподносит ему язык. Посредством того же самого акта, в силу которого он сплетает (herausspinnt) язык изнутри себя, он вплетает (einspinnt) себя в него; и каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка".³⁹

При любой попытке понять отношение между культурой и познавательными процессами необходимо, прежде всего, рассмотреть проблему языка. Язык является не только средством, при помощи которого мы получаем большую часть сведений о культуре и познавательных процессах, но и основным фактором, определяющим наши мыслительные процессы.

Что язык является средством познания, не требует доказательств. Человек получает все данные о культуре из источников, накопленных предшествующими поколениями. Утверждение же о том, что язык является фактором, определяющим наши мыслительные процессы, требует подробного обсуждения и пояснения, так как оно в чем то даже противоречит здравому смыслу. Большая часть людей уверена, что язык - это средство, при помощи которого человек выражает свои ощущения и мысли, и не имеет значения, где человек появился на свет. Какую роль играет то обстоятельство, что человек говорит именно на данном языке, а не на каком-то другом?

На высшем уровне обобщения в языке выделяются два компонента: семантический и синтаксический. Большинство исследователей, пытающихся экспериментальным путем выяснить соотношение между языком и мышлением, всегда делали упор на семантическую сторону в духе работ Бенджамена Ли Уорфа. В этом случае за лингвистическую переменную принимается богатство словаря, которым располагает язык для описания данной области действительности.

Можно по-разному воспринимать и структурировать мир и язык, который человек усваивает в детстве, определяет способ видения и структурирования мира. Подобный взгляд всячески поддерживал и развивал американский исследователь, специализировавшийся на индейских языках Бенджамен Уорф, сформулировавший свою концепцию таким образом: «Было установлено, что основа языковой системы любого языка (грамматика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума».

С точки зрения теории лингвистической относительности Уорфа, язык - это система взаимосвязанных категорий, которая, с одной стороны, отражает, с другой - фиксирует определенный взгляд на мир. Утверждается, что если в некотором языке имеется только одно слово в качестве символа какого-нибудь явления, то это слово легко становится классификационным принципом для носителей данного языка. Вот два дополнительных примера, приведенных Уорфом: народность хопи обозначает одним и тем же словом все летающие предметы, кроме птиц (например самолеты, насекомых, летчиков), в то время, как в большинстве языков для всех этих вещей существуют отдельные понятия. С другой стороны, эскимосы пользуются рядом различных слов для обозначения снега: падающий снег, талый снег, сухой снег - тогда как обычно пользуются одним словом.

Гипотеза Уорфа об отношении между культурой и познавательными процессами содержит фактически два положения. Первое: группы людей, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают и постигают мир. Это утверждение получило название лингвистической относительности.

Второе положение выходит за пределы простого предположения о том, что в познавательных процессах существуют различия, связанные с языком. Эта доктрина лингвистического детерминизма означает, что существует односторонняя причинная связь между языком и познавательными процессами.

Крайние формы лингвистической относительности и детерминизма имели бы серьезные последствия не только для познания человечеством самого себя, но и для изучения природы, поскольку они наглухо закрывают путь к объективному знанию. Все, что человек переживает и воспринимает, в некотором смысле произвольно. Это в первую очередь связано с тем, как в его языковой группе принято говорить о внешнем мире. Изучение мира ограничилось бы только теми явлениями и чертами, которые закодированы в нашем языке, и возможность обмена знаниями была бы если не исключена, то весьма ограничена.

Подобную концепцию можно оспорить, рассматривая те аспекты языка, которые, по мнению Уорфа, оказывают влияние на восприятие и познание. Этот аспект касается вопроса о том, каким образом отдельные понятия языка классифицируют окружающий мир (словарь, или лексика языка). Второй аспект - правила комбинирования основных значащих единиц языка, или грамматика. Опять же, по мнению Уорфа, эти аспекты языка связаны как с особенностями культуры, так и с индивидуальными особенностями, с процессами восприятия или мышления у отдельного человека.

Концепция Б. Уорфа в сжатом виде изложена в работе "Отношение норм поведения и мышления к языку": "...наш лингвистически детерминированный мыслительный мир не только соотносится с нашими культурными идеалами и установками, но захватывает даже наши, собственно, подсознательные действия в сферу своего влияния и придает им некоторые типические черты".⁴⁰ Ставя вопрос о соотношении языка и норм культуры, Б.Л. Уорф однозначно решает его в пользу языка, утверждая, что именно последний является тем фактором, который ограничивает и направляет ее развитие строго определенными путями.⁴¹

Теория Уорфа часто подвергалась критике за то, что в каком-то смысле она возрождала кантовскую "вещь-в-себе", т.е. ставила между человеком и миром непроходимый барьер, только не априорных чувственных форм, а языковых структур. Но дело заключается в том, как понимать данное соотношение ("человек - язык - мир") и сами звенья этой взаимосвязи. Человек действительно не может взглянуть на мир иначе, как через определенную, выработанную историей культуры форму, но сама постановка вопроса о том, что стоит за этой формой, или каков же мир на самом деле, если убрать "призму", можно задавать только из той позиции, когда форма языка отрывается от самого человека, предстает в виде внешнего. Если же мы понимаем язык как неотъемлемую составляющую человеческого существа, то подобный вопрос оказывается внутренне противоречивым: нельзя убрать "призму", сохранив человека, и спрашивать, что же он видит, поскольку это будет уже не человек и нечеловеческий мир.

Собственно говоря, обусловленность нашего восприятия внешнего мира языковыми формами доказывается в психо- и нейролингвистике: здесь мы можем сослаться на известные работы, прежде всего, советской психологической школы, на имена Л.С. Выготского⁴², А.Р. Лурия⁴³, А.Н. Леонтьева, которые использовали в своих исследованиях речевой деятельности человека современные экспериментальные методы. Но для нас сейчас важнее даже не научное доказательство данного факта, а его философское обоснование, которое базируется на понимании того, что для человека, строго говоря, не существует экстралингвистической действительности. Поскольку эта мысль может вызвать резкие возражения, мы хотим уточнить следующий момент: речь не идет об отрицании внешнего мира, объективной действительности, - мы говорим только, что для человека эта действительность всегда дана в человеческой форме, т.е. утверждение, что человек смотрит на мир через язык, фактически равнозначно утверждению, что человек смотрит на мир по-человечески, или, еще короче, что именно человек смотрит на мир.

Данное рассуждение выглядит слишком абстрактным и нуждается в некоторой конкретизации и прояснении. С этой целью мы используем два примера, взятые из музыки и изобразительного искусства. Достаточно часто можно услышать фразу о том, что музыка не нуждается в переводе, не знает языковых барьеров; устойчив стереотип восприятия музыкального искусства, как совершенно автономной формы культуры - стоит лишь вспомнить, какое недосягаемо высокое место отводил музыке Л. Шопенгауэр⁴⁴, полагавший, что именно в ней находит свое непосредственное выражение сама "воля". Но не следует забывать и о том, какой огромный пласт языковых текстов сопровождает музыкальное искусство, сколько книг написано о великих произведениях. Казалось бы, какой смысл человеку читать о музыке, когда ее следует слушать? Можно ли считать тексты, описывающие музыку, неким факультативным сопровождением, без которого вполне можно и обойтись? Практика же, показывает, что не обходятся - как бы ни было сильно воздействие самого музыкального произведения, оно обязательно сопровождается текстами, интерпретирующими его смысловую нагруженность, так что мы воспринимаем музыкальное произведение опосредованно, пропуская его через "призму языка", т.е. культура форм звука истолковывается формами языка.

Но только этим связь музыки с языком не ограничивается. В процессе развития музыкальной культуры вырабатывается и язык музыки, причем в употреблении этого термина нет никакой метафоризации: в музыке есть свои языковые единицы, правила синтаксиса и парадигматики, есть разделение плана выражения и содержания, существуют свои правила общения, можно говорить о национальных языках музыки, например, натуральный минор был распространен в русской народной музыке, а в Европе преобладал гармонический минор; часто мы представляем себе организацию музыкального языка по выработанной классиками схеме "мажор - минор", забывая о существовании ионийского, лидийского, миксолидийского, дорийского, фригийского, эолийского ладов, каждый из которых имеет очень древнее происхождение и представляет собой национальные музыкальные формы, утратившие со временем свою локальную ограниченность. Создаваемые композиторами темы, мелодии, музыкальные фразы включаются в единую ткань музыкальной "семиосферы", если использовать термин Лотмана, - они вступают в диалогические отношения, взаимодействуют на различных уровнях, порождают новые формы, интерпретируют друг друга и т.д. Таким образом, мы можем рассматривать музыкальную культуру в терминах языка, и это ни в коей мере не подразумевает отрицания особенностей образных форм искусства.

Подобное рассуждение возможно и по отношению к изобразительному искусству. Живопись, как и музыка, сопровождается колоссальным объемом языковых текстов, причем в данном случае ситуация, если рассматривать ее с позиций "здравого смысла" представляется еще более странной - в самом деле, зачем человеку описывать то, что он видит собственными глазами? Речь идет не о примитивном описании персонажей, изображенных на полотне, а о действительно серьезном истолковании изображенного в свете его смысловой основы.

Тем не менее, оказывается, что такое языковое раскрытие изображенного помогает и зрительному восприятию, "открывает живопись", и ярким примером подобной интерпретации может служить открытие (мы пишем это слово без кавычек) Гегелем голландской живописи, которая, как известно, до появления его "Эстетики" оставалась на периферии изобразительного искусства в европейской живописи. Если же мы обратимся к некоторым современным течениям искусства, то достаточно быстро убедимся в том, что без текстового сопровождения, без словесного комментария восприятие и понимание живописных полотен может оказаться совершенно невозможным. Кстати, подобная ситуация может возникать не только при встрече с абстрактной живописью: многие формы старого искусства, или представляющие совершенно другую культурную традицию, несмотря на обманчивую визуальную доступность, таят в себе много скрытых смыслов, которые нельзя получить без обращения к соответствующим текстовым комментариям. Так, относительно творчества Рафаэля немецкий мыслитель Шопенгауэр верно заметил, что "простыми" его картины кажутся только посредственным и необразованным умам.

Разумеется, и здесь дело не ограничивается наличием языкового сопровождения, поскольку сама живопись, подобно музыке, может быть рассмотрена как язык изобразительных образов. Чтобы не повторять предыдущее рассуждение, заметим лишь, что живописные полотна по самому способу существования образов (их не надо воспроизводить, как музыкальные произведения) гораздо ближе к книжным текстам, так что аналогия с семиосферой в данном случае вовсе не представляется натянутой метафорой. Что же касается национальной окраски живописных языков мира, то она столь очевидна, что не нуждается в особых доказательствах.

Но если мы рассматриваем живопись и музыку как языки художественных образов, то тем более возникает вопрос о смысле перевода их на язык слов - язык в общепринятом значении термина. Проблему можно сформулировать следующим образом: визуальные или звуковые формы, вступая друг с другом в синтагматические и парадигматические отношения, образуя целостные фразы и тексты, способны выражать определенные смыслы. Человек, владеющий данным языком музыкальных или живописных образов, оказывается в состоянии воспринять эти смыслы без помощи словесного языка; в таком случае перевод музыкального текста в словесное описание представляется переводом одного и того же содержания в другую форму. Поскольку это имеет место в действительности, то ясно, что словесная форма должна обладать особыми свойствами, заставляющими использовать ее в качестве универсального инструмента выражения смыслов. Так что, в противоположность часто встречающемуся выражению "здесь все ясно и без слов", в действительности именно словесная форма вносит необходимую ясность.

Что же касается утверждения, что образная форма обеспечивает возможность практически неисчерпаемой глубины содержания, которую невозможно до конца выразить словами, то мы не собираемся оспаривать его, но можем заметить по этому поводу, что требование исчерпывающего выражения смысла образа столь же невыполнимо, как и требование формулировки абсолютной истины - если же мы понимаем выражение смысла как процесс, то ясно, что он не может получить завершения, пока продолжает жить образ: словесное описание живописного или музыкального произведения как бы "вгрызается" в его слои, постепенно проясняя содержание, причем процесс этот, разумеется, не следует понимать в виде линейного движения ко все более "верной интерпретации".

Итак, мы приходим к убеждению, что именно язык слов оказывается наиболее адекватным способом выражения смысловой сферы, именно словесная форма обеспечивает точную и общепонятную фиксацию значения. Это и позволяет человеческому языку выполнять интегрирующую функцию в культуре.

Язык не просто отражает мир человека и его культуру. Важнейшая функция языка заключается в том, что он хранит культуру и передает ее из поколения в поколение. Именно поэтому язык играет столь значительную, чтобы не сказать решающую, роль в формировании личности, национального характера, этнической общности, народа, нации.

В идиоматике языка, то есть в том слое, который, по определению национально специфичен, хранится система ценностей, общественная мораль, отношение к миру, к людям, к другим народам. Фразеологизмы, пословицы, поговорки наиболее наглядно иллюстрируют и образ жизни, и историю, и традиции той или иной общности людей, объединенной одной культурой.

Этой теме посвящено много научных исследований. Именно в силу своей явной культуроносности, национальной и стилистической окрашенности идиоматика всегда привлекала повышенное внимание, как ученых-лингвистов, так и изучающих иностранные языки. Интерес этот отнюдь не пропорционален той реальной роли, которую фразеологизмы играют в производстве речи. Роль эта весьма ограниченна, идиомы можно уподобить специям, которые добавляют в кушанье осторожно, щепоткой, на кончике ножа, а само кушанье, то есть речь, состоит из совсем иных, менее острых и ярких, нейтральных компонентов - слов и словосочетаний неидиоматического характера.

Очевидна и многократно исследована непосредственная связь (через образ, метафору, лежащие в основе идиомы) языковой единицы и культуры, образом жизни, национальным характером и т.п. Так, "морские" идиомы английского языка проистекают из островного мышления, из прошлой жизни, целиком зависящей от окружающего остров Великобританию морского пространства, из самой распространенной профессии нации мореплавателей.

Язык хранит культуру народа и передает последующим поколениям. Рассмотрим способность языка отражать и, главное, сохранять реальный и культурный мир своего речевого коллектива на конкретной теме: монархия и отношение к ней народа. Иными словами, посмотрим на нарисованную русским и английским языками картину или, вернее, на ту ее часть, где создан образ монарха, правителя государства.

И в России, и в Англии именно монархия в течение многих веков была главной и единственной формой правления. Особенно интересно то, что практически монархия как способ управления государством перестала существовать. В России это произошло в 1917 году внезапно и насильственно, в Англии формально монархия еще сохраняется, но фактически это уже только некий декоративный анахронизм, сувенир, то есть воспоминания прошлых лет, так как монарх не имеет в настоящее время никакой политической власти.

Язык, разумеется, и отразил - как зеркало - эту важнейшую сторону социального и культурного устройства общества, и сохранил - как копилка и сокровищница. Посмотрим, как оба языка выполнили эти функции, запечатлев все образы в словах, словосочетаниях, пословицах и поговорках.

При изучении языкового материала, относящегося к теме (семантическому полю) "монарх и монархия" (слова царь, царица, царский, king, queen, royal), сразу бросается в глаза преобладание позитивных коннотаций, положительных оттенков у языковых единиц. Оба языка - и английский, и даже русский, несмотря на несколько десятилетий воинствующего антимонархизма советской России, единодушно свидетельствуют (отражают в зеркале слов!) прославление монархии, ее власть неделимость царства/королевства, превознесение монарха.

Ярким примером того, как в языке хранится культурная информация, служат термины университетского управления. И русские, и английские названия высших должностей руководства университетом - ректор, декан - хранят память о том, что во многих европейских странах образование как социальный институт зародилось в монастырях и первоначально было чисто церковным. Затем образование разделилось на духовное и светское, и последнее распространилось гораздо шире, чем первое. В советской России церковное образование почти сошло на нет, и ни преподаватели, ни студенты, ни их родители уже не помнят о том, что много столетий назад образование принадлежало исключительно духовенству.

В Англии об этом напоминает архитектура. Старейшие университеты по-прежнему располагаются в своих старых монастырских зданиях XIII, XIV, XV и последующих веков, с их кельями для монахов и знаменитыми галереями (cloisters) для прогулок, медитаций и молитв. И даже более поздние, "краснокирпичные" (red brick) здания университетов часто строились с элементами монастырской архитектуры.

Однако и в английском, и, особенно, в русском языке хранится культурный слой, раскрывающий исторические корни университетского образования:

Декан - "руководитель факультета". Вероятно, через нем. Dekan из лат. decanus, первонач. "настоятель соборного капитула", а также "старший над десятью монахами".

Декан - 1. Глава, начальник или командир отделения из десяти человек. XV век.

Глава десяти монахов в монастыре. XVII век.

С этих пор - глава собрания капитула в университете или в кафедральной церкви. Ср.-англ.

Пресвитер, облеченный властью или превосходством (подчиняющийся епископу - в англиканской церкви его наместник - или архидиакону) над частью епископства.

Чиновник или чиновники в Оксфордских или Кембриджских колледжах, назначенные следить за поведением младших. XVI век. 8. Президент (руководитель) факультета или учебного отделения в университете; в США - архивариус или секретарь факультета. XVIII век.

Ректор - впервые в XVII веке. Через польск. rektor из лат. rector "правитель, управитель".

Ректор - 1. устар. Правитель или губернатор, управляющий страной, городом, штатом или людьми.

устар. Употребляется по отношению к Богу как. правителю мира, человечества и т. д.

Тот, кто осуществляет высший контроль в любой сфере. Сейчас неупотребительно.

4. В сфере образования: а. Постоянный глава университета, колледжа, школы или религиозной организации (особенно иезуитского колледжа или семинарии). В английском употреблении применяется ныне лишь к главам Эксетерского и Линкольского колледжей в Оксфорде; б. В шотландских университетах: руководитель одного из самых главных офисов. Действующий глава, президент административной организации в континентальных университетах.

Еще один пример из русского языка - непосредственно из жизни Московского университета. Главное здание МГУ, величественное и монументальное, делится на части, которые все называют зонами. Центральная часть здания, где расположен ректорат и некоторые факультеты, - это зона А, поликлиника - в зоне Е, квартиры для преподавателей - в зонах И, К, Л, Н, общежития - в зонах Б, В, Г и др. Все попытки заменить зону на сектор оказались безуспешными: слово зона слишком прочно вошло в язык, устоялось, прижилось. За этим словом - страница истории России: здание МГУ строилось в 1948-1953 годах, вскоре после победы и одновременно с послевоенной волной репрессий. Как и большинство крупных объектов того времени, университет строит и заключенные, которые жили в зонах. Зона - термин из жизни концлагерей, который свидетельствует о не слишком далеком, но уже забытом прошлом.⁴⁵

Таким образом, язык не только отражает культуру своего народа, его социальное устройство, менталитет, мировоззрение и многое, многое другое, но и хранит накопленный им социокультурный пласт, который служит важнейшим и эффективнейшим способом формирования следующих поколений, то есть инструментом культуры.

Однако язык - это не копилка или склад, в котором хранятся вышедшие из употребления слова-понятия. В идиоматических выражениях, действительно, сохраняются "мертвые", давно вышедшие из употребления слова, вроде "зги" (ни зги не видно) или "баклуши" (бить баклуши), но это те самые исключения, которые подтверждают правила.

Язык - живой, непрерывно функционирующий и непрерывно изменяющийся организм. Метафора "живые и мертвые языки" отнюдь не случайна. Все языки когда-то родились, и одни из них умерли давно, некоторые недавно, а некоторые умирают сейчас. Языки умирают, когда исчезает народ, говорящий на этих языках. С народом исчезает и его культура, а без культуры, без ее движения и развития язык тоже перестает жить и становится мертвым, хранящимся в письменных памятниках.

Интересно, что культура для жизни языка важнее, чем сам народ, его носитель. С падением Римской империи остановилось развитие римской культуры, и умерла латынь, хотя потомки римлян и сейчас живут в Риме. Но это уже другая культура, другой язык. То же самое с древнегреческим и с древнерусским языками: потомки народов, говоривших на этих языках, живы, но ни современные греки, ни современные русские не могут понять мертвых прародителей своих языков - древнегреческого и древнерусского - без специального их изучения.

Вывод

В своей работе мы, прежде всего, рассмотрели роль языка в формировании и развитии культуры.

Поскольку язык является постоянно изменяющейся системой, его теоретическое осмысление с течением времени приходит в несоответствие с реальными фактами и нуждается в корректировке или же кардинальном изменении. Данное обстоятельство накладывает определенные ограничения на применение системного метода исследования, так как требуется понимание не только наличного состояния элементов системы и их отношений, но и знание истории языковых фактов.

В противном случае, исторически преходящие свойства элементов и типы связей могут представляться в качестве "вечных", неизменных, сущностных характеристик языка, как это имело место, например, с категориями частей речи, разработанными еще Александрийской школой филологии. Здесь оказывается необходимым сочетание системного подхода с генетическим методом исследования, позволяющее видеть не только историю развития того или иного элемента и отношения, но и намечать перспективу дальнейшего изменения системы. Таким образом, мы приходим к выводу о необходимости синтеза обоих методов исследования, а не противопоставления их, как конкурирующих и взаимоисключающих течений общей теории языка.

В первой главе на основе проделанного анализа мы выдвинули гипотетическую модель возникновения и дальнейшего становления знаковой системы, в которой было показано соотношение языка с предметными формами человеческой деятельности, установлена необходимость возникновения письменности в процессе развития общения и те трансформации языкового материала, которые за этим последовали.

Во второй главе исследования мы обратились анализу закономерностей взаимодействия культуры и языка. Рассмотрели культурно-языковые картины мира, отметили сходства и различия между ними. Культурная и языковая картины мира: сходство и различия.

Глава третья посвящена анализу лингвистической действительности в современном обществе, как она проявляется в современной культуре и как воздействует на состояние и динамику современной российской культуры. Анализ состояния современного русского языка позволяет выделить четыре тенденции.

Тенденция первая - возвращение старых слов. Кардинальная переоценка ценностей, поклонение всему, что сжигали, и сжигание всего, чему поклонялись, привели к массовому возвращению реалий, понятий и слов: гимназия, лицей, губернатор, голова, глава администрации, войсковой атаман, казачий круг, благотворительные вечера (концерты, мероприятия, общества), меценат, меценатство, милосердие. Большинство этих слов имели в словарях советского времени пометы "ист." или "устар.".

Тенденция вторая - усиление процесса заимствования иноязычных слов, что объясняется преобладанием в обществе объединительных тенденций российского образа жизни с западным буржуазным образом жизни; переоценкой социальных и нравственных ценностей и смещением акцентов с классовых и партийных приоритетов на общечеловеческие; ориентацией экономики, политики, культуры, спорта, моды на запад.

Тенденция третья - жаргонизация литературной речи, что во многом объясняется активными миграционными процессами в российском обществе, перемешиванием различных слоев населения, оттоком сельских жителей в города, усложнением социального состава горожан, интенсификацией общения между представителями разных языковых групп.

Тенденция четвертая - сленг. Разновидность речи, используемая преимущественно в устном общении отдельной, относительно устойчивой социальной группой, объединяющей людей по признаку профессии или возраста (жаргон студентов, музыкантов, компьютерщиков и т.д.).

Принимая во внимание процессы, происходящие в современной культурной сфере, мы обратили внимание на следующие особенности развития языка и культуры: открытость современных культурных ареалов, тенденцию к взаимному проникновению различных культурных форм, расширение технических возможностей обмена информацией, стремление развитых культур к экспансии, ускорение общих темпов развития современной цивилизации.

Опираясь на философский анализ языка, данный в первой главе исследования, мы пришли к выводу, что язык является естественно сложившейся динамической моделью человеческой культуры. Язык является универсальной формой культуры, он выполняет роль интегрирующего механизма различных культурных форм в единую целостную систему. Сущностная связь базисных элементов языка с предметными формами человеческой деятельности, раскрываемая деятельностной теорией, позволяет ему быть всеобщей формой выражения человеческой культуры, исторически определенного способа человеческой жизнедеятельности. В заключительной части работы мы обратились к термину "лингвистическая действительность" и показали возможность его использования в качестве предельно общего термина, служащего для обозначения всех явлений, имеющих отношение к сфере человеческого общения.

Итак, язык - это зеркало, показывающее не мир вообще, а мир в восприятии человека. Мир в данном случае - это окружающая человека реальность. Одновременно в зеркале языка отражается и сам человек, его образ жизни, его поведение, взаимоотношения с другими людьми, система ценностей, культура - мир в человеке. Язык как зеркало отражает оба мира: ВНЕ человека, то есть тот, который его окружает, и ВНУТРИ человека, то есть тот, который создан им самим.

Язык, таким образом, - это волшебное зеркало, в котором заключены человеческие миры, внешний и внутренний, - зеркало не объективное, не равнодушно-бесстрастное.

Вместе с тем язык - это еще и орудие, инструмент, формирующий личность. Все мы созданы языком и заложенной в нем культурой, доставшейся нам от многих поколений предков. Мы не выбираем ни родной язык, ни родную культуру, ни место, ни время рождения. Мы входим в мир людей, и язык немедленно начинает свою работу, навязывая нам представление о мире (картину мира), о людях, о системе ценностей, о способах выживания. У нас по-прежнему нет выбора. Мы пленники своего языка. Сопротивление бесполезно, язык - умелый и опытный мастер, "инженер человеческих душ" - уже сотворил миллионы своих подданных и творит новых.

Получив этот бесценный дар, вобравший в себя весь огромный мир - и внешний, и внутренний,- мы приступаем к главному делу - общению, коммуникации с другими людьми, поскольку человек существо общественное и живет среди людей. Вся наша жизнь - ив большом, и в малом, и в настоящем, и в будущем - зависит от того, насколько хорошо, эффективно и правильно мы умеем общаться. Хочется надеяться, что эта работа хоть немного поможет людям в этом вопросе.

Теоретическое и практическое значение работы заключается в применении диалектического метода познания к исследованию феномена "языковой действительности как целостного явления, а также в том, что материалы, изложенные в данной работе, возвращают в современный научный оборот концепции, забытые, как мы считаем, не в силу их научной несостоятельности, а по идеологическим соображениям.

Положения, сформулированные в данной работе, могут быть использованы как в курсах философии в разделе "теория познания", так и при чтении спецкурсов по данной тематике ("общее языкознание", "философские проблемы лингвистики" и др.).

Список использованных источников и литературы

Абаев В.И. Отражение работы сознания в лексико-семантической системе языка. / Ленинизм и теоретические проблемы языкознания. ? М., 1970.

Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности. // Новый мир. ? 1988. ? №7.

Аверинцев С.С. Два рождения европейского рационализма. // Вопросы философии. - 1989. ? №3.

Аналитическая философия в XX веке. Материалы круглого стола. // Вопросы философии. - 1988. ? №8.