Теоретико-методологические основы исследования динамики войны в контексте культурной эволюции человечества

Еще одна линия, по которой в формационной версии прослеживаются подвижки в архаическом насилии, фиксирует изменения в родовой организации первобытной формации - от первобытного родового стада к родовой общине (развитие которой рассматривается как переход от ранней общины охотников, собирателей, рыболовов к развитой общине земледельцев и скотоводов) с последующим распадом родового строя.

В формационной версии указанные линии детерминации (экономическая и социальная) имеют настолько тесные логико-смысловые связи между собой, что, в сущности, сведены к единому целому - социально-экономической детерминации насилия.

К. Маркс и Ф. Энгельс показали, что «первобытное общество (родовой строй), не знавшее частной собственности, классов и классовой эксплуатации, не знало также и войны как социально-политического явления (выделено - авт.). Но это не означает того, что, согласно марксистским взглядам, при родовом строе не было насилия и не было военноподобных явлений его проявления. На этом, начальном этапе человеческого развития, архаическое насилие облечено в форму вооруженных столкновений племен. Необходимое для такого противоборства оружие уже существовало. Ф. Энгельс, характеризуя дикость как первую доисторическую ступень культуры, пишет, что «для эпохи дикости лук и стрела были тем же, чем стал железный меч для варварства и огнестрельное оружие для цивилизации, - решающим оружием».

К. Маркс определял вооруженные столкновения племен как войну особого рода, в ходе которой решались задачи защиты родоплеменной, общинной собственности или ее расширения за счет насильственного захвата. «Единственной преградой, - писал он, - на которую данная община может натолкнуться в своем отношении к природным условиям производства - к земле (если мы сразу перейдем к оседлым народам) - как к своим собственным, является другая община, которая уже располагает этими условиями как своим неорганическим телом. Поэтому война есть один из самых первобытных видов труда каждой из этих естественно сложившихся общин как для удержания собственности, так и для приобретения ее».

Основатели марксизма показывают, как древние войны задействованы в процессе экономического и социального развития первобытного общества.

В этой связи К.Маркс отмечает, что если «вместе с землей завоевывают самого человека как органическую принадлежность земли, то его завоевывают как одно из условий производства, и таким путем возникает рабство и крепостная зависимость, которые вскоре извращают и видоизменяют первоначальные формы всех общин...». Ф. Энгельс в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» показывает, как война, доставляющая для увеличения производства рабочую силу путем превращения пленных в рабов, способствует тому, что органы родового строя начинают отрываться от своих корней в роде и в племени. Вследствие этого связанного с войной изменения весь родовой строй превращается в свою противоположность: из организации племен для свободного регулирования своих дел он превращается в организацию для грабежа и угнетения соседей.

Таким образом, в марксистской версии динамика насилия от стихийных массовых форм (войн древних племен) к организованной государством качественно новой форме насилия (войне как социально-политическому явлению) связывается со сложным процессом развития социально-экономических отношений. Причем здесь присутствуют как рассмотрение социально-экономической детерминации динамики войны, так и показ активного воздействия самой войны, ее динамики на развитие общества. Марксистская картина перехода от первобытного насилия к социально-политическому насилию исходила, с одной стороны, из утверждения, что в жизни первобытных людей войны как особого рода политического насилия не существовало, а с другой стороны, из признания наличия многочисленных военных столкновений первобытных племен. В известном смысле она в общих чертах воспроизводила картину данного перехода на основе принципа, который к тому времени уже был осознан. В философии издавна существовало понимание того, что война не возникает «из ничего», не имея в мирной жизни опору для своего рождения в виде насилия. Даже те философы, которые в отличие от марксистов, мир без насилия признавали исходным состоянием человечества, как правило, всегда имели какое-то объяснение деградации этого мира, его негативной эволюции, ведущей к войне. К примеру, Конфуций полагал, что в жизни древнего общества Великого Единения, шедшего по Дао-пути, не было места войнам. Войны появляются, когда человек удалился в своем поведении от древних эталонных принципов жизни, то есть сошел с Дао-пути. Эмпедокл в поэме «Очищения» также упоминает о «золотом веке», когда люди «вовсе не знали ни войны, ни смятения битвы» и всюду «дружелюбно любовь процветала». Им предложена иная версия появления насилия и его направления в лоно войны. Этот процесс, по его мнению, происходит под влиянием космического многостадийного перехода от Любви к Ненависти.

Однако все сказанное о содержании формационной версии начала динамики войны имеет значение лишь при наличии возможности без искажения сути марксизма интерпретировать его в адаптационной парадигме. Вопрос о допустимости концептуальной интерпретации марксизма в парадигме адаптации требует серьезного исследования. Некорректно, да и невозможно освещать этот вопрос попутно, как частную проблему при решении другой задачи. Но исследовательская ситуация не позволяет обойти этот вопрос и заставляет высказаться по нему хотя бы на уровне общих соображений.

На наш взгляд, существует возможность адаптационной трактовки изменения насилия в рамках марксизма, поскольку марксистская характеристика развития человечества как естественно-исторического процесса включает и адаптационный компонент.

В чем мы видим его наличие? Человек как деятельное существо созидает целесообразно. Сообразуя свою деятельность с целью, саму цель человек соразмерят со своими потребностями и возможностями для их удовлетворения, которыми располагают природа и общество. Он вынужден соизмерять свою активность с природной и социальной необходимостью. В результате творимая им история сообразуется с естеством природы, общества и самого человека. Следуя такому пониманию, можно полагать, что в самом превращении истории в естественноисторический процесс и проявляет себя адаптационная компонента.

В марксизме адаптация насилия сначала вписана в систему социально-экономического освоения древним человеком мира, а затем в систему жизнеобеспечения обществ, основанных на частной собственности и классовом антагонизме. В сущности, марксистская версия начала адаптации насилия как перехода от естественного (архаического) насилия к историческому (социально-политическому) насилию описывает одну из конкретных сторон начала человеческого развития как естественноисторического процесса.

Примером того, что исследователи, придерживающиеся марксистских взглядов, именно интерпретируют начало динамики войны как переход от вооруженных столкновений племен к межгосударственным войнам, может послужить классификация войн России, предложенная В.В. Серебрянниковым. В истории войн России он выделяет ряд взаимосвязанных эпох. Первая:

войны древних праславянских племен последней половины I тысячелетия до н.э., направленные на выживание и защиту территории обитания.

Вторая:

войны Iтысячелетия н.э. до образования Российского государства -- Киевской Руси (IX в.), ознаменовавшиеся началом расширения славянских земель, образованием крупных военно-политических союзов племен. Третья - войны Киевской Руси в защиту своей независимости, по отражению набегов кочевников, созданию безопасных торговых путей, обеспечению благоприятного окружения (IX -XII вв.)».

Цивилизационная версия перехода от древних войн к государственным войнам, сопровождающегося преобразованием архаического насилия в социально-политическое, исходит из того, что все эти изменения происходят при смене исторических эпох дикости и варварства цивилизацией.

В книге «Эволюция войны» Морис Р. Дейви пишет о «непрестанной межгрупповой вражде, из которой столь многие первобытные племена» никогда не вылезали. Эти малые группы воевали ради мести за убийство, ради захвата женщин, ради доступа к богатой белком дичи». Но этот вид насилия он не склонен относить к войне, полагая, что лишь впоследствии эти древние вооруженные конфликты принимают характер войны как таковой -кровавого столкновения между организованными государствами.

Один из создателей современной цивилизационной версии Э. Тоффлер, представляющий историческое развитие в виде последовательного «наката» на человечество «волн» цивилизации (аграрной, промышленной, информационной) в новом своем исследовании «Война и антивойна» уточняет свои взгляды за счет обращения к описанию эволюции войны. Главу, посвященную войнам первой (аграрной) цивилизации, он предваряет сжатым описанием жизни в доцивилизационный период: «Вопреки романтическому поверью, что жизнь в древних племенных общинах была гармоничной и мирной, - пишет он, - кровавые битвы наверняка случались в сельскохозяйственных, кочевых и пасторальных группах». Когда аграрная революция запустила первую великую волну перемен в человеческой истории... (имеется в виду появление аграрной цивилизации - авт.) среди них, несомненно, одним из важнейших явилась сама война».

По-своему, но можно предположить, что также в русле общей схемы преобразования архаического насилия в социально-политическое насилие представляет начало войны А.Дж. Тойнби. «С тех пор как наши предки стали людьми, - отмечает он, - человечество большую часть времени обходилось без войны. Человечеству сейчас около миллиона лет, а войне не может быть более пяти тысяч лет. Ведение войны требует организации, дисциплины и избытка материальных ресурсов. Этот набор требований отсутствовал, пока плодородные почвы бассейна низовьев рек Тигр и Евфрат не были завоеваны и на них не раскинулась мозаика суверенных городов-государств. Война, должно быть, была изобретена шумерами».

В то же время не совсем ясно, каким представляет себе человека в естественном состоянии А.Дж. Тойнби, когда пишет, что «человечество большую часть времени обходилось без войны». Жило ли оно в мире и согласии, или распространение насилия имело место, но не принимало еще форму классической войны?

Примечательно, что цивилизационная версия в начале своего оформления предполагала в качестве исходной ступени развития - естественное состояние. Ж.-Ж. Руссо описывал человеческую историю, начиная ее с естественного состояния как первой ступени развития, за которой следовала дикость, а затем цивилизация. Здесь необходимо заметить, что за век до этого английский философ Т. Гоббс «естественное состояние человеческого рода» полагал в качестве исходной ступени в анализе прошлого человечества. Он характеризовал это состояние «как войну всех против всех». Ж.-Ж. Руссо выступил с критикой представлений Т. Гоббса о характере отношений между людьми в этот начальный период их развития.

Однако в последующем при разработке цивилизационной версии возобладало ее экономико-хозяйственное наполнение и уточнение. Шотландскому философу А. Фергюссону динамика истории при цивилизационном подходе стала представляться следующим образом: дикость, варварство, цивилизация. Американский этнограф Л. Морган каждую из предложенных Фергюссеном исторических эпох разделил на конкретные ступени с учетом доминант хозяйствования; дикость - на собирательство, охоту, рыболовство; варварство - на земледелие и скотоводство. Интересно, что высшая ступень дикости у Л. Моргана связывается с изобретением лука и стрел, то есть с изобретением насильственного средства, используемого и в качестве орудия войны, и в качестве орудия труда. В свою очередь высшая ступень варварства связывается им с переходом к обработке железа, материального субстрата, сыгравшего важнейшую не только хозяйственную, но и военную роль.

В обновленной (за счет изменения периодизации) цивилизационной версии вопрос о естественном состоянии человеческого рода, в том виде, в каком он был поставлен Т. Гоббсом и затем обсуждался в философии (Ж.-Ж. Руссо, Ш.-Л. Монтескье и др. мыслителями), по сути, был снят. Его уже пытались решить не путем философского умозрения, а путем этнографического и социологического описания жизни древних людей, обнаружения тенденции ослабления или усиления воинственности человека в зависимости от изменения форм его экономической деятельности (охоты, земледелия и т.д.).

Но привел ли такой путь решения указанного вопроса к большей ясности, относительно того, каким все же был человек в естественном состоянии?

Опора на этнографические данные не позволила социологам, занимающимися проблемами войны, решить этот вопрос однозначно. Основываясь на них, одни, как например Штейнметц, утверждали, что дикари на первой стадии своего развития были кровожадны и вели свои войны жесточайшим образом с колоссальными людскими потерями. Они представляют войну обычным делом примитивных племен, и, по сути, солидаризируется с Гоббсом, утверждающим, что человек человеку волк. Другие видели в диком человеке более миролюбивое существо, но отмечали, что по мере роста промышленности и прогресса социальной организации происходит повышение воинственности человека и как результат этого возникает война. Третьи (Я. Новиков. Г. Тард и др.), напротив, полагали, что по мере социального и экономического прогресса природная жестокость дикого человека и его воинственность ослабевают и «кровавые формы борьбы за существование со временем исчезают». Соответственно адаптация прогрессирует по мере того, как более утонченные и человечные методы заменяют более грубые и кровавые. Четвертые (П.А. Сорокин и др.), на основе этнографических данных, отрицают как рост, так ослабление насилия. Они полают, что насилие остается примерно на одном уровне независимо от того, является ли древний человек примитивным охотником или более развитым («высшим») охотником, живет ли он в примитивном земледельческом племени, или в более развитом земледельческом племени. Исследования 298 примитивных народов показывают, отмечает П.А. Сорокин, что по мере перехода от низших охотников к наиболее развитым земледельческим народам не происходит сколько-нибудь заметного количественного и качественного ослабления войны.¹

Но, несмотря на то, что этнографические данные не приводят к необходимому единству в решении рассматриваемого нами вопроса современные социологические и философские исследования войны в примитивных обществах продолжают опираться на этнографический материал. По-видимому, считается, что без опоры на результаты естественнонаучных исследований философское умозрение может стать лишь очередной интеллектуальной спекуляцией. На что следует заметить следующее: как более ранние, так и более поздние исследования вопроса о начале войны, истоках воинственности первобытного человека, использующие этнографические аргументы в доказательства научности выдвигаемых в них идей, по-прежнему оставляют решение этого вопроса в области гипотез, а значит, и мировоззренческих предпочтений. Так, например Э. Фромм, опираясь на исследование Э.Р. Сервиса «Охотники», в котором описаны охотники Канады, эскимосы, австралийские аборигены и некоторые другие народы подвергает критике выводы Т. Гоббса о «войне всех против всех». Но в то же время постоянно подчеркивает, что первобытные общества объединяет лишь то, что у них не было письменности, развитой техники и денежных знаков, а во всех остальных областях они сильно отличаются друг другу. То есть остается возможность и существования общества, описанного Т. Гоббсом.

Даже если не считать естественное состояние «войны всех против всех» серьезной альтернативной гипотезой начала динамики войны, а видеть в ней исключительно «провокационную идею» , отличную от исторического опыта, то это не позволяет нам обойти эту философскую разработку в освещении начала динамики войны. Поскольку, появившись, она стала мировоззренческим вызовом тем мыслителям, которые рассуждали в парадигме естественной невоинственности человека. Она придала новый творческий импульс развитию философии войны.

В сжатом изложении логику размышлений английского философа по этому вопросу можно представить следующим образом. Исходная посылка, с которой начинает свою аргументацию Т. Гоббс, кажется столь очевидной: люди от природы равны. Следствием этого равенства является примерное равенство способностей людей и в известном смысле одинаковое направление их желаний на обладание одними и теми же вещами. В силу ограниченности мира вещей стремление одного обладать той или иной вещью затрагивает интересы другого человека к обладанию этой же вещью. Если вещью нельзя обладать вдвоем, то эти люди рано или поздно, но неминуемо становятся врагами. Однако акт борьбы за обладание вещью не оканчивается тем, что она стала собственностью одного из них или третьего лица. В условиях, когда обладание вещью (приличным имением, собранным урожаем и т.п.) не гарантируется общей властью, борьба по поводу обладания этой вещью будет продолжена. Возможность и реальность этой борьбы превращают отношения этих людей в отношения вражды и недоверия, ибо никто не гарантирован от нападения с целью лишения человека плодов его собственного труда. И так повсеместно. Из-за всеобщего взаимного недоверия возникает война.

Для Т. Гоббса, война - это не явление, имеющее пространственно-временное ограничение, начало и конец. Это естественное состояние, в котором находятся люди, безопасность которых не обеспечивается общей властью, а гарантируется их «собственной физической силой и изобретательностью». «Пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, - пишет Т. Гоббс, - они находятся в том состоянии, которое называется войной, а именно в состоянии войны всех против всех. Ибо война есть не только сражение, или военное действие, а промежуток времени, в течение которого явно сказывается воля к борьбе путем сражения. Понятие войны состоит не в происходящих боях, а в устремленности к ним в течение всего того времени, пока нет уверенности в противном. Все остальное время есть мир».

Представляет интерес терминология, которую философ использует в заголовке, предваряющем описание бедствий людей, живущих в состоянии войны всех против всех: «Неудобство подобной войны». Объединяя все человеческие невзгоды того исторического периода термином «неудобство», Т. Гоббс как бы подталкивает мышление на поиски дальнейшего развития в направлении создания форм «удобной войны».

Однако адаптивный переход к новому способу жизни философ связывает не с переходом к «удобной» войне, а с переходом к миру. «Разум подсказывает условия мира, на которых люди могут прийти к соглашению. Эти условия суть то, что иначе называется естественными законами». По Гоббсу, путь выхода из состояния «войны всех против» всех пролегает через преобразование естественного состояния естественными законами, склоняющими людей к миру. Его помыслы устремлены к миру. Но в этот мир на место «войны всех против всех» придет новая война - не война как состояние, а война как явление.

Таким образом, не обвиняя «человеческую природу саму по себе» за то, что люди находятся в естественном состоянии «войны всех против всех», и, не увлекаясь описанием бедствий людей, когда война между ними всеобща. Гоббс основное внимание уделяет возможности выхода из естественного состояния, для того чтобы человек, выжив, начал ставить перед собой более высокие цели. Тринадцатая глава его труда «Левиафан», в которой дается характеристика состояния войны, не случайно называется: «О естественном состоянии человеческого рода в его отношении к счастью и бедствиям людей».

За что критиковали и, отдавая дань традиции, по инерции продолжают критиковать Гоббса? Критика Гоббса философами Просвещения, главным образом, исходит из того, что он будто бы приписал естественному состоянию человека то, что характерно для общественного состояния.

Еще Платоном «война всех против всех» рассматривалась как естественное состояние общества. Древнегреческий мыслитель в «Законах» подразумевает именно это состояние, когда пишет о том, что «все находятся в войне со всеми как в общественной, так и в частной жизни, и каждый (находится в войне) с самим собой». «То, что большинство людей называют миром, есть только имя, на деле же от природы существует вечная непримиримая война между государствами». Комментируя сказанное Платоном, современный отечественный исследователь К.С. Гаджиев отмечает, что древнегреческий философ считал «войну всех против всех», вытекающей из самой природы общества, из коренных противоречий, присущих отношениям людей друг к другу.

По существу, выступая на стороне Платона, Ш.-Л. Монтескье пишет, что «Гоббс не прав, когда приписывает первобытным людям желание властвовать друг над другом. Идея власти и господства настолько сложна и зависит от такого множества идей, что она не может быть первой». Как видно, Монтескье в своей аргументации использует момент первичности идей, вызывая тем самым определенные ассоциации с платоновским миром идей и их возможностями по приданию жизненных форм общественному развитию. Но ограничиться в критике Гоббса только этим общим объяснением нельзя. Необходимо и описать жизнь человека в естественном состоянии, создать иной, нежели у Гоббса, его образ.

Вместо сильного, готового к борьбе человека, каким он предстает, у Гоббса, Монтескье изображает человека в естественном состоянии слабым и всего опасающимся. Представляемые им первые люди «крайне боязливы», все их заставляет «трепетать, все обращает в бегство». «Если бы подтверждения этого потребовались, - пишет Монтескье, - то они уже найдены в лесах, обитаемых дикарями». Конечно, эта фраза использована им для придания очевидности тому, что он умозрительно заключает. А умозрение в духе Платона исходит из господства мира идеи над земным миром. «Тот закон, который, запечатлев в нас идею творца, влечет нас к нему, в ряду естественных законов занимает первое место по своей важности, но не по порядку законов во времени. Человек в природном состоянии обладает не столько познаниями, сколько способностью к познанию. Ясно, что первые идеи его не будут носить умозрительного характера: прежде чем размышлять о начале своего бытия, он думает о его сохранении. Такой человек, вначале чувствует (выделено авт.) лишь свою слабость».

Монтескье постоянно пишет о том, не каким является человек в естественном состоянии, сильным или слабым, а каким он себя чувствует в нем, сильным или слабым. Из сходства чувств людей он выводит равенство их в своей слабости. «В таком состоянии каждый чувствует себя низшим по отношению к другим людям и лишь с трудом доходит до чувства равенства с ними. Стремление нападать друг на друга чуждо таким людям; следовательно, мир является первым естественным законом человека».

Итак, «война всех против всех», предполагающая постоянное силовое противоборство людей, по мнению Монтескье, не может иметь место в естественном состоянии человеческого рода вследствие ощущения древним человеком своей слабости.

Ощущение своей слабости покидает людей только тогда, когда они соединяются в обществе. «Когда люди соединяются в обществе, они утрачивают сознание своей слабости, существующее между ними равенство исчезает, и начинается война. Каждое отдельное общество начинает осознавать свою силу - отсюда состояние войны между народами. Отдельные лица в каждом обществе начинают ощущать свою силу и пытаются обратить в свою пользу главные выгоды этого общества - отсюда война между отдельными лицами».

Не вступая в дискуссию относительно того, насколько правомерно строить, таким образом, свои размышления, что описывать человека как слабое существо, основываясь на ощущении им своей слабости, подчеркнем лишь то, что Монтескье полагает, что человек поднимается в осознании себя и становится сильным, готовым «к войне всех против всех», только живя в обществе. Он критикует Гоббса в основном лишь за то, что тот приписывал людям, «жившим до образования общества, такие стремления, которые могут возникнуть у них только после образования общества, вместе с которыми у них попадаются поводы для нападения и защиты».

Ж.-Ж. Руссо также убежден, что «дикий человек не вел ни с кем войн». Однако, в отличие от Монтескье, этот французский философ-просветитель считает, что «самый кровавый период истории непосредственно предшествовал формированию общества, когда люди уже утратили добродетели дикарей, но не приобрели достоинств граждан. Последняя стадия естественного состояния - обязательно состояние войны».

Несмотря на всю критику Гоббса, ключевые фрагменты созданной им картины «войны всех против всех» не перестают появляться в современных описаниях возникновения войны как социокультурного явления. Так, Р. Арон в своем масштабном исследовании «Мир и война между народами», раскрывая социальные истоки войны, по сути, характеризует их в духе рассуждений Гоббса: «Себялюбие как основа желания обладать тем или иным благом превращает братьев во врагов, а ранее партнеров в соперников. Любое общество предоставляет для такого соперничества множество поводов и возможностей... Всякая неделимая ценность, например, могущество или слава, превращается в предмет неизбежных распрей. А когда предмет конфликта представляет собой нечто делимое, то возможны компромиссы, но все равно у участников распри остается искушение прибегнуть к насилию. Зачем торговаться и договариваться друг с другом, если силой я получу все?».

Следует отметить, что Т. Гоббс не одинок в объяснения вражды, присущей состоянию «войны всех против всех», из равенства людей. Свою концепцию выхода из этого состояния известный современный французский философ, культуролог и антрополог Рене Жирар, по сути, начинает с того, что не различия, а их отсутствие вызывает сильнейшее соперничество между тождественными друг другу людьми. Выход из насилия, проявляющегося в виде «войны всех против всех» он видит в устремлении насилия всех «против одного» - «козла отпущения», жертвы. Комментируя концепцию Р. Жирара, А.И. Пигалев отмечает, что насилие в виде «борьбы всех против всех» привело бы к распаду первобытного стада, если бы «не возникли механизмы, нейтрализующие пароксизмы «войны всех против всех». Есть только один способ нейтрализовать направленные в разные стороны импульсы насилия -сделать насилие единодушным, сосредоточить его на едином для всех объекте, в качестве какого и выступает жертва». В основе позиции Р. Жерара, считает он, лежит предположение, что всякий культурный и социальный строй возникает благодаря разрешению так называемого «жертвенного кризиса»: преодоление «войны всех против всех» осуществляется путем совершения жертвоприношения. (Не на насильственном, а на добровольном жертвоприношении «частички себя», отдельных своих прав, не одним, а всеми, строит свою концепцию адаптации насилия, критик Т. Гоббса Ж.-Ж. Руссо.)

Идея жертвенности как способа выхода из «войны всех против» и последующей институализации на этой основе войны как социально-политического явления не выглядит при внимательном к ней отношении настолько уж экстравагантной, как может показаться на первый взгляд. Магический ритуал жертвоприношения, положенный в основу спасения от архаического насилия, сам предполагает насилие и жертвы. Жертвенности как со стороны тех, кто приносит свою жизнь в жертву при добыче пленников во время племенных боестолкновений, так и со стороны самих пленников, превращенных в магическую жертву.

Все, что связано с религиозной санкцией жертвоприношения, может рассматриваться как иррациональное. Куинси Райт полагает, что наряду с войнами, которые архаические общества вели ради собственной защиты, с целью захвата земель, за женщин и т.п., были войны для овладения людьми внешними по отношению к своей группе, ибо начинавшие их нуждались в головах и трупах для своих церемоний. Можно сказать, что в этих древних войнах ритуал господствовал над целью.В то время практиковались разные войны: как те, где ритуал господствовал над целью, так и те, где господство цели было неоспоримым.

Война как социокультурное явление вобрала в себя все мотивы человеческой воинственности как рациональные, так и иррациональные. Но прообразом ее, по-видимому, были все же войны, в которых доминировала рациональность цели. Несмотря на то, что мы полагаем большее значение для начала динамики войны имели войны, в которых преследовались жизненно важные для существования древних обществ экономические цели, полагаем, что объяснять войну исключительно из лежащих в основе этих целей экономических и зарождающихся политических интересов, не принимая другие основания, было бы неверным.

В культуре наиболее распространенным является объяснение войны, исходя из доминанты интереса и цели. Однако это не означает того, что война потеряла религиозные черты. Эрих Фромм объясняет это тем, что человек по-прежнему остается верным религиозным канонам. Поясняя свою мысль, он пишет, что «Первая мировая война была вызвана целым комплексом причин: здесь смешались экономические интересы и тщеславие вождей, неповоротливость одних и глупость других. Но когда она разразилась (или даже чуть раньше), приобрела характер «религиозного» феномена. «Государство, народ и честь нации были фетишизированы, превращены в идолов, ради которых обе стороны добровольно стали приносить в жертву своих детей. Среди молодых людей, которые погибли уже в первые дни войны, значительную часть составляли сыновья английских и немецких высших сословий, которые более других несли ответственность за принятие решений. Можно не сомневаться, что родители любили своих детей. Однако преисполненные представлений о национальной гордости, они переступили через эту любовь и отправили на верную смерть своих мальчиков, которые и сами с готовностью и без промедления ринулись в бой. В этом случае мы также имеем дело с жертвоприношением, и мало что меняется от уточнения, кто кого убьет. Разве это важно, что не сам отец стреляет в своего сына, а просто заключается соглашение, в результате которого начинается убийство детей обеих воющих сторон. В случае войны ответственные за принятие решений точно знают, что произойдет, однако идолопоклонство оказывается сильнее любви к собственным детям».

Л. Шестов, давая оценку объяснению войны исключительно из интереса, пишет: «Никто из тех, которые полагают, что понять войну - значит понять интересы, ничего не понимают». Их объяснение не лучше того, что «бывают эпохи, когда на земле появляется множество юношей, которые богам нужнее и милее чем нам. И тогда возникают большие войны, подобные настоящей (Первой мировой войне - авт.). Молодежь скашивается миллионами - и уходит туда, где ее умеют лучше ценить, чем здесь. В этом смысл войны, а не в том, что у Америки больше золота, а у немцев меньше колоний».

Понимание войны из интереса в своем логическом развитии и практической реализации ведет к тому, что война, преследуя чьи-то интересы, губит все интересы. Эта новая опасность войны, возникшая в современных условиях развития цивилизации, возрождает у человечества тревогу в чем-то схожую с первобытной. «Таким образом, - заключает Р. Арон, - мы возвращаемся к исходной точке начала цивилизации, но теперь уже на еще более низком уровне дикости: вместо того, чтобы принести символическую жертву ради ублажения богов, мы обрели способность принести тотальную жертву с единственной целью утихомирить нашу тревогу».

После краткого изложения формационной и цивилизационной версий начала культурно-антропологической динамики войн попытаемся выяснить, насколько существенны различия между ними. В этой связи отметим, что как цивилизационная, так и формационная версия включают в себя, можно сказать, универсальный «модуль» - естественное. У Руссо - это доцивилизационное состояние людей. С него начинается движение истории в направлении цивилизации. В марксизме естественное - функционально и в единстве с историческим, образует общий естественно исторический механизм развития человечества. Описание этого «естественного» принципиально для уточнения начала динамики войны в каждой из версий. Но оно и более всего дискутируемо. Особенно острая полемика возникает, когда вопрос касается характеристики меры воинственности пребывающего в естественном состоянии человека.

Для нас в этой полемике важно то, что выход из естественного состояния, господствует ли там «война всех против всех», или архаическое насилие существует в этом состоянии в виде «боевых столкновений племен, или как-то иначе, осуществляется путем возникновения войны как социокультурного явления. В этом смысле философские дискуссии о том, жили ли люди в естественном состоянии в отношениях вражды, характерной для «войны всех против всех», или в отношениях мира, являются, в известной мере, не столь значительными. Ведь каждая спорящая сторона, в конце концов, подразумевает одинаковый результат адаптации архаического насилия: создание человеком нового способа своего бытия в условиях последовательной смены мира и войны. Только для одних эта последовательность начинается с войны. Для других она начинается с мира как невойны, но не без присутствия в нем архаического насилия и происходит в последовательности мир-война-мир.

В мировоззренческом плане вопрос, признавать мир или войну исходным в этой последовательности является принципиальным, если, конечно, напрямую его связывать с проблемой определения природы человека, с выяснением того, был ли человек изначально воинствен или миролюбив. Однако в методологическом плане ретроспективное решение этого вопроса не уйдет далее гипотез и историческая наука не сможет получить достоверного и исчерпывающего ответа на этот вопрос. Думается, что он имеет, скорее, не ретроспективное решение. Современность, деятельность человека в настоящем и будущем предоставит новый эмпирический материал, который, возможно, скорее позволит получить ответ на данный вопрос и не только в форме гипотезы.

Таким образом, на основе сопоставления философских версий начала культурно-антропологической динамики войны можно предположить, что общей тенденцией динамики войны в доисторический период культуры было преодоление первобытных форм насилия направлением его в русло складывающейся социально-политической жизни общества, где и возникла война как социокультурное явление. Пуская насилие по этому руслу, человек изменяет его направленность, характер, динамику. Насилие в форме войны имеет социально-политический характер, направлено против государства, а не отдельного человека, реализуется не непрерывно (не как состояние), а дискретно (как явление). Дискретность явлений войны позволяет человеку адаптироваться к условиям временной асинхронности войны и мира.

Нередко приводятся данные о том, что между войной и миром, по сути, нет отношений сосуществования, поскольку интервалы между войнами настолько коротки, что не могут быть признаны историческими. Так, по данным Г. Вальберта, с 1496 г. до н.э. до 1861 года н.э., то есть почти за три с половиной тысячелетия было мирных 227 лет, что составляет 13 лет войны на каждый год мира. В подавляющем большинстве отечественных источников фиксация количества лет, проведенных в войнах, заключается в констатации того, что за время писаной истории человечества, а это составляет временной отрезок в пять с половиной тысяч лет, в его жизни было мирных только 292 года. Складывается впечатление, что действительно дни мира не стоит брать в расчет на фоне тысячелетий войны. На самом деле подобное видение ситуации основано на подмене понятий: физическая протяженность войны выдается за ее социальную распространенность. Такое положение возникает, в том числе и потому, что неоправданно изменяется масштаб рассмотрения войны: параметры ее воспроизводятся не локально на национально-государственном уровне, а глобально - на общей временной оси существования человечества. Это приводит к подмене реального субъекта войны как явления (класс, нация, государство) потенциальным субъектом (человечество). Как следствие замены субъекта войны возникает призрак ее абсолютной распространенности.

Итак, на основе отражения в философском сознании общих моментов преобразования архаического насилия в социально-политическое насилие мы подошли к описанию собственно динамики войны, которую, как отмечалось в начале этого параграфа, связываем с возникновением войны как социокультурного явления и дальнейшим ее изменением под воздействием развития адаптационной культуры и практики человечества.

война социокультурный адаптация насилие

3. Динамика войн доядерного этапа развития цивилизации

Насилие на исследуемом этапе развития выступает уже не только в качестве внешнего надсистемного фактора динамики войны, но и в качестве элемента системы войны, обусловливающего ее внутренние структурные изменения. Как элемент системы войны насилие было лишено тех степеней свободы, которые были характерны для него в естественном состоянии человеческого рода. Оно оказалось ограниченным политикой, аккумулировавшей насилие в государстве. Создание армий свидетельствовало о существенных подвижках в процессе адаптации насилия к войне, позволивших политике локализировать как пространство, так и время войны.

Данные изменения привели к смене принципа участия человека в войне. Он стал участвовать в войне не непосредственно, а через военную организацию государства. Следствием этого явилось определенное отчуждение человека от войны, получение им возможности планировать свою жизнь и реализовывать свои сущностные силы в условиях, предоставляемым конкретным социальным и культурным содержанием мира. Но защищенность человека от военного насилия государством предполагала принесение определенных жертв во имя того, чтобы государство могло успешно осуществлять задачу адаптации насилия.

С исторического момента возникновения войны как социокультурного явления адаптация насилия приобрела форму адаптации к войне. «Если хочешь мира, готовься к войне». Эта древнеримская формула, по сути, выражает смысл всей адаптационной практики человечества. Данное внешне безличное обращение, все же в качестве главного адресата имело государство. Возникая, как правило, в межгосударственном взаимодействии, война несла угрозу именно существованию государств. Еще со времен Сунь-цзы война оценивалась как вопрос жизни и смерти для государства. Но не для государства как института, реализующего принцип поликультурности человеческого бытия, а для конкретного государства, представляющего исторически конкретную форму этой поликультурности и призванного сохранять ее.

С учетом этого обстоятельства можно полагать, что адаптация насилия на рассматриваемом этапе начала динамики войны и при последующем ее развитии пробрела форму адаптации государства к войне.

Адаптация государства к войне предполагала осуществление ряда глубинных социокультурных преобразований в общественной жизни.

Во-первых, необходимо было создать в определенном смысле унифицированную социальность, приспособленную к войне. Речь идет о потребности радикальной социокультурной модернизации общественной жизни как в государствах, превративших войну в «промысел», так и в государствах, вынужденных готовиться к защите от агрессивных военных посягательств на свою территорию. Для первых необходимо было осуществить наступательную модернизацию, для вторых - оборонную модернизацию.

О характере и масштабах «наступательной модернизации» можно судить, например, на основе такого известного древнекитайского источника культуры как «Книга правителя области Шан». Для того чтобы вести победоносные войны, полагал Шан Ян, необходимо произвести изменения во всех все сферах общественной жизни. Причем таким образом, чтобы все помыслы народа были сосредоточены на «Едином» (на земледелии во внутренних делах и на войне в отношениях между государствами - авт.).

Включение войны в состав «Единого» он объяснял природой государства - его стремлением к господству (в Поднебесной). Между господством государства в Поднебесной и войной, считает этот древнекитайский мыслитель и государственный деятель, существует прямая зависимость. «Государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином хотя бы на один год, будет могущественно десять лет; государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином на десять лет, будет могущественно сто лет; государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином на сто лет, будет могущественно тысячу лет; а тот, кто могуществен тысячу лет, добьется владычества в Поднебесной». «С древнейших времен вплоть до нынешнего дня, - подчеркивает он, - ни разу не случалось, чтобы кто-либо достиг владычества в Поднебесной, не одержав побед».

Вследствие такой зависимости от войны судьбы агрессивно настроенного государства вся его организация должна быть подчинена тому, чтобы война стала главным способом социального утверждения любого человека. Шан Ян пишет, что стремление людей к богатству и знатности угасают лишь тогда, когда захлопывается крышка гроба. А человек по своей природе всегда стремится к выгоде, знатности и богатству. Учитывая это, он так предлагает организовать жизнь в обществе, чтобы путь к богатству и знатности пролегал бы только через ворота войны: «Те, кои сумеют воевать, пойдут через ворота войны, а упорствующих и непослушных надлежит карать без снисхождения. И тогда отцы - старшие братья, братья, знакомые, единомышленники - все станут говорить: «Самое главное, к чему нужно стремиться, - это война, и только». Подобная организация государства, в конце концов, сформирует такую общественную атмосферу, что «люди, услышав о войне, поздравляют друг друга; за работой, на отдыхе или за столом - всюду они воспевают войну».

«Оборонительная модернизация» не имеет столь агрессивно направленной духовной составляющей, но масштаб, производимых в ходе нее социокультурных изменений, внушителен. «Возможность войны, - пишет ФрэнсисФукуяма, - величайшая сила, вынуждающая общества к рационализму и к созданию единообразных социальных структур в различных культурах. Любое государство, желающее сохранить свою автономию, вынуждено усваивать технологии своих врагов и соперников». И более того, отмечает американский исследователь, угроза войны заставляет государства иметь определенный размер, чтобы конкурировать с соседями, а это порождает стимулы к национальной идентичности. Оно должно располагать максимальными мобилизационными возможностями в национальном масштабе. А для тотальной мобилизации требуется создание центральной власти, обладающей правом взимать налоги и издавать законы; появляется необходимость разрушать различные формы региональных, религиозных и родственных связей, создающих угрозу национальному единству; требуется повышать уровень образования для создания элиты, способной работать с технологией. Если государство хочет располагать способностью к тотальной мобилизации, необходимо не закрывать беднейшим классам путь к гражданским свободам. «Все эти тенденции, - подчеркивает Ф. Фукуяма, - могли возникнуть и по другим мотивам - например, экономическим, - но война ставит вопрос о необходимости общественной модернизации ребром и устраивает этой модернизации решительную проверку».

В качестве примера страны, где модернизация и реформы происходили, главным образом, из-за военных амбиций и неудач, он приводит Россию. Ф. Фукуяма предлагает свою версию истории России, превращая «военную модернизацию» в решающий социокультурный фактор ее развития. «Военная модернизация, - пишет он, - была корнем усилий Петра Великого в современную ему европейскую монархию... Поражение России в крымской войне непосредственно повело к реформам Александра Второго, в том числе к освобождению крестьян, а поражение в Русско-японской войне сделало возможными либеральные реформы Столыпина». К новейшим примерам проявления в России «оборонной модернизации» американский исследователь относит первую фазу перестройки М. Горбачева: «Главной причиной предпринятой фундаментальной реформы советской экономики было осознание, что без реформ у Советского Союза в двадцать первом веке возникнут серьезные трудности с сохранением конкурентоспособности, экономической и военной».

История и современность, сведенные вместе в размышлениях древнего китайца Шан Яна и нашего современника американца Ф. Фукуямы, предстают во многом тождественными в том смысле, что принадлежат к одной эпохе в адаптации насилия: адаптации государства к войне. Эта эпоха продолжается и поныне.

Во-вторых, адаптация государств к войне привела к установлению унифицированных социальных моделей адаптации к войне.

Шан Ян разрабатывал модель господства. Его теоретические построения исходили из необходимости создания в Поднебесной сильного централизованного государства - китайской империи. Модель господства, имея культурно-национальную специфику, содержит в себе и нечто общемировоззренческое, на основе которого стало постепенно формироваться идеология милитаризма. Главными установками милитаризма являются: господство недостижимо без войны, и соответственно мировое господство - недостижимо без мировой войны.

По отношению к господству государства исторически выработали две различные линии поведения - подчинение господству и неподчинение ему. Первая линия поведения государства свидетельствует о том, что для адаптации к войне избрана модель зависимости.

Обращение к модели зависимости может быть следствием различных причин. Наиболее распространенной из них является слабость государства в военном отношении. Слабость может быть намеренной, характерной для государств, придерживающихся политики нейтралитета и сознательно не избравших путь «оборонной» или «наступательной» модернизации своей жизни, хотя располагающих необходимыми ресурсными возможностями для этого. Такого рода слабость рассчитана на то, что отсутствие требований к другим государствам и невмешательство в их дела вызовет понимание позиции такого «намеренно слабого» государства. Однако, придерживаясь такой стратегии, можно и не достичь желаемого результата, если одна или несколько стран не приемлют самой идеи нейтралитета.

Слабость может быть следствием ресурсной недостаточности государств (их малой территории, небольшого демографического ресурса и т.п.) и в силу этого вынужденных прибегать к стратегии блоковых союзов с более сильными в военном отношении государствами. Сильным государствам это дает большие шансы на успех при оспаривании мирового первенства, слабым государствам - основу для их существования и развития, гарантию сохранения суверенитета, но при известной военной зависимости от сильного государства. В одной из древнекитайских притч существо стратегии такого рода «слабого государства» правитель выражает следующим образом: «Мое царство слабое, а должно держаться среди сильных. Стремясь к миру, я служу великим царствам и помогаю малым. Стоит опереться на военную силу, и нас встретит гибель».

Для государств, борющихся за господство в мире, блоковая стратегия куда важнее отсутствия враждебных намерений, которые демонстрируют нейтральные страны, придерживающиеся политики присоединения. Госсекретарь США Джон Фостер Даллес в 1956 году заявлял в этой связи следующее: «Эти договоры (договоры о взаимной безопасности между США и другими странами) лишают их участников возможности следовать принципу нейтралитета, который предполагает, будто страна может обеспечить себе максимальную безопасность, оставаясь равнодушной к судьбам других государств. Эта концепция давно устарела и является, за исключением особых случаев, аморальной и ограниченной».

Таким образом, если смотреть на ситуацию адаптации государства к войне с позиции стран, стремящихся к мировому господству, слабые государства обречены идти вместе с кем-то из лидеров, оспаривающих между собой это первенство.

Вторая линия поведения государства по отношению к господству -- неподчинение - свидетельствует о том, что для адаптации насилия избрана модель независимости, в основе которой менталитет сопротивления. Для общей характеристики этой модели подчеркнем лишь то, что государства, придерживающиеся в своей практической политике данной модели, вынужденно вступают в войну, так как не хотят быть уничтоженными, народы вынужденно ведут войну, так как не хотят быть порабощенными.

В современных концептуальных построениях общая картина динамики войн, как правило, дается на основе учета адаптационной модели, которую мы назвали моделью господства. В методологическом плане представление динамики войны через смену мирового лидера дает возможность обнаружить в ней определенную цикличность. Каждый цикл в динамике войны связывается с появлением нового мирового лидера и заканчивается его сменой в результате череды войн. А. Тойнби включает в этот цикл несколько фаз. Во-первых, фазу «предостерегающих войн», представляющих собой прелюдию исторической смены мирового лидера. Во-вторых, фазу «всеобщей войны» за мировое лидерство, после которой наступает фаза «кратковременного мира». Наконец, фазу «дополнительных войн», завершающих строительство того порядка, на основе которого новый мировой лидер обеспечивает относительно долгий период мира. У А. Тойнби этот период представлен как фаза «всеобщего мира». В фазе «всеобщего мира» появляется государство, которое недовольно существующим порядком и начинает борьбу за его изменение, оспаривая место мирового лидера. И циклическая сменяемость войны и мира повторяется вновь, проходя через указанные фазы.

Джордж Моделски строит свою циклическую модель динамики войны, жестко увязывая появление «мирового властвующего лидера» с глобальной войной. Только глобальная война, характеризующаяся всплеском ожесточенного насилия, снимает вопрос о мировом лидере. Она обеспечивает «макрорешение» вопроса о мировом лидере. Итальянские войны и войны в бассейне Индийского океана (1494) привели к мировому лидерству Португалию. Голландско-испанские войны (1580) обеспечили лидерство Нидерландам. Затем Д. Моделски показывает, как в результате новых глобальных войн мировым властвующим лидером стала Великобритания, а теперь и США. В принципе, им предложена историко-политологическая иллюстрация того, что господство недостижимо без войны, и, соответственно, мировое господство - недостижимо без мировой войны.

В указанных концептуальных построениях (даже в границах исторических циклов) можно заметить тенденцию динамики войны от «малых» войн к «большим» глобальным войнам и стремление авторов подчинить первые войны вторым.

Тенденция динамики войны от малых войн к большим, а от них и к мировым войнам указывает на третью черту, которая проявила себя в процессе адаптации государства к войне. Совокупная адаптация государства к войне (реализация всех названных выше адаптационных моделей) привела к постоянному росту силы войны.