В данной связи обратим внимание на существующую среди лингвистических философов своеобразную двойственность в оценке созданной Л. Витгенштейном техники анализа (установление того, сформулирован ли вопрос «вне» или «внутри» той пли иной «языковой игры», подстановка на место одних выражений других, выявление так называемых «парадигмических» случаев). С одной стороны, принадлежность к данному направлению заставля-ет весьма высоко оценивать технику лингвистического анализа как позволяющую строго и недвусмысленно раз-решать философские проблемы. Сам Л. Витгенштеин в беседе с Дж. Муром заявил, что наиболее ценным его достижением является не получение тех или иных философских результатов, а разработка техники, метода раз-решения философских проблем . С другой стороны, принципиальный отказ от философской программы (продиктованный именно теоретическими соображениями) заставляет и самого Л. Внтгенштейна, и его последователей отвергать наличие и обязательность какого бы то ни было философского метода.

Изучение практики лингвистических аналитиков показывает, что те предпосылки, из которых они реально исходят в своей деятельности, во-первых, носят явно философский (на языке аналитиков «метафизический») характер и, во-вторых, весьма неубедительны. Основной такой предпосылкой является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических псевдо проблем» на языке аналитиков) усматривается в нарушении правил обыденного языка. Однако само понятие «обыденный язык» весьма неясно. Очевидно, обыденный язык не просто эмпирически имеющее место словоупотребление хотя бы уже потому, что именно в этом процессе возни-кают бессмыслицы, порождающие, согласно лингвистическим аналитикам, философские затруднения. При таком понимании обыденного языка последний не мог бы обеспечить критерии смысла.

Но нельзя дать обыденному языку и другое определение, а именно понимать его как язык, который употреблялся бы в определенных обстоятельствах. Дело в том, что если в обыденный язык включать только те выражения, которые имеют смысл в некоторых обстоятельствах, то, очевидно, обыденный язык не может быть сам критерием того, что имеет смысл и что не имеет. Но если неясно, что именно следует относить к обыденному языку, то, по-видимому, невозможно говорить о работе философа как о простом «описании» использования выражений в этом языке, ибо сами эти «использования» отнюдь не очевидны .

Поскольку реальное использование языка само порождает антиномии, оно не может быть средством их разрешения. В связи с этим лингвистические философы вынуждены говорить о том, что подлинные логические характеристики многих выражений «скрыты» или «затем-нены» их актуальным использованием. Но в таком случае для того, чтобы различить «критическое» и «некритическое» словоупотребление, «подлинные» и «кажущиеся» логические характеристики, приходится, очевидно, скрытым образом апеллировать к какому-то критерию, который выходит за рамки простого актуального использования. Поэтому претензия на то, что смысл того или иного выражения открывается путем простого наблюдения, «всматривания» в работу языка, несостоятельна и не соответствует практике самих аналитиков.

Действительно, если мы не решаем философские затруднения с помощью обыденного языка, а, наоборот, с помощью определенных философских (скрытых и явных) соображений определяем критерии осмысленности, то в таком случае рушится весь замысел философии лингви-стического анализа.

Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину собственной практики, существенно отличную от простого «всматривания» в факты языка и последующего их описания. Мало просто собирать различные случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обозримой» не посредством «анализа» или пассивного наблюдения над тем, что «уже лежит перед глазами», пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких упорядочений, которые я должен произвести... Поэтому-то и нет метода в философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пораженным» скорее одним фактом, чем другим...».

Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым употреблением (значением) того или иного слова. Не случайно среди философов, практикующих лингвистический анализ, столь велики расхождения во мнениях. Нетрудно показать, что в своеобразной форме анализа слов разговорного языка во многом воспроизводятся те принципиальные трудности и основные их решения, которые уже имели место в истории философии. Так, например, при анализе слов и выражений, относящихся к психике («сознавать», «мыс-лить», «воспринимать» и т. д.), Дж. Райл, по существу, воспроизводит бихевиористскую позицию.

Сама лингвистическая философия, таким образом, оказывается своеобразным видом «метафизики», выступающей в облачении техники языкового анализа, хотя и не решающейся признать свою подлинную сущность.

Однако если согласиться с тезисом, что невозможно избежать «метафизических» утверждений при лингвистическом анализе, и одновременно принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возмож-ность построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в формальное противоречие с лингвистическим анализом. Парадоксальность последнего со-стоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой» настолько далеко, что даже само декларирование принципиальной «антиметафизичности» считается «метафизикой». Тем самым в лице лингвистического анализа аналитическая философия доходит до той грани, когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пределы.

Отмеченная возможность реализуется рядом философов. Так, П. Строусон в книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на основе анализа ряда выражений обычного языка делать заключения о реальной структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический метод философствования не является единственным и даже главным. Философская концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в процессе бесконечного изменения и развития и в его обусловленности социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть завершено», -- считает он. Вместе с тем по формальным признакам и П. Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям лингвистической философии, поскольку последняя не отвергает никаких философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и от анализа обыденного языка.

Еще одни парадокс лингвистической философии состоит в том, что решение задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской деятельности, в том числе и аналитической. Этот момент подметил и остроумно охарактеризовал Прайс: «И вот перед нами забавное зрелище: профессиональный философ сознательно и методически вызывает головную боль, которую он впоследствии должен излечить. Студент тратит первый год философского курса, стараясь заполучить болезнь, и затем тратит второй год для того, чтобы избавиться от нее. Однако если бы все шло иначе, терапевты не имели бы пациентов».

Правда, такой вывод следует лишь в том случае, когда задачи лингвистического анализа ограничены философской терапией. Если придать деятельности аналитиков также и некоторый позитивный смысл, она может выглядеть более перспективной. В рамках анализа значений обыденного языка единственная возможность позитивной работы может заключаться в том, чтобы исследовать значение не только тех слов и выражений, которые вызывают философские затруднения, но вообще разнообразных языковых форм безотносительно к их связи с философией. По такому пути фактически пошел Дж. Остин. Лингвистический анализ в этом случае выходит за рамки философии и превращается в какую-то специальную дисциплину (не становясь, впрочем, и лингвистикой). Сам Дж. Остин всячески подчеркивал близость методов своей деятельности к методам естественных наук и считал, что он создает какую-то «новую науку о языке», которая займет место того, что ныне называется философией, выйдя далеко за ее пределы. Если бы обычная грамматика и синтаксис были более общими и одновременно более эмпирическими, считал Дж. Остин, они включали бы в себя многое из того, чем сегодня занимается философия, -- последняя в этом случае стала бы научной .

Но есть и другой путь превращения исследования обыденного языка в научное занятие. Признав, что обыденный язык является «формой жизни» и так или иначе связан с социальными институтами, можно исследовать зави-симость языка от системы культуры в целом и его изменения в процессе социально-культурного развития человечества. Такой путь предлагает С. Тулмин. По-видимому, это имеет смысл, так же как и изучение усвоения языка ребенком в процессе индивидуального развития психики (ра-бота, подобная той, которую осуществляет швейцарский психолог, философ и логик Ж. Пиаже). Если бы это было сделано, считает Тулмин, то лингвистический анализ привел бы к возникновению новой науки, которая исследовала бы взаимоотношение концептуальных онтогении и философии .

Программа С. Тулмина предполагает, однако, превращение обыденного языка из средства решения философских проблем в объект научного изучения, что означает формулирование теорий и гипотез по всем правилам, принятым в современной науке. Иными словами, реализация этой программы выражала бы не новый этап в развитии лингвистической философии, а, в сущности, выход за пределы аналитической философии вообще.

Краткий очерк современного состояния лингвистической философии уместно закончить следующим весьма симптоматичным высказыванием Ф. Вайсмана, участника аналитического движения на разных его этапах: «...невозможно. доказать, что данное выражение является естественным, метафора -- соответствующей, вопрос -- имеющим смысл (или таким, на который нельзя ответить), сочетание слов -- осмысленным (или лишенным смысла)... Утверждение о том, что метафизика -- нонсенс, само является нонсенсом» . Любопытно, что это утверждает бывший ассистент одного из основателей логического позитивизма -- М. Шлика, активный член «Венского кружка» -- объединения, послужившего идейным и организационным ядром этого философского направления.

3). Признаки неопозитивизма: верификация, фальсификация, конвенционализм.

· Верификация

Как было отмечено, в логическом позитивизме 20--30-х годов проблема значения была оборотной стороной проблемы верификации как главного понятия неопозитивистской теории познания. К разбору последней мы теперь и перейдем.

Без преувеличения можно сказать, что категория верификации столь же существенна для основной концепции неопозитивистов, как и категория значения. Многие идеи и выводы теории значения и теории верификации в неопозитивизме взаимообусловлены и вытекают друг из друга. С самого начала обратим внимание на то, что классификация предложений, согласно принципу верификации, есть интерпретация двух аналогичных вышеприведённых классификаций их с точки зрения научности и характера значения:

Спекуляции неопозитивистов вокруг проблематики верификации стояли в прямой связи с пропагандой мифа о «глубоко эмпирическом» будто бы взгляде на вещи, свойственном теории познания неопозитивизма.

Сторонники последнего часто называли себя «научными эмпиристами», заявляя, что ими впервые и истории философии дан научный анализ понятия опыта.

Принцип верификации

Требование проверки предложений об опыте , т. е. Проблема эмпирического критерия их истинности, получило в неопозитивизме название принципа верификации. Трансформации этого принципа, которым он в дальнейшем подвергся, во многом характеризуют этапы эволюции неопозитивизма в целом как течения, тем более что он есть и принцип «осмысленности».

Принцип верификации был задуман, во-первых, как критерий научной осмысленности (и в этом своем качестве он и подлежит прежде всего рассмотрению в рамках «философии науки») и, во-вторых, как критерий истинности и ложности (в этом качестве логические позитивисты отнесли его действие к ведению специальных наук). Согласно принципу верификации, проверка предложений проходит через их сопоставление с фактами 1 чувственного опыта субъекта. Предложения, в принципе не поддающиеся чувственной проверке, считаются, как уже отмечалось выше, лишенными научного смысла (определение критерия научной осмысленности совпадает при этом с определением самого научного смысла); те же, которые этой проверке поддаются, считаются научно осмысленными. Действие принципа верификации в функции критерия истинности и ложности таково: предложение истинно, если оно подтверждается фактами переживаниями и если могут быть указаны воображаемые факты, которые, если бы они были реальными, это предложение опровергали бы (на важность второго условия указал Поппер); предложение ложно, если оно опровергается фактами-переживаниями и если могут быть указаны воображаемые факты, которые, если бы они были реальными, это предложение подтверждали бы (второе условие также добавлено Поппером).

О рациональном принципе верификации

Следует заметить, что в связанной с принципом верификации классификации предложении был некоторый рациональный смысл. Укажем

на следующие положительные моменты: (1) ложные предложения, ложность которых нам стала твердо известна, следует считать научно осмысленными, ибо знание о их ложности необходимо для дальнейшего прогресса научного познания; (2) далеко не всякое вненаучное предложение обнаруживает свою вненаучность явной абсурдностью своей структуры или смысла; (3) для установления научной осмысленности предложения или теории действительно необходимо не только обнаружить принципиальную возможность установления истинности предложения (теории), но и установить принципиальную возможность для этого предложения (теории) быть ложным, если бы нашлись факты определенного рода, которые этому предложению (теории) противоречили бы. Действительно, некоторое утверждение или теория не могут носить научного характера, когда невозможно сконструировать гипотетический факт, который, если бы он был не гипотетическим, но реальным, опровергал бы их; (4) обещает быть плодотворным развитие теории познания в рубриках трех значений, где третьим значением (помимо «истинно» и «ложно») были бы: «непроверяемое», «неопределенно», «гносеологически не уточнено» и др., смотря по конкретной области его применения. Это третье значение может быть эффективно использовано, например, для анализа антиномических противоречий процесса познания.

Некоторый рациональный смысл имелся, разумеется, и в самом принципе верификации вообще, поскольку осмысленность и истинность всякого научного положения если не прямо, то опосредствованно восходят в конце концов к чувственной (опытной) проверке. Но эта проверка есть лишь определенная сторона практического воздействия людей на внешние объекты, и ее неправильно понимать как всего лишь сопоставление предложения с некоторыми «атомарно» вычлененными ощущениями субъекта.

Принцип верификации принес некоторую пользу для критики спекулятивных, построений философов-идеалистов XX в. и заставил более требовательно отнестись к проблеме доказательности философских положений и вообще заняться более детальным уточнением специфики философской аргументации. Однако нельзя забывать, что в неопозитивистском употреблении этот принцип вырыл пропасть между естествознанием и гуманистической традицией, а затем обратился против научно-философского материалистического обоснования теоретического знания и против самих естественных наук, против науки вообще.

· Фальсификации

В поисках объективного критерия истинности знания философ выразил несогласие с исходным принципом логического позитивизма -- критерием верифицируемоти, выдвинутым в Венском кружке неопозитивистов. В качестве его альтернативы был провозглашен другой принцип -- фальсификации (опровержимости). Он предполагает, что научная информация об окружающем мире является лишь тогда истинной, когда она способна прийти в столкновение с опытом и может быть в результате систематической проверки опровергнута. С помощью фальсификации Поппер намеревался решить проблему демаркации, или границ научного познания, которая была поставлена И. Кантом.

Обобщая, Поппер так характеризовал эмпирическую науку и ее теорию познания: «в той степени, в которой научное высказывание говорит о реальности, оно должно быть фальсифицируемо, а в той степени, в которой оно не фальсифицируемо, оно не говорит о реальности». Исходя из этого, вся гносеология философа может быть квалифицирована как фалъсификационизм. Вместе с антииндуктивизмом фальсификационизм составил систему взглядов критического рационализма Поппера.

· Конвенционализм

Один из кардинальных принципов логического позитивизма--это конвенционализм, т. е. методологический тезис, согласно которому некоторые определенные утверждения науки являются результатом произвольного соглашения. В XX в. конвенционализм и его эволюция связаны в основном с историей неопозитивизма.

В философском отношении конвенциоиализм формировался как субъективистская реакция на метафизический сенсуализм и как способ якобы не идеалистического и не материалистического решения вопросов о происхождении исходных понятий и принципов наук. Конвенционалисты искали средство, которое дало бы возможность одновременно преодолеть и явно идеалистический кантовский априоризм, и разрушительный для науки скептицизм, и нежелательный для них самих материализм. Таким образом, конвенционализм сложился как неопозитивистский принцип: утверждение о произвольности выбора начальных понятий и аксиом(ограниченной лишь некоторыми формальными требованиями относительно соотношений между членами принятой группы положений) устраняло, казалось, необходимость определенного «выбора» между материализмом и идеализмом в данном вопросе.

В естественнонаучном отношении конвенционалисты пытались опереться на такой факт, как независимость ряда понятий и законов, вводимых в какую-либо данную науку извне и для нее необходимых, от содержания самой этой науки', В этом смысле математика «заимствует» из логики некоторые законы и правила, что при конвенционалистском истолковании выглядит как привнесение этих законов и правил в математику субъектом. Согласно идее Д.Гильберта, начальные понятия геометрии могут быть сконструированы через полагающие их чисто формальные определения, от которых не требуется «очевидности» и которые как бы привносятся извне. Что касается самой логики, то за пределы каждой данной логической системы выходит вопрос об избрании и обосновании ее аксиом (эти аксиомы можно, с логической точки зрения, рассматривать внутри данной системы как результат вывода из пустого множества посылок).

Непосредственную роль в появлении конвенционализма сыграло открытие неевклидовых геометрий, к чему впоследствии присоединилось построение различных систем формальной логики, в том числе многозначных (Лукасевич, Пост, Брауэр и др.). Факт внутренней непротиворечивости различных систем формальной логики и различных геометрий иллюзорно выглядел как доказательство их независимости от эмпирических моделей, в отличие от геометрии Евклида, зависимость которой от повседневного опыта вызывала гораздо меньше сомнений. В интересах конвенционализма стремились использовать и тот факт, что иногда одну и ту же теоретическую систему некоторой науки можно строить, исходя из различных наборов аксиом.

Одна из наиболее ярко выраженных формулировок неопозитивистского конвенционализма -- так называемый «принцип терпимости» Р. Карнапа (1934), согласно которому можно выбирать («можно терпеть») любую избранную решением субъекта непротиворечивую логическую систему. Год спустя эту же идею высказал К. Поппер в «Логике исследования» (1935). Гемпель изобразил логику как «игру» символами согласно установленным правилам . Таким образом, создание различных символических систем, будучи само по себе положительным явлением в науке, привело и к некоторым отрицательным последствиям в виде ложных философских выводов. Недаром В. И. Ленин отмечал, что реакционные философские поползновения порождаются самим прогрессом науки, в котором достижения научного знания и вновь открываемые трудности диалектически взаимоопосредствуют друг друга.

В «принципе терпимости» Карнапа уже содержалась «лингвистическая» интерпретация логического конвенционализма, распространенная затем на всякую научную дисциплину, в состав которой входят аксиоматические построения. Карнап опирался на выдвинутое в работах Д. Гильберта, Ф. Брентано, Л. Витгенштейна понимание логических отношений как отношений между символами (знаками) как таковыми и в этом смысле как отношений «языковых». С оговоркой это понимание допустимо, но его нельзя абсолютизировать. А это именно и сделали неопозитивисты, отождествив логику с неинтерпретированным исчислением («языком»).

В результате конвенционалистской интерпретации логики и математики эти науки как «область формального знания» были отнесены в рубрику научно-пустых (sinnleere) предложений, так что в окончательном виде классификация предложений с точки зрения содержательности их смысла приобретает такой вид:

Конвенционализм затем был перенесен и на проблему принятия той или иной философии. Аналогично был понят такой принцип неопозитивизма, как физикализм .

Ни Карнап, ни другие логические позитивисты не сочли все же возможным вообще оставить без ответа вопрос о мотивах выбора тех или иных конвенций.

Ответы на этот вопрос не так уж далеки друг от друга. Карнап и Гемпель указывали, что надо избирать системы, к которым склоняются «ученые нашего культурного круга». Нейрат ссылался на «психологию» ученых данной культурной группы . Эйно Кайла довольно туманно сослался на «человеческую природу», Георг фон Вригт -- на привычки повседневной жизни и науки, а Брайтвейт -- на то, что конвенции должны приносить «интеллектуальное удовлетворение». Основатель же логического позитивизма Шлик, следуя мотивам Пуанкаре, утверждал, что при выборе аксиом надо стремиться к тому, чтобы они помогали формулировке законов природы в наивозможно простой форме. Понятие «простоты» толковалось им в смысле «экономии мышления», соединенной с эстетической «радостью» субъекта при осознании последней. Подобные взгляды высказывал и Рассел. Основания для избрания конвенций в логическом позитивизме в конечном счете «неизбежно оказываются точками зрения ценности и целесообразности, поэтому всякий конвенционализм стремится к прагматизму» .

Пороки конвенционализма

Каковы же общие черты понятия «конвенция» логическом позитигтзме? Понятие конвенция оформилось как своего рода новый вариант кантовского понятия «априорности». Неопозитивисты отвергли существование синтетических суждении «априори» и поэтому сохранили кантовскии термин «априори» только в смысле обозначения независимости тех или иных предложений от чувственного опыта. Правда, у Б. Рассела мы встретим следующее высказывание: «Чистая логика и атомарные факты--вот два полюса, полностью априорные и полностью эмпирические». В данном высказывании термин «априорный» приложен и к самим фактам чувственного опыта, но это сделано в смысле указания на независимость последних от воли субъекта. Для неопознтивистов понятие «априорный» в конечном счете совпадает, как правило, с понятием «конвенциональной». Если кантовское а priori претендовало на оформление явлений в познании, то конвенциональное (а в терминологии А. Папа: «функциональное») а priori имеет в виду лишь создание вне эмпирических форм языка пауки (если только не называть «эмпиризмом» сам конвенционализм, как делали нередко сторонники последнего). Логические позитивисты охарактеризовали предложения логико-математического языка как аналитические, тавтологические (в том смысле, в каком понятие «тавтология» употребляется в математической логике, т.е. в применении к эквивалентным преобразованиям всегда истинных в формальном смысле предложений), а затем сочли их конвенциональными. Именно так в классификации предложений Р. Карнапа и прибавилась отмеченная выше новая рубрика: предложения, «пустые по значению», формально-научные, внеэмпирически проверяемые (данные здесь различные названия этой рубрики соответствуют различным интерпретациям классификации предложений).

Факты познания вопиют против конвенционализма. Его острие было направлено против принципа причинности: неопозитивисты стали толковать каузальные связи как всего лишь конвенциональные интерпретации успеха предсказаний будущих ощущений субъекта в тех или иных определенных эмпирических ситуациях или же как столь же конвенциональные интерпретации однозначности и определенности логического выведения следствий из формул и их соединений в научные Теории, поддающиеся эмпирической проверке. Но причинность -- реальный факт, а не условное истолкование фактов. Отнюдь не конвенциональными являются и стремления ученых избегать формально-логических противоречий, равно как и обращение их к определенным средствам преодоления подобных противоречий. Так, когда физикам пришлось выбирать между допущением существования новой микрочастицы нейтрино и предположением об ошибочности закона сохранения энергии и импульса, то ученые в подавляющем большинстве сочли необходимым стать на первую позицию, и именно она оправдалась. Между тем, формально рассуждая, избежать противоречия в физической теории в равной мере можно было бы и путем конвенционального ограничения действия законов сохранения. Если следовать конвенционализму, то совершенно несущественно, считать ли, что причина предшествует следствию или же, наоборот,-- следствие предшествует причине, коль скоро оба ряда зависимостей выражаются в одинаковых логических структурах . Придется также признать совершенно «равноправными» и в этом смысле «равно истинными» любые теоретические системы, если они хотя бы временно годятся для предсказания будущих ощущений наблюдателя. Именно так и поступили неопозитивисты, объявив совершенно равноправными астрономические системы Коперника и Птолемея.

Ложность конвенционализма доказывается также результатами известной теоремы Г. Гёделя (1931), согласно которой для каждого достаточно богатого средствами логико-математического исчисления существуют истины, выразимые в его терминах, но формально в нем не выводимые. Отсюда вытекает факт существования истин, которые не зависят от субъекта, построившего (или использующего) данное исчисление, и которые, следовательно, не могут быть продуктами какой-либо его конвенции. Эти истины устанавливаются в процессе общественной практики людей. Отсюда вытекает также, что никакая формальная система и конечная совокупность таких систем не могут отразить всех неисчерпаемых свойств материальных объектов в их связях и опосредствованиях .

Конвенционализм представляет собой результат абсолютизации таких явлений, как наличие при построении дедуктивных теорий действительной возможности относительно «свободного» выбора аксиом, исходных понятий и даже правил вывода. До тех пор, пока ученые строят формальные системы, еще не подвергшиеся интерпретации, и том числе логической, они пользуются в своих построениях еще большей свободой, чем при создании различных систем логики. И конвенционализм подлежит критике не за признание «свободы» в формальных построениях как таковой, а за игнорирование существования пределов (обусловленных объективной действительностью), в которых эта «свобода» имеет место, за непонимание того, что сама эта «свобода» обусловлена многообразием и многосторонностью связей мира, существующего независимо от субъекта. В последние годы в связи с усилением мотивов философского компромисса, приникающих в догматическую систему неопозитивизма и разлагающих ее, логический конвенционализм становится все более расплывчатым учением, но окончательно он не исчезнет, пока жив сам неопозитивизм. Фейерабенд возродил его.

Заключение

Позитивизм пытался обеспечить полное и четкое разделение научных и «метафизических» утверждений. Неудача этой затеи могла вести к выводу о необходимости более последовательного проведения линии «антиметафизического» философского анализа, не исходящего из каких-либо философских предпосылок («беспрограммного») и в то же время обращенного преимущественно на факты обыденного языка. Ведь именно естественный, обычный язык казался тем средством, которое способно излечить от «метафизических» псевдопроблем скорее и надежнее, чем основательно обремененная «метафизикой» наука.

Но признание провала логико-позитивистской программы могло сопровождаться и иным выводом. Не бессмысленна ли сама идея принципиального противопоставления философских и специально научных проблем? Может быть, не следует пытаться избавить науку вообще от всякой философской «метафизики», а лишь попробовать освободиться от дурной «метафизики» (в частности, позитивистской) в пользу такой, которая соответствует практике и логике функционирования современного научного знания?

Положительный ответ на этот вопрос в той или иной степени (в зависимости от того, насколько радикальные выводы делаются из него) выводит за рамки позитивизма в строгом смысле слова. Он ориентирует на исследование философско-методологической проблематики науки (в отличие от ориентации философии лингвистического анализа).

Отход от доктрины логического позитивизма в понимании отношения философии и науки и в методологическом исследовании научного знания практически осуществлялся у ее сторонников с разной степенью последовательности. У таких философов, как, например, Г.Фейгл, признание осмысленности психофизической проблемы (считавшейся ортодоксальным логическим позитивизмом псевдопроблемой) и принятие гносеологической концепции «семантического реализма» сочетается с сохранением многих тезисов логического эмпиризма. Для представителей так называемого «логического прагматизма» (У.Куйн, А.Пап и др.) характерен отказ от большинства тезисов логического позитивизма, но вместе с тем сохранение ориентации на анализ, понимаемый как построение искусственных языковых систем с помощью аппарата математической логики в качестве орудия философской деятельности. К.Поппер, сыгравший в свое время значительную роль в становлении ряда идей логического позитивизма, не только отошел от позитивизма (выражением чего служит, в частности, принятие им своеобразной платонистической «реалистической» концепции), но в известной мере вышел за рамки аналитической философии (т.е. философии, ориентированной на анализ языка), подчеркивая, что философские проблемы не сводятся к анализу языка. Наконец, идеи, развиваемые в последние годы Т.Куном (к которым тяготеют П.Фейерабенд и некоторые другие философы), носят антипозитивистский характер, ибо из тезиса о «революциях в науке» и существовании разных типов научного знания делается вывод об отсутствии какой-либо внеисторической демаркации научных и «метафизических» проблем. Сама «парадигма», определяющая характер того или иного исторического типа научного знания, рассматривается не просто как структура искусственного или естественного языка, а как нечто связанное с функционированием культурных институтов данного общества. При всех слабостях и недостатках взгляды Т.Куна и примыкающих к нему методологов имеют явную антипозитивистскую ориентацию.

Таковы некоторые итоги и тенденции эволюции позитивистской философии. Эта философия не только не обладает сегодня крупными и влиятельными концепциями, но в значительной мере утратила уверенность в себе, охотно допуская возможность (и даже неизбежность) других, даже откровенно «метафизических», направлений. Представление о возможности устранить из науки специфически-философскую мировоззренческую проблематику и превратить философию в разновидность специальной технической дисциплины оказалось мифом.

Эволюция аналитической мысли показала, что невозможно философствовать вне широкого мировоззренческого контекста. К тому же не существует одного-единственного, от века данного способа разрешения философских проблем. Несмотря на то, что нормы и идеалы позитивистского философствования изменялись весьма существенно, незыблемым оставалось требование мыслить ясно, разумно, рационально, максимально аргументировано и доказательно, с учетом всех тонкостей языковой сферы. Выделенный инвариант многолетних философских исследований объясняет главное содержание аналитической философии, комплекса разнообразных путей философствования с опорой прежде всею на анализ и язык.

Придание философии аналитических черт явилось значительным достижением позитивистской мысли. Отказ от аналитичности философии представляется в наши дни анахронизмом, возвратом к давно преодоленному этапу философского знания.

Литература

1. Конт О. Дух позитивной философии (Слово о положительном мышлении). СПб., 1910.

2. Философский энциклопедический словарь.

3. Буржуазная философия XX века. - М. Политиздат, 1990 г.

4. Краткая философская энциклопедия.

5. Разработка методологии научного познания в позитивизме и неопозитивизме.