Своеобразие языковой и стилистической манеры В.Г. Короленко (на материале рассказа "Соколинец")

В некоторых случаях отмечается некоторая «перенасыщенность», «лишняя заполненность», «неоправданная избыточность речи», «нерегламентированность», подчас «тавтологичность», что становится возможным вследствие включения в ткань художественного произведения лексемы с ориентацией на ближайший, как правило, «усилительный контекстуальный смысл и желание особо выделить иллокутивную силу речевого акта» [8, с. 243], в результате чего в тесно связанном контексте создается «атмосфера эмоционального нагнетания, усиления.» [7, с. 37], подчеркивается исключительность какого-либо факта, признака, свойства, повышается смысловая значительность и убедительность высказывания и т.д. Например: «Но теперь все это потонуло в сером... тумане. Туман стоял неподвижно... где-то далеко-далеко висела одинокая звезда...» [6, с. 131 - 132]; «Нам бы давно уж... привал сделать, а он, видишь, прет себе да прет» [6, с. 154]; «А ветер-то все гуляет ... старички... криком кричат... Каменный берег весь стоном стонет ... Мигом сон с меня соскочил; крикнул я тут громким голосом» [6, с. 160 - 161]; «Развязав ремни, он стал вынимать... круги мерзлого (`затвердевший от мороза', `испорченный морозом') масла, мороженого (`подвергшийся замораживанию', `испорченный от мороза' ) молока... Затем он снял шаль... оставшись в красной кумачной (кумач - `ярко-красная ткань') рубахе...» [6, с. 137 ]; «Вот заслышали мы, что русский человек в тайге голосом голосит, кинулись в овраг...»[6, с. 164].

Случайное или преднамеренное столкновение слов одного корня, повторяемость слов для обозначения одного и того же понятия настораживает взыскательный вкус, поскольку не во всех случаях можно легко провести убедительную четкую границу между тавтологией-недочетом и тавтологией- приемом. Многие тавтологические формы, которые складывались веками в речевой практике народа, прочно закрепились в качестве нормативных лексических единиц, смысловая избыточность которых была нейтрализована их поэтичностью и экспрессивностью (например, типичные компоненты речевого стиля сказок, фразеологические единицы, анафора, эпифора, градация и др.). Тавтология в языке рассказа «Соколинец», как правило, обусловлена контекстом. Это не механическое повторение, не дублирование уже выраженного понятия. Такое повторение всегда предопределено стилистическим заданием и потому стилистически оправдано, поскольку: 1) не противоречит языковой традиции; 2) «усугубление в речи одного и того же слова дает новое значение - объективное или субъективное» [11, с. 209]; 3) повествование-исповедь - это сказ, сюжет в котором: а) проходит сквозь призму сознания и стилистическое оформление посредника-рассказчика; б) нацелен на живое ведение речи, и поэтому для него характерны многие приметы разговорного стиля (это и активность средств субъективной оценки, наличие речевых стандартов, функционирование фразеологизмов разговорного характера, употребление различных элементов (в том числе и «избыточных», «перенасыщенных», «тавтологичных» на всех языковых уровнях); 4) актуализация того или иного стилистического задания, свойства (стилистического впечатления, стилистической информации), «реализующаяся в определенном речевом отрезке художественного текста, направлена на достижение конкретного выразительно-изобразительного эффекта» [9, с. 32]; 5) «усиливает яркость и патетичность речи... аргументирующие линии высказывания. конденсирует побудительные импульсы .увеличивает экспрессивный потенциал произведения» [5, с. 59-60].

Особый эмоциональный строй речи, пронзительность, психологизм прозы В.Г. Короленко особенно ярко проявляется в подборе нужных эпитетов, в которых запечатлено удивительное умение писателя видеть, чувствовать, запоминать мир с его красками, запахами, звуками, в своеобразном употреблении синонимов, воссоздающем - при таком мощном подспорье, как рифма, эпитет и звукообраз, - движение и его оттенки. Например: «Огонь сотней языков перебегал между поленьями, охватывал их, играл с ними, прыгал, рокотал, шипел и трещал. Что-то яркое, живое, торопливое и неугомонно-болтливое ворвалось в юрту, заглядывая во все ее углы и закоулки. По временам трескучее, разыгравшееся пламя стихало. Тогда мне было слышно, как ... шипели, трескались в морозном воздухе горячие искры» [6, с. 132 - 133]; «... настанет опять безмолвие мрака... А я опять останусь один... один перед долгою, тоскливою, бесконечною ночью» [6, с. 134].

Эмоционально и экспрессивно насыщенными, психологически «заряженными» представлены две начальные прозаические строфы. Построенные на психологическом параллелизме между тем, что совершается в природе, и тем, что происходит в человеческой душе, они вызывают целый ряд ассоциаций, которые расширяют пространственную и временную перспективы произведения и уводят в особый мир поэтических образов, оказывающихся связанными между собой общей эмоциональной тональностью: «молчание и мрак зимней ночи»; «мертвящий мороз»; «тоска, овладевшая сердцем»; «мрак и холод чужой стороны»; «угасающий огонек умирающей надежды»; «подавленное неотвязное горе, спрятанное в глубине сердца»; «мертвое затишье»; «ужасные роковые слова».

В арсенале стилистических средств актуализации значительности высказываемой мысли находится прием выражения «недосказанности», наличие которого в ткани художественного произведения способствует созданию атмосферы таинственного, «судьбоносного», рокового и обусловлено нежеланием «открыться», выразить словами то, что скрыто в глубинах человеческой души: «- Довольны ли вы своей жизнью? - спросил я.-Да, жизнь... Эх, господин, ежели рассказать вам!... Не видал я в жизни своей хорошего и теперь не вижу. Только и видел хорошего до восемнадцати лет. Ладненько тогда жил, пока родителей слушал. Перестал слушаться - и жизнь моя кончилась ... С самых тех пор, я так считаю, что и на свете не живу вовсе. Так... бьюсь только понапрасну... Ну, да что тут...» [6, с. 141-142].

Часты в рассказе и приемы обрыва речи, которые являются средством отражения сильного волнения, глубоких переживаний говорящего. Грамматически этот прием выражается прерванным предложением, на письме - многоточием. Например: «- А дальше... да что уж тут... сами подумайте: ведь их всего-то пять человек, а нас двенадцать. Да, еще думали они нас сонных накрыть, все равно как тетеревей, а вместо того мы им и оглянуться-то и собраться в кучу не дали... Ножи у нас длинные...» [6, с. 161]; «Нет уж, братец, - отвечает старик, - против своей судьбы не пойдешь, а уж мне судьба лежать на этом острову, видно. Так пусть уж... чуяло сердце»[6, с. 163].

В качестве средства выражения различных эмоциональных состояний, свойств и процессов, способных оказывать интенсивное воздействие на воспринимающий субъект, Короленко широко использует звуковые повторы, продление и усиление звуков. Например: «А ветер-то все гуляет по проливу, волна так и ходит; белые зайцы по гребню играют, старички над морем летают, криком кричат, ровно черти. Каменный берег весь стоном стонет, море на берег лезет!» [6, с. 160] - звуковым повтором автор создает почти физическое ощущение шума морского вала; «Дожди-ик? А еще называетесь бродяги! Кан-нальи этакие!» [6, с. 173]; «Эх, мил-лай!» [6, с. 178]; - «... еду это к вашим воротам, а сам думаю: неужто не пустит меня ночевать?» [6, с. 137].

Для Короленко-новеллиста характерен сказ в обрамлении авторского текста: начинает рассказ автор, потом, когда дело доходит до наиболее драматической его части, он передает повествование герою произведения, а как только его изложение заканчивается, автор снова берет слово себе. Народная речь льется до того легко и непринужденно, что кажется, будто монологи и диалоги персонажей даны не в пересказах автора, а слышатся голоса самих героев рассказа. Они употребляют: народные выражения («вольная волюшка», «нечисть болотная», «на ласковом слове», «милости просим» и др.); сказочные зачины («Долго ли, коротко ли спали, только слышу я: Буран меня окликает»... «да как раз на ту пору шли мы самым тем оврагом, соколинские бродяжки...» [6, с. 161]); пословицы и присказки («Чего горше: едим прошеное, носим брошенное, помрем -- и то в землю не пойдем...» [6, с. 166]; «Нашему-то брату, бродяжке, темная ночь -- родная матушка: на небе темнее -- на сердце веселее» [6, с. 171]); уменьшительно-ласкательные формы существительного («бродяжки», «конек», «крылечко», «дурачки», «горюшко», «волюшка» и др.).

Напевность народно-поэтической речи опирается на синтаксическую симметрию: «Давайте, говорю, ребята, спать ляжем. Луна с полночи взойдет, тогда что бог даст, поплывем. Спать уж тогда немного придется, надо теперь силы наспать» [6, с. 160]; «... с окияну тучи надвинулись, дождик моросит, по тайге в овраге шум идет...» [6, с. 171] - в данных примерах каждый синтаксический отрезок оканчивается глаголом; «Ох, и люта же тоска на бродягу живет! Ночка-то темная, тайга-то глухая... дождем тебя моет, ветром тебя сушит и на всем-то, на всем белом свете нет тебе родного угла, ни приюту ... Все вот на родину тянешься, а приди на родину, там тебя всякая собака за бродягу знает. А начальства-то много, да начальство-то строго... Долго ли на родине погуляешь - опять тюрьма»! [6, с. 167] - тут речь «Соколинца» звучит словно песня, гармония звучания которой достигаются органичным взаимодействием элементов народно-поэтической речи: а) за- чинательного восклицания («Ох, и люта же тоска на бродягу живет»), б) часто употребляемой частицы «то», служащей для подчеркивания, актуализации тех или иных значений, повышения воздействующего эффекта, торможения действия, имеющего целью усилить интерес читателя / слушателя и т.п. (ночка-то темная, тайга-то глухая...); в) синтаксических параллелизмов, сочинительного союза «ни» при характерном для просторечия опущения его в самом начале («... нет тебе (ни) родного угла, ни приюту.») и рифмованной концовкой («Л начальства-то много, а начальство- то строго.»).

Короленко находит и другие средства, повышающие стилистический эффект, стилистическое впечатление, эмоциональное состояние, экспрессивность произведения, которые оптимизируют ритмико-интонационное содержание поэтической речи, насыщают ее смысловой и эстетической информацией. К их числу относятся: а) анафора: «А сам, признаться, тоже задумался... А потом приснится ... будто лежу, потягиваюсь... А на столе свечка стоит... А мать будто песню поет» [6, с. 167-168]; б) анадиплосис, при котором происходит выделение элемента высказывания посредством повторения: «А я опять останусь один... один...»[6, с. 134]; в) асиндетон, придающий высказыванию стремительность, насыщенность впечатлениями в пределах общей картины: «Ездоки приворачивают к заборам, пешие сторонятся, татарки в красных чадрах, нарядные и пестрые, сгоняют ребят по дворам» [6, с. 177]; «Темные глаза глядели по временам задумчиво и умно, все черты выражали энергию; обращение его было свободно, в тоне слышалось удовлетворенное самолюбие гордой натуры» [6, с. 139]; г) полисиндетон, использующийся для усиления выразительности речи: «... когда пароход шлепал колесами... когда часовые... дремали в проходах ... когда на нарах рядами лежали ... фигуры спавших арестантов...» [6, с. 143-144]; д) эпифора, усиливающая ассоциативную сферу: «- Где ноне ваша команда рыбу ловит? - Не могим знать... - Кому же у того огня быть?... - Какие-нибудь проходящие. - То-то проходящие...» [6, с. 171]; е) антитеза - оборот, в котором для усиления выразительности речи, эмоциональной окраски и подчеркивания высказываемой мысли резко противопоставляются противоположные понятия: «Ругается старик, а мы... посмеиваемся» [6, с. 173]; «... на небе темнее - на сердце веселее» [6, с. 171]; ё) перифраз, усиливающий изобразительность речи: «Серое кандальное общество (вместо: арестанты) казнило своих отступников» [6, с. 144]; «Эти поклонники Магомета (вместо: мусульмане) не особенно строго блюдут запрещение Корана...» [6, с. 176]; ж) оксюморон, служащий для создания дополнительного или даже нового смыслового качества, оценочных нюансов: «Несколько времени маячили еще в глазах очертания стоявшего в середине юрты громадного камелька (камелек - `небольшой камин или очаг для обогревания')» [6, с. 130]; з) сравнение, с помощью которого создается целая гамма волнений, переживаний и размышлений, усиливающая выразительность речи: «Всадников было человек пять, они мчались как ветер... Через минуту все они промчались мимо меня как ветер» [6, с. 177]; «Теперь я уже не чувствовал себя в такой степени одиноким, как прежде... Оконные льдины... искрились и переливались отблеском пламени, точно самоцветные камни... моя одинокая юрта сверкает светлыми льдинами и сыплет, точно маленький вулкан...» [6, с. 133]; и) инверсия, обладающая особой экспрессией и, следовательно, стилистической значимостью, поскольку усиливает смысловую нагрузку членов предложения и переводит высказывание из нейтрального плана в план экспрессивно-эмоциональный: «Всю кровь взбудоражил во мне своими рассказами молодой бродяга» [6, с. 175]; «И по старой памяти все он с нашими ребятами из вольной команды дружбу водил» [6, с. 170];

к) стилистический сдвиг, связанный с неожиданным введением стилистически сниженных элементов, нарушающих логику образной характеристики на фоне последовательно сменяющихся нейтральных, или книжных, или обиходных лексических единиц, и служащий средством повышения эмоциональности той или иной речевой ситуации: «Дожди-ик? А еще называетесь бродяги! Чай, не размокнете. Счастлив ваш бог, что я раньше исправника вышел на крылечко, трубку-то покурить ... Ах, ребята, ребята! Не очень вы, я вижу, востры, даром что Салтанова поддели, кан-нальи этакие! Гаси живее огонь да убирайтесь с берега туда вон, подальше, в падь. Там хоть десять костров разводи, подлецы!» [6, с. 173]; л) устранение определенности субстанции, посредством которого реализуется стремление автора усилить впечатление, «подогреть страсть», «накалить обстановку» до предела, подчеркнуть наличие неких противоборствующих сил и т.п.: «И тем не менее, вглядываясь в энергичное лицо молодого бродяги, я все яснее различал в нем какую-то странность. Теперь это лицо нравилось мне уже несколько менее, чем в первую минуту... по временам нижняя часть лица как-то нервно вздрагивала и блеск глаз потухал. Было видно, что Багылаю стоит некоторого усилия держать этот ровный тон, сквозь который что-то как будто силилось пробиться наружу, что-то горькое, подавляемое только напряжением воли...» [6, с. 139];

м) сегментированные по форме конструкции, в которых частицы активно участвуют в реализации экспрессивной функции: «- ... Вот скажем... еду я ночью, увидел огонь и заезжаю к вам... и сейчас вы мне уважение, самоварчик... Я это должен ценить. Так ли.?» [6, с. 138]; «... Конечно, я плут, но ведь в том-то и дело, не правда ли, чтобы быть плутом ловким?» [6, с. 178]; н) градация, служащая для усиления эмоциональности, повышения выразительности, акцентирования логичного и нелогичного: «Но Буран ходил осунувшийся, угрюмый и опустившийся» [6, с. 149]; о) риторический вопрос, риторическое восклицание, риторическое обращение, усиливающие эмоциональность высказывания, его выразительность: «Я думал о том, какое впечатление должна производить эта бродяжья эпопея, рассказанная в душной каторжной казарме, в четырех стенах крепко запертой тюрьмы. И почему... этот рассказ запечатлевается даже в моем уме - не трудностью пути, не страданиями, даже не «лютою бродяжьей тоской», а только поэзией вольной волюшки? Почему на меня пахнуло от него только призывом раздолья и простора, моря, тайги и степи? И если меня так зовет она, так манит к себе эта безвестная даль, то как неодолимо должна она призывать к себе бродягу, уже испившего из этой отравленной неутомимым желанием чаши?» [6, с. 175]; «- Эх, удалой молодца! - вскрикивали в восторге зрители...» [6, с. 177]; « - Эх, мил-лай! ... Эй, ты... Ахметка!» [6, с. 178]; п) гипербола, используемая для большей выразительности: «... татарин хорошего коня обожает до страсти!» [6, с. 178]; «... в несколько мгновений мое жилье изменилось до неузнаваемости» [6, с. 132]; р) нравственные и физические муки ссыльных, их мироощущение и мировосприятие В.Г. Короленко передает через изображение природы; при этом писатель мастерски использует олицетворение и ряд устойчивых мотивов (например, пароход с каторжниками встречает «дикий остров» со «скалистыми берегами»; в лексеме «дикий» реализуются различные мотивы: тоска, оторванность острова от цивилизации, замкнутость, изолированность, обреченность, фатальность, отторжение, одиночество (эпитет «дикий» присутствует в речи многих персонажей: природная составляющая Сахалина для каторжан - своеобразный дикий, дремучий лес с «глухими тропами таежными», по которым «глухою ночью во власти теплых туманов» ходят бродяги); с) экспрессивные отчлененные конструкции, служащие для актуализации определенного стилистического задания, свойства, стилистического впечатления, выражения сильных эмоций и т.д.: «Пхнул один солдат штыком меня в ногу, оцарапал только, да я споткнулся, упал... Он на меня. Сверху еще Макаров навалился ... Слышу: бежит по мне кровь... Мы-то с Макаровым встали, а солдатик остался...» [6, с. 162];

т) демонстрация открытости языка художественной литературы для всех функциональных стилей (способствует всестороннему обеспечению стилистической информацией, консолидирует воздействующий резонанс высказываний, расширяет диапазон экспрессивных импульсов: 1) публицистического: «Готовь, ребята, ножи. Смотрите: живьем никому не сдаваться, и живого им в руки никого не давать. Кого убьют, делать нечего - значит, судьба! А в ком дух остался, за того стоять. Либо всем уйти, либо всем живым не быть. Стой... ребята, крепче» [6, с. 159]; 2) официально-делового: «... придут соколинские ребята, давать им по пяти рублей на брата, да сапоги, да полушубок, белья и провизии - сколько потребуется. “Сколько бы их ни было... всех удовлетвори, собери работников да при них выдачу и засвидетельствуй. Тут и отчет весь!”» [6, с. 165]; в) разговорного: «”Ах, братцы... не вы ли же этого Салтанова прикончили? Беда ведь!” “Ну, мол, мы аль не мы, об этом разговаривать нечего. А не будет ли от вашей милости какой помощи? От Бурана мы к Стахею Митричу с поклоном”. “А сам-то Буран что же? Али опять на остров попал?”. “Попал... да приказал долго жить”. “Ну, царство ему небесное... Хороший бродяга был, честных правил, хотя и незадачливый. Стахей Митрич и по сю пору его вспоминает. Теперь, чай, в поминанье запишет...”» [6, с. 165-166]; 3) научного: «Порт Дуэ расположен на западной стороне острова, обращенной к азиатскому берегу. Татарский пролив в этом месте имеет около трехсот вершин в ширину...» [6, с. 150]. короленко стилистический идиостиль произведение

Особенности реализации стилистических и текстообразующих потенций языковых средств в произведении В.Г. Короленко «Соколинец» показывают жанровое (на содержательном уровне рассказ демонстрирует наличие двух стихий - «литературного повествователя» и «автобиографического сказителя» - в рамках одного повествовательного эпизода, сквозь который просматривается образ автора; принцип манеры повествования, основанный на имитации речи рассказчика и ведущийся от его лица, характерен для сказа; на сюжетно-композиционном уровне даются концентрированные варианты развития событий, описываются кульминационные моменты жизненного пути, напряженные формы человеческой активности и т. п.; 3) на типологическом уровне: сказитель - человек из народа, бродяга-поселенец, малообразованный простолюдин, целостная личность, за внешней неустроенностью существования, нерациональным использованием человеческих возможностей которого чувствуется непреодолимая тяга к свободе, «вольной волюшке», часто опасной, но столь желанной) и языковое (языковая полифония, включающая разные способы интенсификации признака) своеобразие идиостиля писателя, важным элементом которого они являются.

Список источников и литературы

1. Бацевич Ф.С. Семантика обманутого ожидания: Слово Даже у Ф.М. Достоевского // Academii swientokrzyskiey. Т. 12. Кіеісе, 2003. С. 239-247.

2. Виноградов В.В. Русский язык (грамматическое учение о слове). 2-е изд. М.: Высшая школа, 1972. 614 с.

3. Иванчикова Е.А. Синтаксис художественной прозы Достоевского. М.: Наука, 1979. 288 с.

4. Ильин И.А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин - Ремизов - Шмелев (1939, 1959) // Собр. соч.: в 10 т. М.: Русская книга, 1996. Кн. 6. Т. 1. С. 205.

5. Кожин М.Н. Функциональные типы русской речи. М.: Высшая школа, 1982. 223 с.

6. Короленко В.Г. Рассказы и очерки. М.: Советская Россия, 1982. 336 с.

7. Лежнев А. Проза Пушкина. 2-е изд. М.: Художественная литература, 1966. 287 с.

8. Лукьянова Н.А. О соотношении понятий экспрессивность, эмоциональность, оценочность // Актуальные проблемы лексикологии и словообразования. Вып. V. Новосибирск, 1976. С. 24-42.

9. Матвиевская Л.А. Стилистическое использование антонимов (на материале произведений М.Ю. Лермонтова): дис. ... канд. филол. наук. М., 1978. 187 с.

10. Переписка А.П. Чехова и В.Г. Короленко: в 2 т. М.: Художественная литература, 1984. Т. 1. С. 8-9.

11. Потебня А. А. Из записок по русской грамматике: В 4-х т. М.: Учпедгиз, 1966. Т. 1-2. 536 с.

12. Прияткина А.Ф. Об экспрессивности союза // Русский синтаксис в грамматическом аспекте (синтаксические связи и конструкции). Избранные труды. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2007. С. 302-311.

References

1. Batsevich F.S. Semantika obmanutogo ozhidania: Slovo dazhe u F.M. Dostoevskogo [The semantics of disappointed expectations. A word Even in F. Dostoevsky works]. F.M. Batsevich. Studia rusystuczne Academii swientokrzyskiey . T. 12. Kielce, 2003. P. 239-247. (In Russian).

2. Vinogradov V.V. Russkiy yazyk (grammaticheskoye ucheniye o slove). 2-e izd. [Russian language (grammatical teaching about the word)]. vol. 2. Moscow, Higher school, 1972. 614 p. (In Russian).

3. Ivanchikova E.A. Sintaksis khudozhestvennoy prozy Dostoevskogo [The syntax of Dostoevsky's fictional prose]. Moscow, Science, 1979. 288 p. (In Russian).

4. Il'in I.A. O t'me I prosvetlenii. Kniga khudozhestvennoy kritiki. Bunin - Remizov - Shmelev (1939, 1959 [About darkness and enlightenment. Book of art criticism. Bunin - Remizov - Shmelev (1939, 1959)]. CW in 10 volumes. Moscow, Russian book, 1996. book. 6. T. 1. 205 p. (In Russian).

5. Kozhyn M.N. Funktsional'nyye tipy russkoy rechi [Functional types of Russian speech]. Moscow, Higher school, 1982. 223 p. (In Russian).

6. Korolenko V.G. Rasskazy i ocherki [Stories and essays]. Moscow, Soviet Russia, 1982. 336 p. (In Russian).

7. Lezhnev A. Proza Pushkina. 2-e izd. [Pushkin's prose. 2nd ed.]. Moscow, Fiction, 1966. 287 p. (In Russian).

8. Luk'yanova N.A. O sootnoshenii ponyatiy ekspressivnost', emotivnost', otsenochnost' [On the relationship of concepts expressiveness, emotionality, evaluativeness. Actual problems of lexicology and word formation]. Iss. V. Novosibirsk, 1976. P. 24-42. (In Russian).

9. Matviecskaya L.A. Stilisticheskoye ispol'zovaniye antonimov (na material proizvedeniy M.Yu. Lermontova) [Stylistic use of antonyms (based on the works of M.Yu. Lermontov)]. Moscow, 1978. 187 p. (In Russian).

10. Perepiska A.P. Chekhova i V.G. Korolenko [Correspondence of A.P. Chekhov and V.G. Korolenko: in 2 v.]. Moscow, Fiction, 1984. T. 1-2. P. 8-9. (In Russian).

11. Potebnya A. A. Iz zapisok po russkoy grammatike [From notes on Russian grammar: In 4 volumes]. Moscow, Uchpedgiz, 1958. Vol. 1-2. 536 p. (In Russian).

12. Priyatkina A.F. Ob ekspressivnosti soyuza [On the expressiveness of the union. Russian syntax in the grammatical aspect (syntactic links and constructions). Selected Works]. Vladivostok: Far East Publishing House. University, 2007. P. 302-311. (In Russian).

Размещено на Allbest.ru