Эмпирическая экстерриториальность литературы

Хотя писатель по определению всегда эмигрант и «контрабандист», ибо утверждает децентрированность как творческую свободу, ломает ограду собственного Дома, не менее важно для него и существование центра, своего Дома с оградой-границами как хранилища экзистенциальных ценностей, своего «алфавита» культурных архетипов. Не случайно топос Дома для эмигрантского сознания становится особенно релевантной мифологемой. Писателю равно важно и быть в Доме, и не быть в нём, иметь возможность удалиться, чтобы сравнить его с иным Домом, издалека резче увидеть его черты. Вспомним снова Гоголя, писавшего «Мёртвые души» в Риме, или И. Тургенева; впрочем, тут многое случайно, зависит от личных возможностей и склонностей. Но в любом случае, чтобы увидеть из другого места свой дом, его надо иметь. У писателей-эмигрантов ситуация резко обостряется. Утрата своих домов - местожительств на родине - остро переживаемая драма утраты Дома и как реального места обитания, и как культуры, природы, страны. Бытовой, культурный, экзистенциальный уровни сливаются в единую незаживающую рану.

Мифологема Дома - едва ли не центральная для эмигрантской литературы, равно как и его субституты и симулякры - чужие дома, съёмные или даже купленные квартиры, ещё чаще - гостиничные номера. Достаточно прочитать записки Бунина или, например, проследить мифологемы дома и гостиницы у Набокова.

Утрата Дома - судьба любой эмиграции, но переживается она в разных национальных вариантах по-разному. Для западных писателей из «центровых» стран (французских, немецких, австрийских) изгнанничество при всём драматизме ситуации - по сути перемещение из родного пространства в другое, но родственное, принадлежащее общей европейской традиции (например, Швейцария или США) ; то же для испанских писателей, если они бежали в Мексику или Аргентину. Эмиграция не становилась трагедией, так как экстерриториальность оказывалась относительной. То же самое можно сказать и о писателях европейской «периферии», по разным причинам переезжавшим в «центр», скажем, Джойсе, Беккете, Стриндберге. Для американских экспатриантов - Элиота, Паунда, Хемингуэя - встреча с «центром» означала смену творческих горизонтов, поиск истоков, новой ориентации. Для писателей центрально-европейской «периферии», католических восточноевропейских стран эмиграция также смягчалась культурно-конфессиональной близостью традиции, несмотря на языковое отчуждение (начиная с Мицкевича и кончая, например, Ионеско, Кундерой, Милошем, Гомбровичем).

Для латиноамериканских писателей (как и для североамериканцев, но в ещё большей степени) встреча с европейским «центром» предоставляла возможность превратить драму эмиграции в «праздник» знакомства с Европой, в источник нового самосознания, поисков своих корней, переработки чужого опыта для построения собственного Дома.

Приведём как типовую ситуацию Х. Кортасара. Кортасар добровольно экспатриировался во Францию в 1951 г., когда в Аргентине к власти пришел охлократический режим Перона. В 1974 г. в Париже он, не сдвигаясь с места, превратился из добровольного экспатрианта в изгнанника - очередной диктаторский режим лишил его гражданства за публикацию фантастических рассказов с политическим подтекстом. Писатель пережил это событие как потрясение. «Это как невероятно страшная смерть, потому что в этой смерти ты продолжаешь сознательно жить, и это что-то вроде того состояния, которое описал По в рассказе «Преждевременные похороны»«. Но тут же - типичный жест латиноамериканца - одним росчерком пера драма зачёркивается: «Думаю, надо превратить негативную реальность изгнания... в новую форму действительности, основанную на ценностях, а не на обесцененности». И далее: «Эмиграция - это возможность нового осознания самих себя» [20].

Не возникла бы «большая» латиноамериканская литература, если бы её основной стратегией не была активная и глубокая переработка европейского опыта. Борхес сказал ключевую в этом смысле фразу: «Наша традиция - вся культура».

Это мало напоминает культурную стратегию русской литературной эмиграции, во всяком случае, её основного ядра. Насколько уникален был феномен русской культуры, настолько уникален и феномен литературной эмиграции как составной части эмиграции в целом. Русская эмиграция отличается от всех других не только своей масштабностью (от 2 до 3 млн. чел.), но и своей системностью. Это был не просто осколок России, а как бы «вся» русская культура, в уменьшенном виде перенесённая в другое пространство. Эмиграция достаточно полно и целостно воспроизводила все основные составные части и уровни культуры - и в том, что касается религии, и в том, что касается основных культурно-политических течений, профессий, видов творчества и т. д. Русская культура, выплеснувшись за рубежи, в таких местах, как Париж, как бы продолжала свою автономную жизнь со всеми её особенностями, внутренними противоречиями, оппозициями, дальнейшими расколами и объединениями. Обладая самодостаточностью, она вполне чётко обозначала в заграничье и свои границы. Гораздо значительней оказывалась линия её связи не с новой средой обитания, а с оставленной страной. Русское эмигрантское сознание во многом поначалу было ориентировано в, казалось, недалёкое будущее, когда падёт большевистский режим, затем, когда иллюзии рассеялись, всё в то же пространство, но уже как в историю, память. Другой причиной центростремительной, а в части эмиграции и консервативно-охранительной, позиции была её принадлежность к иным цивилизационному - восточноевропейскому - ареалу, конфессии (православие), лингво-культурному пространству. В эмиграции продолжал работать механизм притяжения-отталкивания по отношению к Западной Европе, всегда свойственный русской культуре, регулировавший, часто в утрированном виде, самоидентификационную охранительность. Это касалось прежде всего классической литературной традиции: крупнейшие представители символизма и почти весь русский авангардизм остались на родине.

Разумеется, это лишь самая общая схема, внутри русской «системы» действовали различные течения - и более, и менее способные к контакту с западноевропейской культурой. Края обозначает, с одной стороны, охранительность, свойственная таким крупнейшим писателям, как Бунин, Зайцев, Шмелёв; некую середину образуют Мережковский и Гиппиус, писатели универсалистской ориентации - Вяч. Иванов, Цветаева, Ходасевич, Г. Иванов... Последние свободно двигались по разным контекстам, но всегда возвращались в свой, исконный. Особенно же затруднительным было положение молодых, судьба которых, собственно, и решала судьбу русской литературной эмиграции - станет ли она самостоятельной ветвью русской литературы в Зарубежье или засохнет. Именно молодые особенно остро испытали и выразили трагичность эмиграции. У старших, увезших с собой долгую память о Доме, эта память была опорой и ресурсом творчества. У молодых впечатления о родине мозаичны и непрочны. Так, Газданов в романе «Вечер у Клэр» фактически сказал о России всё, что знал, и ему, как и другим, пришлось искать иные источники. Возможности были небольшими: либо понять (в отличие от старших, которые всё отвергали категорически), что же за Дом возникает на родине, что такое новая советская литература, либо, когда они убеждались, что жить в этом Доме невозможно, возвращение в бездомье, неукоренённость - в состояние, ведшее к психической и творческой энтропии.

В 1932 г. Варшавский в статье «О герое молодой литературы» (Числа) писал, что в определённый момент молодой писатель начинает чувствовать: «жизнь прошла мимо него, он оторван от тела своего народа и не находится ни в каком мире и в никаком месте (курсив мой. - О. Щ.). Здесь социальная пустота сливается с абстрактной и ужасающей метафизической пустотой» [13, с. 153-154]. Терапиано в статье «Человек 30-х годов» там же дал такое пояснение развития энтропийного процесса: происходит «постепенное изживание человека «внешнего», смена его «внутренним», что неизбежно влечёт за собой ощущение одиночества и пустоты» [13, с. 154].

Газданов добавил к бесстрашному и точному диагнозу от лица молодого поколения ещё и точный анализ собственно литературной, художественной проблемы. Молодой эмигрантской литературы как явления, как полноценного творчества не существует, потому что исчезло то «главное, что мы требуем от литературы, не в европейском, а в русском понимании», - произошло разрушение «гармонических схем» в мировоззрении, в целостности восприятия мира («целый мир»), исчезновение «правильного морального отношения писателя к тому, что он пишет» (Л. Толстой) [13, с. 162]. Варшавский в статье-отклике «О прозе «младших» эмигрантских писателей» повторил свой диагноз: молодой писатель «даже идеально не находится ни в каком обществе», он подобен «пчеле, чахнущей вне родного улья» [13, с. 171].

Из молодых как состоявшегося писателя Газданов выделил только Набокова; Варшавский сказал о нём же точные слова: его романы рисуют «страшное одиночество героя, не могущего приспособиться ни к какой среде социальной... никакому вообще общению с людьми». В таком положении остаётся только путь внутрь себя в надежде там найти «источник воды, текущей в жизнь вечную» [13, с. 172].

В антропологии В. Тёрнера тип человека, о котором писали, исходя из собственного опыта, Варшавский и Терапиано, называется лиминалъным (пороговый, неукоренённый, застрявший в зыбкой зоне пограничья, находящийся «ни там, ни сям»). Внешне нет собственного дома, а есть временные пристанища, внутренне утрачена ограда, «из» которой можно писать. Еще раз повторим слова Варшавского: «ни в каком мире и ни в каком месте». Отчуждённый человек в гостиничном номере наедине со своим отражением в зеркале. Психопатологический процесс кажется неизбежным. Пути выхода из этой ситуации - распад и самоуничтожение (Поплавский) ; путь внутрь себя (Набоков) ; поиск компромисса с возникающим на родине новым миром (евразийцы, сменовеховцы) ; попытка, контактируя с новой средой, выстроить в пустоте, нигде, новый Дом с оградой (Газданов) ; окончательный, без оглядки, переход в чужой язык и чужую культуру, подобно подымающемуся из Аида Орфею.

Сначала об этой последней группе. Европейские или латиноамериканские писатели-эмигранты не переходили на другой язык, а если использовали его, то как дополнительный инструмент (как в свое время русские классики - Пушкин, Тургенев, Тютчев) ; им незачем было отказываться от своего, даже если они были вне его, всё равно Дом был внутри их. Кроме того, культурное многоязычие Европы давало возможность прочтения пусть и не всеми, но на своём языке. Иное дело русские писатели, язык которых (несмотря на славу Достоевского, Толстого, Чехова, Горького) был европейцу неведом. Вход в западную культуру для русского писателя осуществлялся только путём отказа от родного языка и перехода на какой-то иной, а это часто травматическая история глубокой личностной трансфигурации. Изучение и сопоставление личного опыта группы крупных талантов, ставших французскими или английскими писателями, - очень существенная тема: Анри Труайя, Эльза Триоле, Ромен Гари, Владимир Волков, Питер Устинов, Натали Саррот... Особенно же показательна до сих пор плохо интерпретированная душевная трагедия Набокова, сопровождавшая его до конца жизни с тех пор, как он окончательно расстался с призраком своего Дома и ушёл в английский язык. Кто не услышал этой трагедии, тот не услышал. В «Лолите» и «Аде» её нужно улавливать в сложной романной оркестровке, прямой же реквием по родине звучит в поэзии, исповедальной части творчества Набокова. В 1938 он закончил свой первый роман на английском, а в 1939 написал стихи «К России», звучащие, как стон на дыбе:

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер страшен, гул жизни затих.

Я беспомощен, я умираю

От слепых наплываний твоих...

Иная история у «героического» Газданова. Бабель назвал его так, имея в виду стойкость в сопротивлении обстоятельствам; но Газданов героичен и как писатель. Одинокий в своём геройстве, он «ни в каком мире и ни в каком месте» сумел на русском языке создать свой «целый мир». Говорят о тайне Газданова-писателя. Она действительно есть и, думается, связана с целым комплексом особых характеристик, образующих другой, в отличие от его друзей вроде Поплавского, культурно-цивилизационный потенциал. Но это уже иная тема.

В заключение предлагается достаточно вольная схема волн русской литературной эмиграции: первая волна - системная эмиграция; вторая волна - а-системная эмиграция, случайный фатальный набор имён; третья волна - с чертами системности, отражающая расколы и течения внутри советской литературы; четвёртая волна (90-е гг. XX в.) - системная экспатриация неполитического характера и репатриация эмигрантов; пятый «вал» - ситуация начала XXI в., когда глобализация, Интернет, виртуальная литература, постмодернизм, распад как русско-советской, так и диссидентской системности сделали по-новому актуальными понятия, сформулированные в годы «первой волны»: писать ни в каком обществе и ни в каком месте. Границы распались, но есть и обратная тенденция - восстановить их путём новой самоидентификации.

Библиография

1. Адамович Г. Сомнения и надежды. М., 2002. С. 138-140.

2. Адамович Г. В. Комментарии. СПб., 2000. С. 290.

3. Андреев Н. [Рец. : В. Фёдоров «Суд Вареника»] // Числа. Париж, 1931. № 5. С. 238

4. Бицилли П. Своё и чужое // Меч. Варшава, 1934. № 17-18. С. 5-6.

5. Бицилли П. М. Избранные труды по филологии. М., 1996. С. 639-642.

6. Бицилли П. М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии / Сост., вступ. ст., коммент. М. Васильевой. М., 2000. 606 с.

7. Бицилли П. М. Элементы средневековой культуры. СПб., 1995. 264 с.

8. Варшавский В. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. Париж, 1932. № 6. С. 164-172.

9. Газданов Г. Мысли о литературе // Новая газета. 1931. 15 апреля.

10. Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе // Современные Записки. Париж, 1936. Кн. 60. С. 404-408.

11. Земсков В. Б. Экстерриториальность как фактор творческого сознания // Русское Зарубежье: приглашение к диалогу: Сборник научных трудов / Центр «Молодёжь за свободу слова»; Отв. ред. Л. В. Сыроватко. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. С. 7-14.

12. Осоргин М. О молодых писателях // Последние новости. Париж, 1936. 19 марта.

13. Российский литературоведческий журнал. М., 1993. № 2. С. 153-154, 162, 171, 172.

14. Рягузова Л. Н. Поэтика аллюзий и реминисценций в критике П. М. Бицилли // Русское Зарубежье: приглашение к диалогу: Сборник научных трудов / Центр «Молодёжь за свободу слова»; Отв. ред. Л. В. Сыроватко. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. С. 45-54.

15. Степун Ф. Пореволюционное сознание и задача эмигрантской литературы // Новый Град. Париж, 1935. № 10. С. 12-28.

16. Терапиано Ю. Человек 30-х годов // Числа. Париж, 1933. № 7/8. С. 210-212.

17. Фёдоров В. Бесшумный расстрел // Меч. Варшава, 1934. № 9-10. С. 8-9.

18. Федякин С. Р. Полемика о молодом поколении в контексте литературы Русского Зарубежья // Русское Зарубежье: приглашение к диалогу: Сборник научных трудов / Центр «Молодёжь за свободу слова»; Отв. ред. Л. В. Сыроватко. Калининград: Изд-во КГУ, 2004. С. 19-28.

19. Ходасевич В. Умирание искусства // Возрождение. Париж, 1938. 18 ноября.

20. Cortazar Julio. Argentina: anos de alambradas culturales. Barcelona, 1984. С. 20-21

21. Е. Г. Пашкина Самосознание «Ордена русской интеллигенции» (по материалам журнала русской эмиграции «Новый Град») // Исторический журнал: научные исследования. - 2011. - 3. - C. 23 - 26.

22. А. С. Колчина Писатели-эмигранты у микрофона «Радио Свобода» в 1970-1980-е гг. // Филология: научные исследования. - 2012. - 1. - C. 58 - 79.

Размещено на Аllbest.ru