Рецепция русской литературы и культуры в творчестве Сола Беллоу

Не только особенностями жанра или структурой характеров, но и более легко расшифровывающимися ассоциациями, возникающими по ходу повествования, а то и прямыми ссылками, Сол Беллоу свидетельствует о значении для него традиции Достоевского. Типологическая соотнесенность поэтики подтверждается наличием целого ряда реминисценций. Показательным является, прежде всего, близость городского пейзажа Нью-Йорка к фантастическому городу-призраку Петербургу Достоевского. Обыгрываются типологические черты враждебного пространства: жара, пыль, вонь, духота, шум, скученность. По характеру образности, пластике, динамике некоторые сцены в «Жертве» перекликаются с жанровыми зарисовками Петербурга в «Преступлении и наказании». Пространство Нью-Йорка во многом организованно по аналогии с пространством Петербурга Достоевского. Но семантика соответствий здесь противоположная. В отличие от Раскольникова, который переживает моменты просветления, надежды, освобождения по выходе из дома, Левенталь, напротив, испытывает облегчение за запертой дверью. Пример являет собой характерный образец механизма отражения Достоевского в творчестве Беллоу. Если модель русского космоса - это путь-дорога, беспредельность, открытость пространства, то в американской культуре наряду с дорогой-путешествием, причем с определенной целью, важнейшее место занимает дом. С концептом «дом» связан настойчивый мотив американской литературы «homecoming». Встреча с домом знаменует встречу героя с прошлым, а, по сути, с собой, помогает осмыслить, кем он стал в настоящем. Тем самым этот мотив смыкается с кардинальной темой американской культуры в целом - темой поиска самоидентичности.

Нью Йорк, выступает как враждебное человеку пространство («Жертва», «Герцог», «Планета мистера Сэммлера», «Лови мгновение», 1956). Совершенно иной статус обретает Чикаго - город детства. Даже неприглядные картины Чикаго со зловонными стенами домов в негритянских трущобах, жидкими парками, горбатой брусчаткой и другими уродствами большого города все равно возбуждают в герое чувства родственные, теплые. Дом, таким образом, не столько географическая точка, сколько состояние духа, чувствования, ума. Подобное восприятие «дома» прочно связано с особенностями еврейской концептосферы с ее «минус-Космосом» (Г.Гачев), но зато с акцентом на человеке-микрокосме, на его сердце.

В художественном сознании Беллоу Достоевский выступает как определенный устойчивый текст, который в многочисленных вариациях проявляется в его произведениях на протяжении всего творчества. Причем импульсом к литературному взаимодействию авторов оказываются не только типологические схождения, но и различия, коренящиеся, в картинах мира, национальных моделях космоса, в противоположной оценке роли рациональности в системе этики.

Третья глава «Сол Беллоу и Лев Толстой», состоящая из четырех разделов, посвящена исследованию особенностей рецепции Солом Беллоу различных аспектов творчества Толстого, сыгравшего существенную роль в формировании художественного мира писателя. В первом разделе «Лев Толстой в творческом сознании Сола Беллоу» дается краткий анализ динамики рецепции русского классика в США, причин повышенного интереса к его творчеству и рассматривается характер восприятия Солом Беллоу Толстого в контексте американской традиции, противопоставляющей Толстого Достоевскому как «здоровое» мироощущение «болезненному». Далеко не все в творчестве Толстого, но лишь отдельные философские мотивы его творчества оказались близки Беллоу, заинтересовали его и получили прямое или косвенное отражение в его произведениях. Беллоу переживает «достоевские» и «толстовские» периоды попеременно.

Обращение американского писателя к «литературе утверждения», начиная с «Приключений Оги Марча», совпадает с появлением реминисценций, аллюзий, прямых и скрытых цитаций толстовских текстов. Причина утверждающего искусства Беллоу - живучесть идеологии американского оптимизма. Отсюда обращение к Толстому, помогающему отстаивать, сохранять здоровые основы мироощущения и творчества в противовес тому безысходному отчаянию и убеждению в исчерпанности традиционных романных форм, ущербности реалистического искусства и обветшании его традиций, возобладавших в литературных кругах конца 1940-х - начала 1950-х гг.

Авторитет Толстого-художника в контексте полемики с провозвестниками «смерти романа» оказывается для Беллоу чрезвычайно важным. Отстаивая идею продуктивности хаоса, самоорганизации и саморазвития литературы, Беллоу апеллирует к творческой стратегии Толстого. Анализом основных сюжетных узлов романа «Анна Каренина» писатель доказывает, что настоящее искусство не только не страшится хаоса, напротив, оно превращает хаос в средство художественного исследования загадки мира и человека («Рассеянность писателя»,1957).

Сближает Беллоу с Толстым апологетика «живой жизни». Толстовская идея превосходства «живой жизни» над любым умозрением освещает новеллу Беллоу «Рукописи Гонзаги» (1956), в которой пародийно переосмысляется сюжет повести Г.Джеймса «Письма Асперна» (1888) и подспудно ведется спор с эстетической концепцией ее автора, подсказавшей его последователям идею автономности искусства. В открытой полемике с Г.Джеймсом союзниками неслучайно выступают русские писатели XIX века («Факты, которые будоражат воображение»,1962; «Нобелевская лекция», 1976). Беллоу не раз ссылается на Толстого, как на образец высокого искусства, которое не отстраняет себя от человеческой жизни, не обрывает с ней связи. Чистоте эстетического восприятия и любым формам теоретизирования он противопоставляет непосредственность чувств и воображение художника, которое открывает правду жизни. Высшую цель искусства Беллоу видел в верности правде. Писатель находил ее, прежде всего у Толстого, знаменитый финал рассказа которого «Севастополь в мае» он цитирует как подтверждение своих размышлений о задачах современного романа.

Беллоу ориентируется не на эпическую традицию Толстого, а на способы изображения человека, подчеркивая и выпячивая персоналистские искания русского писателя. Многие представления о человеке вызревали у Беллоу в процессе осмысления толстовских идей и внутренней полемики с ними. Также как и Толстой, Беллоу искал активного героя, испытывающего ощущение полноты жизни.

В рецепции Толстого важным фактором является не только сближение, но и различие. Таким радикальным различием является философия природы. Беллоу, человек городской, не принимает философии природы русского писателя, противопоставляющего добрую природу злой городской культуре. Показательно, что мотив бегства на лоно природы появляется в романах, где обнаруживаются в большей или меньшей степени переклички с Толстым («Приключения Оги Марча», «Лови мгновенье», «Гендерсон, повелитель дождя», «Герцог», «Дар Гумбольта»), а затем из последующих произведений Беллоу исчезает. Причем он всегда полемически нацелен против руссоистско-толстовской концепции природы как «естественной», здоровой сущности человеческого бытия, как начала совершенно прекрасного и совершенно нравственного. Так, в романе «Гендерсон» природа и патриархальный мир, являющиеся в толстовском космосе воплощением идеала простоты, добра и правды, не избавлен от нравственного зла, как и мир урбанистический. В данном случае выявляются не просто индивидуальные различия в решении проблемы, а стадиальная разница в концепции мира. В литературе XIX века движение событий неизбежно шло к гармонии, даже трагические финалы исходили из существования упорядоченности как идеала, который противопоставлялся хаосу как беспорядку. Беллоу осознает, что жизнь в любых проявлениях - цивилизованная или примитивная - есть сложное взаимодействие порядка и беспорядка. Естественной средой, где возможно пробуждение души, может быть только «свой» мир, будь то природный или урбанистический («Дар Гумбольдта», «Подлинное», 1998).

Наиболее интенсивный диалог с русским классиком приходится на первую половину 1970-х годов, когда Беллоу преподает курс малой прозы Л.Толстого в Чикагском университете. Увеличивается частотность реминисценций и цитат из Толстого в произведениях Беллоу, но все чаще референции носят пародийный характер, знаменующий усиление полемики. Однако уроки русского классика в широком творческом смысле сказываются в произведениях американского писателя до конца жизни.

Во втором разделе третьей главы «Беллоу и Толстой: утверждение реалистических принципов создания характера» рассматриваются способы создания характеров и отдельные принципы изобразительности в прозе Беллоу, сформировавшиеся под воздействием творчества русского писателя, в котором реалистическое изображение внешнего мира ведет внутрь характеров. Значительные схождения с Толстым проявляются в развитии характера заглавного героя «Приключений Оги Марча», происходящем не только под влиянием среды и обстоятельств, но и в результате самопознания и напряженной духовной работы, на которую были способны лишь любимые герои русского писателя. Ориентация на Толстого сопрягается с отталкиванием от толстовских постулатов правильной жизни, и складывающийся в сознании героя идеал «простоты, добра и правды» сопровождается упоминанием имени русского классика в ироническом ключе.

Близость к толстовским принципам изображения характера отчетливо видна в романе «Лови мгновение». Текучесть как обусловленное чередование психических состояний, изменчивость свойственны герою романа Томми Вильгельму. Его образ создается с опорой на повторяющиеся подробности, сопряжение «генерального» и «мелочного». Способ построения характера в предыдущих романах Беллоу был иным. Повествование от первого лица в «Болтающемся человеке» и «Оги Марче» и нарочитое в духе Флобера устранение автора в «Жертве» сменяется в романе «Лови мгновение» автором всеведущим, комментирующим и знающим о своих персонажах больше, чем они знают о себе сами. Он рисует движущуюся картину реальности, складывающуюся из огромного количества бытовых мелочей и казалось бы случайных деталей, совокупность которых рождает живой, зримый образ, эффект присутствия, создаваемый, как и у Толстого, «избыточностью наблюдения». Автор использует толстовскую модель изображения человека, соединяющую пластику внешнего мира и мельчайшие внутренние движения души, устанавливающую прямое соответствие между миром духовным и физическим. Но в художественной системе Беллоу принципы и приемы толстовского психологизма радикально трансформируются. Книги Беллоу не так плотно «населены», как произведения Толстого. Сужение контекста отношений героя у Беллоу приводит к тому, что анализ всей сложности душевных движений в характере персонажа выявляет чаще всего элементы неожиданности и парадоксальности.

Толстой привлекает Беллоу не только силою словесной живописи, но и богатством интеллектуального содержания. Интеллектуальные герои писателя усваивают «великие» идеи и теории и постоянно проверяют их на собственном жизненном опыте. Так происходит, в частности, в романе «Герцог», где традиции Толстого и Достоевского оказались не противопоставленными друг другу, а объединенными в сложном единстве. Аллюзии на Толстого в тексте романа совершенно прозрачны. Подобно героям Толстого, Герцог ощущает неправедность своей жизни и жаждет самосовершенствования. В национальном духовном наследии, в заповедях трансцендентализма он ищет возможный выход из духовного кризиса. В свете американского трансцендентализма, этическое учение которого высоко ценил Толстой, находит объяснение схождения русского и американского писателей. В романе имена Эмерсона и Толстого стоят рядом. Их объединяет тема связи самопознания и серединности человеческого бытия, почерпнутая и тем и другим мыслителем в китайском «учении о середине». Истинная жизнь в согласии и равновесии понимается Толстым как жизнь частная. К выводу о том, что нравственная сила и духовные возможности человека измеряются его повседневной жизнью приходит и Герцог.

В толстовском контексте любопытно прочитываются письма Герцога, калейдоскоп которых является несущей конструкцией композиции романа. По сути, они выступают как специфическая форма внутренних монологов, дающих развернутую картину состояния сознания героя-интеллектуала. Обращаясь к общим принципам аналитического психологизма классического романа - изображению внутреннего мира через самоанализ персонажа в форме логического внутреннего монолога с расчлененными формулировками - Беллоу использует самоанализ в пародийных целях. В отличие от остальных «интеллектуалов» романа Герцог наделен способностью к размышлению. Антитеза «идея» - «мысль», воплощенная в письмах Герцога, наряду с изображением внутреннего мира героя демонстрирует неоправданность даже наиболее состоятельных идей в разрешении жизненных коллизий. Мысль Беллоу смыкается с толстовской идеей самоценности и непреложности жизни.

В духовных исканиях интеллектуальных героев Беллоу особое место занимает проблема добра, и здесь они прислушиваются к Толстому и спорят с ним. Развитие идеи добра до логического конца «непротивления злу насилием» неприемлемо для писателя и его героев. В романе «Планета мистера Сэммлера» идея «непротивления» подвергается рациональному осмыслению и раздваивается. Этика непротивления как требование изменения сознания, переводящая человеческую активность в план внутреннего нравственного самосовершенствования, близка заглавному герою, но «непротивление» как способ противостояния злу оказывается малодейственным. Неслучайно идея «непротивления» опосредованно соотносится с мистической отрешенностью, проповедуемой Мейстером Экхартом, и, в конце концов, отождествляется с эскейпизмом. Добро как нравственная категория приравнивается к нравственному долгу, который заключается в сохранении и защите традиционных западных ценностей - семьи, любви, красоты, суверенной личности.

Развертывание истории Сэммлера соотносит тему «непротивления» и тему «смерти» и свидетельствует о знакомстве Беллоу с толстовскими «Исповедью» и «Религией и нравственностью». При чем для него религия, также как и для Толстого, - это ответ на вопрос: в чем предназначение человека, какова цель его жизни? Размышления героя Беллоу перекликаются с выводами Толстого о том, что наука, философия, не может дать ответ на вопрос, зачем живет человек и что такое смерть. В то же время Беллоу не разделяет толстовское отношение к таинству смерти как к сокрытому онтологическому смыслу. Попытка найти ответ на волнующие его вопросы приводит писателя к антропософии Р.Штайнера («Дар Гумбольдта»). Стремление к объяснению всех без изъятий явлений, в том числе к расшифровке неведомого и непостижимого - показательная черта прагматического сознания американца, которое прорывается и в период пробуждения религиозно-мистических настроений. Толстого Беллоу воспринимает целостно как художника и моралиста, в творчестве которого ему близка мысль о том, что только духовное начало дает жизнь человеку и вытекающая из нее программа самосовершенствования и пробуждения сознания.

Третий раздел «Исторический фон и философия истории в творчестве Сола Беллоу» посвящен проблеме историзма и его специфики в романах Сола Беллоу, важнейшей составляющей художественного мира которых становится воссоздание интеллектуальной, политической сути эпохи, формирующей определенную психологию и философские позиции героев. В фокусе внимания писателя взаимоотношения человека и истории, власть истории над человеком, из-под которой он пытается вырваться, как например, в «Приключениях Оги Марча», где богатейший социально-исторический фон складывается не только из характерных примет быта и нравов времени, но и исторических событий и лиц, становящихся объектом рефлексии героев и автора. Приключения героя и в конкретном историческом контексте и в области сознания определяются борьбой между историческим детерминизмом и независимостью личности. Размышления Беллоу над важнейшей философско-исторической проблемой соотношения между свободной деятельностью человека и исторической необходимостью обнаруживают удивительную близость к толстовской философии истории, согласно которой человек, являющийся квинтэссенцией и смыслом истории, сознательно живет для себя, но бессознательно служит орудием достижения исторических целей.

Прямо на Толстого и его концепцию истории писатель сошлется в более позднем романе «Герцог», герой которого пытается найти обоснование толстовской мысли о том, что настоящая жизнь людей идет независимо от истории. Он обращается то к толстовскому пониманию свободы как свободы индивидуальной в опрощении, в жизни, свободной от исторических ограничений, то к гегельянскому историческому детерминизму, тем самым, нащупывая точки соприкосновения между детерминизмом Гегеля и толстовским фатализмом. Опираясь на толстовскую концепцию свободы в частной жизни, Беллоу воспринимает ее отвлеченно от исторического фатализма и агностицизма русского писателя. Беллоу вычленяет из толстовской философии истории восходящую к суждениям просветителей мысль о том, что личный интерес делает человека свободным субъектом и свободной причиной только тех действий, которые направлены на достижение личных целей. Концепция истории в романе, контуры которой вырисовываются в полемике Герцога с оппонентами, а также в движение сюжета несет в себе черты просветительской традиции «общественного договора», лежащей в основе развития американской цивилизации.

Так же как и Толстой, Беллоу не приемлет абстрактных категорий и идей, которые он подвергает беспощадному осмеянию. Но в отличие от Толстого, американский писатель высоко ценит интеллектуальность, хотя к интеллектуалам относится двойственно. Ему бы хотелось видеть в них, по крайней мере, надежду на возможность оздоровления духовного и нравственного климата. Так, в «Даре Гумбольдта», c одной стороны, жаждущий влиять на ход истории поэт Гумбольдт пытается опровергнуть толстовское утверждение, что «Царь - раб истории» и, в конце концов, становится жертвой неистового стремления к успеху, к пьедесталу гегельянской Исторической Личности. С другой стороны, его друг Ситрин, вкусивший сладость общественного признания влиятельный и процветающий литератор, оказывается связанным по рукам и ногам общественными, юридическими, финансовыми обязательствами, от которых он пытается скрыться. Но неприметное существование частного лица может быть лишь временным убежищем от обступающего со всех сторон потока истории. Дилемма, которую решают герои Беллоу, - быть внутри или вне истории - тесно связана с американской концепцией индивидуализма, опирающегося на доктрину «доверия к себе» и стоит перед всеми героями историко-философского романа середины ХХ века (Р.П.Уоррен, Т.Уайлдер), в котором взаимоотношения человека и истории, как бы они не интерпретировались, перемещаются все больше в сферу морально-нравственную, в сферу сознания.

Память, время, история очень сложно взаимодействуют в творчестве писателя. Память и забвение, причастность и непричастность историческому событию, соучастие или противостояние злу - все эти понятия взаимосвязаны и находятся в процессе постоянной трансформации. Повествовательной формой репрезентации истории становится форма воспоминаний. Память о прошлом может быть подспорьем в настоящем, а может быть болезненной и мучительной, как для выжившего в Холокосте Сэммлера. На периферии романа намечается выход из исторического кошмара прошлого и настоящего, в личную жизнь, в маленький мирок семьи, чуждый всяких политических, общественных, идеологических противоречий. В черновиках «Планеты мистера Сэммлера» упоминался роман Л.Н.Толстого «Семейное счастье», который, очевидно, был близок тогдашнему умонастроению Беллоу тем, что в нем семейная тема развивается вне всяких социальных проблем и носит сугубо частный, интимный характер, а, кроме того, намечается негативное отношение русского писателя к чувственной любви. В романе о Сэммлере эксцессам «сексуальной революции» напрямую противопоставлялись традиционные семейные ценности, опираясь на которые можно противостоять исторической стихии. Дегуманизирует человека не только вовлеченность в историю, но и забвение исторического опыта. В бегстве от воспоминаний, в сознательной целенаправленной амнезии («В связи с Белларозой», 1989) заключены истоки американского инфантилизма, чреватого взрывами насилия и жестокости («Планета мистера Сэммлера»), но главное, лишающего жизнь ценностной перспективы. Непрерывность памяти есть непрерывность истории и условие исторической целостности социального бытия.

Писатель полагает, что проблема детерминированности - это проблема в основном сознания, загипнотизированного новейшими социологическими и культурологическими доктринами. И в этом смысле он близок толстовскому пониманию исторической необходимости как области закономерности, а не причинности. Беллоу предлагает искать источник несвободы в образе мышления, активизация которого необходима для освобождения от навязываемых обществом стереотипов.

В четвертом разделе третьей главы «Философия культуры Сола Беллоу и концепция искусства Л.Н.Толстого» рассматриваются ключевые аспекты культурологической концепции Соло Беллоу, которая дана прямо и имплицитно в его художественных текстах, а также изложена в публицистической форме в многочисленных эссе, выступлениях, статьях, интервью. Размышления Беллоу над кризисным состоянием культуры последней трети ХХ века подкрепляются ссылками на американских и европейских классиков девятнадцатого столетия, на традиционную культуру с ее апологией человека. Искусство, согласно писателю, призвано раскрывать внутренние возможности и достоинства человека, которые не исчезли, а временно подавлены, в том числе и навязчивыми художественными концепциями разорванного сознания современников. Задача современного искусства - показать человека, обретающего значительность в познании себя в процессе жизненного опыта и находящего силы жить в трудном и не всегда дружелюбном мире. Свой оптимизм Беллоу объясняет влиянием на него Толстого, творчество которого внушило ему твердые убеждения в том, что человек всегда может найти внутреннее равновесие или удовлетворение, прислушиваясь к внутреннему голосу, диктующему соблюдение определенных правил, обязательств, удерживающему от преступных действий

Сопоставительный анализ публицистических текстов писателя, посвященных обсуждению проблем культуры, и трактата Толстого «Что такое искусство?», статьи «Об искусстве», «Предисловия к сочинениям Гюи де Мопассана» показывает, что определенное сходство культурфилософских позиций Беллоу и Толстого, объясняется обращенностью обоих писателей к одному смысловому центру: нравственным проблемам развития человека и процессам духовного становления личности. Как и Толстой, Беллоу считает искусство одним «из условий человеческой жизни», однако полагает его, в отличие от русского писателя, главным проводником в мир духовных ценностей. C толстовским критерием оценки достоинства искусства, зависящего от понимания смысла жизни, источника блага и зла перекликаются требования Беллоу к художникам утверждать гуманистические ценности и естественное право каждого на собственную духовную жизнь, искать в универсуме, также как и в сфере обыденности и повседневности основополагающее, непреходящее, существенное.

Беллоу, как и Толстой, неотъемлемой частью культуры считает мораль. Человеческая жизнь, полагает писатель, невозможна без связывающих нас нитей, которые находят выражение в таких понятиях, как «доброта», «нравственность», «справедливость», «красота». Для восстановления этих связей необходимо, чтобы душа человека ощутила в них потребность. Но в отличие от Толстого, Беллоу не отвергает чувства «эстетического блаженства», получаемого от соприкосновения с прекрасным, потому что оно уносит человека в мир ни чем не ограниченного воображения. Сила воображения неразрывно связана для писателя со свежестью мысли. Миссия художника помочь читателю, зрителю или слушателю взглянуть по-новому на привычный образ жизни, мышления, восприятия.

Весь круг культурологических и эстетических проблем, поднятых Беллоу в публицистических выступлениях, нашел воплощение в романе «Дар Гумбольдта», в котором на первый план была выдвинута тема художника и искусства в Америке. Рассказчик в своих оценках роли и значения искусства развивает некоторые идеи Л. Толстого, изложенные в книге «Что такое искусство?». С. Беллоу принадлежит к тем писателям, которые сумели оценить глубину, сложность и трезвость главных тезисов трактата Толстого, оказавшихся созвучными его отношению к состоянию американской культуры третьей четверти ХХ века, переживавшей радикальную переоценку ценностей. Подобно тому, как Толстой утверждал, что современное искусство призвано доставлять наслаждение богатым классам, герой-рассказчик «Дара Гумболдта» заявляет, что искусство нашего времени приспосабливается к запросам интеллектуалов. Право такого искусства на существование подвергается Ситриным сомнению. В нем он находит тот пессимизм, безысходность и неверие в человека, которые проповедовал Великий Инквизитор Достоевского. Ссылки на Достоевского, весьма немногочисленные в тексте, как правило, связаны с рассуждениями о нигилизме современного сознания. Толстой же упоминается, хоть и не чаще, но в контексте позитивных поисков героя. Проповеднический пафос позднего Толстого слышится в романе Беллоу. Подобно тому, как пророк из Ясной Поляны призывал к возрождению и развитию истинного искусств, вдохновленного искренним чувством, американский писатель призывает человечество восстановить силу воображения, без которого не может быть истинной жизни.

Настоящая, полноценная жизнь, к которой стремятся герои Беллоу, строится по рецептам Толстого. И дважды - в начале романа и в конце - писатель повторяет мысль Толстого о необходимости покинуть подмостки истории и начать просто жить. Мысль эта обрамляет сюжет романа. Утверждение идеала частной жизни, ограниченной по необходимости житейскими интересами и развивающейся во внутренне пространстве личности, как правило, сопровождается прямыми ссылками на Толстого.

Эволюция культурфилософии Беллоу в конце его творческого пути свидетельствует о том, как далеко он ушел от своих порой парадоксальных, но живых суждений о сложных проблемах, потенциальных возможностях и роли культуры в современной цивилизации. В поздних произведениях Беллоу («Равельштейн», 2000) ощутимо дидактическое начало. Тоска по европейской культуре, которая в той или иной степени сопровождала все сочинения Беллоу, превращается в отталкивание от нее как отжившей или отживающей модели.

Особенности восприятия Толстого Беллоу во многом объясняются специфическим статусом в культуре США русского писателя, чьи философско-нравственные искания оказались созвучными американскому морализму. Писатель воспринимает Толстого, художника и мыслителя, как целостное явление, не вникая в проблему эволюции толстовской нравственной и религиозной философии, ассимилируя себе лишь отдельные элементы и эпизоды, которые ярко иллюстрируют ту или иную интересующую его мысль.

Четвертая глава «Сол Беллоу и писатели Серебряного века», состоящая из трех разделов, посвящена проблеме творческого осмысления Беллоу наследия русского Серебряного века, повышенный интерес к которому обусловлен гносеологическими проблемами, выдвинувшими на первый план вопрос о возможностях познания и границах рациональности. В первом разделе, озаглавленном «Реминисценции Андрея Белого в романе «Больше умирают от разбитого сердца»», анализируется роман Сола Беллоу, в котором «русский текст» (В.Н.Топоров) является определяющим. Роман построен на контрасте двух культур - русской и западной, мистически-трансцендентной и прагматически-рационалистической. Различия в ментальности, с определения которых начинает свое повествование рассказчик Кеннет Трахтенберг, лишь ярче высвечивает проводимые им культурно-исторические параллели. Отдельно взятые герои и ситуации из произведений русских писателей (Н.В. Гоголя, Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского) превращаются в средство интерпретации характера поведения знакомых и близких рассказчика. Смешение жизни и литературы в сознании Кеннета является следствием его занятий русскими символистами с их идеалом жизнетворчества.

Особенно настойчивыми в романе являются ссылки на творчество и личность Андрея Белого, теургический символизм которого воодушевляет рассказчика на осуществление проекта превращения жизни отдельно взятого человека в «поворотную точку» истории человечества. «Поворотная точка» понимается как преобразование своей субъективности в субъективность универсальную, или, говоря словами А.Белого, открытие «второго пространства», «жизни подлинной». Внутренняя биография Белого, основной чертой которой было стремление синтезировать различные методы познания и виды искусства, тематизируется в образе ученого-ботаника Бена Крейдера, наделенного имагинативным видением, научной интуицией, но не способного к целостному миропониманию, а потому терпящего поражение в мире человеческих отношений. Настойчивая апелляция к миру растений, воспринимаемому Крейдером как «эстетический феномен», оказывается в художественной системе романа коррелятом сферы потустороннего, сверхреального, переживаемой как важнейший компонент видимой, чувствуемой и изображаемой реальности. Вопрос, на который пытается ответить герой романа Беллоу, можно ли научные интуиции из сферы морфологии растений перенести в сферу «морфологии» человеческих отношений, естественным образом соприкасается с проблемами антропософии.

В культуре русского Серебряного века акцентируются мистические тенденции, поэтому теургический символизм А.Белого воспринимается через призму выборочно и своеобразно трактуемых концепций штайнерианства (соотношение макро- и микрокосма, преодолении границ эмпирического знания и достижения высшей духовной реальности, имагинативное познание). В мотивной структуре романа «Больше умирают от разбитого сердца» отражается в первую очередь антропософский контекст «Петербурга». Особенности рецепции творчества А.Белого связано с тем, что отдельно взятые герои и ситуации из «Петербурга» как бы изымаются в восприятии рассказчика романа «Больше умирают от разбитого сердца» из контекстных связей и соотносятся с реалиями американской действительности 1980-х годов. Сопоставления картин мира предреволюционной России и современной Америки выявляют не только аналогии, но в первую очередь различие культурных концептосфер. Противоположна семантика пустого пространства (в романе Белого оно страшит, у Беллоу оно исцеляет), категория льда в романе не заключает в себе никакого демонического начала, характерного для «Петербурга», редуцирована многозначность символистской модели бомбы и взрыва.

Ориентация на роман Белого подсказывает и некоторые художественные принципы, восходящие к поэтике символизма: подчеркнутую субъективность и ассоциативность восприятия, через которую окружающий мир раскрывается в своих бесконечных взаимопереходах и взаимопревращениях, постижение глубинных сущностей путем обнаружения «соответствий». Метод символизации, лежащий в основе романа, находит опору и в американском эстетическом сознании, к которому апеллирует писатель, напоминая о романтическом символизме Э.По и Н.Готорна.

«Мозговая игра» Кеннета превращает события романа в бесконечно повторяющиеся ситуации и обуславливает возвращение к одним и тем же темам: магический дар Крейдера, разрушительная сила сексуального влечения, «поворотная точка», семья. Круговое движение сознания предполагает и обращение к предшествующим текстам, рождая неожиданные параллели, аллюзии и сопряжения.

Второй раздел «Проблема «Восток - Запад» в прозе Беллоу» посвящен рассмотрению важной для историософии Беллоу проблемы «Восток - Запад», которая формировалась в творчестве писателя постепенно. Запад у Беллоу в разных контекстах приобретает различные значения: определенный локус (Чикаго, Средний Запад, противопоставленные Нью Йорку), хранитель демократических ценностей и либерального сознания (Западная Европа и Северная Америка, противопоставленные тоталитарным режимам и патриархальным укладам), воплощение прогресса и динамизма развития (США, Средний Запад по сравнению с Европой), настоящее и возможное будущее цивилизации. Восток включает в себя все прочие географические пространства и воплощает прошлое, застывшую традицию, неизменяемость.

В ранних произведениях писателя («Приключения Оги Марча», «Поездка в Иллинойс», 1957; «Опечатанное сокровище»,1960) Средний Запад изображается как центр американской цивилизации, предоставляющей широкие возможности для самореализации личности, в том числе и в сфере высокой культуры. Оценка незападных социально-политических, идеологических и поведенческих моделей («Литературные заметки о Хрущеве»,1961) близка к принципам культурного релятивизма, отказывающегося от описания культуры в терминах «варварская» и «прогрессивная». Однако в романе «Планета мистера Сэммлера», где дихотомия Восток - Запад только намечается, и Америка представлена как кризисная цивилизация, которую захлестнула волна нигилизма, актуализируются представления о «восточном варварстве», прорывающемся изнутри западной цивилизации. А в «Даре Гумбольдта» взаимовлияние Востока и Запада оказывается губительным для обеих сторон. Здесь культурный релятивизм получает ироническую оценку и отождествляется с всеядностью. В романе наметились черты антиевропеизма, характерного для американского сознания отталкивания от европейской культуры, окончательно определившиеся в книге очерков «Личные впечатления о путешествии в Иерусалим» (1976): Западная Европа осуждается автором за забвение демократических ценностей и безосновательные претензии на культурную гегемонию. В повести «Родственники» (1984) противопоставление Восток - Запад трансформируется в проблему взаимодействия традиционной культуры и исторического развития, теснейшим образом связанной с важным для американо-еврейского самосознания Беллоу вопросом о соотношении приверженности национально-религиозным обычаям и пластичности адаптации к условиям иной культурной среды.

Сложная система отношений Восток - Запад, традиционная культура - историческое развитие, культура большинства - субкультура складывается в романе «Больше умирают от разбитого сердца». Ряд точек соприкосновения в философско-художественном осмыслении дихотомии Восток - Запад автор находит у русских писателей Серебряного века, в творчестве которых тема кризиса западной цивилизации, культуры, философии являлась сквозной. В сознании рассказчика Америка 1980-х и Россия 1910-х годов парадоксальным образом сближаются: и «вздыбленная Россия» и «подвергающая сама себя мучениям Америка» одинаково становятся ареной страданий «падшего человека», забывшего свое высокое предназначение в мироздании - стать Гражданином Вечности. Созвучное переживание «поворотной точки жизни» рассказчик находит в творчестве А. Белого и А. Блока. Обращение Блока к «средневековой России, которая дала отпор Золотой Орде азиатов» исполнено глубокого значения для рассказчика, пытающегося понять смысл происходящего сегодня. Привлекает его символическая репрезентация исторических событий в цикле «На поле Куликовом», в котором таятся многозначные аналогии. В упоминании в качестве ключевых образов азиатов и в косвенных аллюзиях на коня, возникающего в блоковском цикле, прочитывается близость в оценке того, что Блок называет «татарвою», и, шире, в интерпретации проблемы «Восток-Запад» как борьбы светлого и темного начал. Аллюзия на коня актуализируется в тексте посредством сопоставления с Медным Всадником из романа «Петербург»: Беллоу очень точно уловил понимание Белым художественной концепции панмонголизма в блоковском цикле как разгула «диких страстей», как символа тьмы духовной.

Размышления о судьбе Запада, о соотношении культуры и цивилизации, сопровождается опосредованными отсылками к блоковским суждениям о вырождении культуры в цивилизацию в результате утраты духа целостности, оппозиции России и Запада как антитезы музыкальности и холодного рационализма и мессианской роли будущей России. Критика Блоком и Белым европейской цивилизации, в которой иссякли живые творческие соки, близка Беллоу. Сопоставление США и России, США и «третьего мира» в контексте специфически истолкованного «панмонголизма» в цикле А.Блока и романе А.Белого вводит тему особого исторического предназначения Америки, напоминающую своими очертаниями мессианскую роль России как хранительницы европейской культуры и обновляющего стимула духовного развития. Причем, акцент с традиционного для американского сознания убеждения в цивилизаторской и нравственной миссии Америки в мире перенесен на ее культурный мессианизм.

Образ России, которая в творчестве писателя 1980-х начинает отождествляться с Востоком, носит амбивалентный характер. С одной стороны, в русском обнаруживаются черты и свойства «внутреннего человека», необходимые для осуществления вполне западного, логически ориентированного личного проекта. С другой стороны, поскольку Восток подразумевает принцип социальности, патриархальность, неизменяемость, он служит у Беллоу метафорой тоталитарного мира, атрибутивными чертами которого являются самоизоляция, монологизм культуры, и как следствие - безжизненность и духовная смерть. Трагическая судьба Мандельштама олицетворяет судьбу культуры в выхолощенном тоталитарном мире. Но русский поэт воплощает и нравственную силу настоящего художника, сопротивляющегося цивилизационным процессам ХХ века. Беллоу близко мандельштамовское восприятие культуры как «золотого запаса», только прозревал он его не в Европе, а на американском Среднем Западе. Развертываемая Беллоу антитеза Восток-Запад - показательный пример перекодировки русских текстов в пространстве американской культуры. Подобно тому, как Россия виделась Мандельштаму настоящей восприемницей европейской духовной культуры, Беллоу сохранение и продолжение культурной традиции, считает возможным только в Америке. Более того, именно американский Средний Запад как динамически развивающийся мир представляет собой необходимый для бытования культуры синтез традиционного и современного.

В третьем разделе четвертой главы «Русская философия конца XIX - начала ХХ вв. в «зеркале» творчества Сола Беллоу» дается анализ авторских реминисценций из русских религиозных философов, которые играют существенную роль в выстраивании смысловой перспективы произведений Беллоу. Преимущественно нравственная проблематика русских мыслителей была созвучна доминанте моральной установки в творчестве Беллоу, его поискам путей духовной интеграции общества, гармонического соотношения индивидуального и социального, традиционного и современного. Русская религиозная философия привлекает Беллоу требованием синтетического мировосприятия и мироотношения, соединенного с крайностью и глобальностью в постановке «последних вопросов». Принцип цельности знания, проповедуемый русской философии всеединства, созвучен характеру философичности Беллоу, опирающейся на идею синтеза объясняющего рационализма и интуиции. В частности, «Герцог» прочитывается как отклик на тему полноты бытия, объективно данного единства жизни, истории и Бога, которая была центральной в русском космизме.

Темы философствования героев Беллоу могут пересекаться с важнейшими содержательными аспектами философии всеединства (цель развития человечества, мера соотношения духовного и биологического в человеке, бытие как сущность), но различие американских и русских философских концептов неизбежно рождает полемику. Наглядным примером может служить спор-диалог с Бердяевым («Герцог», «Подлинное», «Многие умирают от разбитого сердца»). Он определяется некоторой близостью к бердяевскому персонализму, утверждающему, что личность есть не субстанция, а творческий акт, сопротивление, бунт, борьба, и отталкиванием от тезиса русского философа о том, что космос есть истинно сущее, подлинное бытие, а мир данности - некая призрачность. В философской позиции Н.А.Бердяева для Беллоу неприемлема идея абсолютной свободы, которую он соотносит с контркультурой. Не случайно «истолкователями» и поклонниками русского философа в художественном мире Беллоу выступают носители зла - Маделин («Герцог») и Джей Вустрин («Подлинное»), презирающие обыденность и видящие в жизни обычного человека пошлость и оскорбление своим притязаниям на уникальность.

Избирательный характер носит рецепция Вл. Соловьева. Главным объектом интерпретации становится соловьевское учение о любви («Больше умирают от разбитого сердца»). Мысль Соловьева о том, что истинный брак, будучи некоторым соединением двух в одно, призван вести любящих к реальному восполнению друг друга до целостного человека, обыгрывается в сюжетных поворотах романа, в самом заглавии которого закреплена мысль о любви как абсолютном содержании индивидуальной жизни. Рассуждения и размышления рассказчика на темы любви, так или иначе, обязательно возвращаются к тезисам русского философа, сформулированным в книге о Платоне («Жизненная драма Платона») и в статьях под общим заглавием «Смысл любви». Но заимствованные у русского философа некоторые близкие рассказчику категории и характеристики принципов жизненной ориентации в контексте его рассуждений приобретают иной смысл. Соглашаясь с признанием безусловного значения другого, рассказчик совсем опускает неприемлемую для американского индивидуалистического сознания мысль Вл.Соловьева о перенесении «самого центра нашей личной жизни». Неприемлемой оказывается и соловьевская идея эротического аскетизма, поэтому, с одной стороны, отсекается все, что порождено хилиастически-утопическим сознанием со свойственным ему стремлением изменить саму природу, а с другой, - утверждается единство духовного и материального.

В этом отношении показательно восприятие и трактовка теории вечной жизни Н.Ф. Федорова. На первый план выходит нравственный аспект учения Федорова, в основе которого лежит представление о высшем долге перед отцами-предками. Идущая от Ветхого Завета тема почитания предков красной нитью проходит через все творчество Беллоу и акцентируется с ссылками на русского философа в романе «Больше умирают от разбитого сердца». Переклички с федоровской идеей активной эволюции, т.е. практического преобразования мира и человека, носят опосредованный характер и связаны с проективизмом философии Н.Ф.Федорова, ее устремленностью к практической применимости и полезности идей. Таким образом, рецепция федоровской теории предстает в двойном преломлении: через библейский текст и через прагматизм.

Из всех русских религиозных философов самого пристального внимания и высокой оценки удостаивается В. В. Розанов. Беллоу близок пронизывающий сочинения философа пафос частной жизни, его ведущие темы пола и семьи. В Розанове он находит единомышленника в развитии концепции частной жизни как полноты и смысла бытия, которая проглядывает почти в каждом сочинении писателя. Кроме того, Беллоу в высшей степени очарован нетрадиционной формой и оригинальным стилем философствования Розанова. Принцип «случайных» записей, разговоров с самим собой, лежащий в основе его лирико-философской прозы, отражал непосредственность процесса мышления, воспроизведение которой Беллоу считал имманентным роману идей («Герцог»). Параллели с В.Розановым можно проследить и на уровне мотивов. Ключевые образы прозы Розанова - тепло и холод. Холод связывается с атеизмом, прагматизмом и смертью (ледяные души, холодные сердца героев-прагматиков Беллоу). Тепло ассоциируется у русского писателя с жизнью, семьей, домом ( «Больше умирают от разбитого сердца».)

Восприятие русской религиозной мысли С.Беллоу двойственно. С одной стороны, его притягивает мистический колорит русской философии. Идеям русских философов рубежа веков Беллоу ищет соответствия и аналогии в западной философской традиции, в частности, в пафосе космизма, пронизывающем теософию Сведенборга и мифологию Блейка, который созвучен идейным исканиям Беллоу и его интеллектуальных героев, стремящихся вырваться за пределы материально ограниченного мира в сферу духовной и творческой активности. С другой, милленарийские упования русской религиозной философии пародийно снижаются. Им противопоставляется историко-философская концепция неогегельянца А.Кожева, в которой писателю близка мысль о том, что американский образ жизни и есть «вечно длящееся» будущее для всего человечества (милленарийские упования американских идеологов), но отталкивает исторический детерминизм и атеистическая «дискурсивная мудрость». Именно поэтому русская религиозная философия становится источником альтернативных образов, которые творил Беллоу в противовес духовно-культурной бесплодности современного общества.

В заключении подводятся итоги и формулируются выводы исследования.

Ориентация на русскую литературу определила жанровую специфику американского романа идей, разрабатываемого Беллоу, который принципиально отталкивается от западноевропейской традиции интеллектуальной прозы. Он обращается к творчеству Ф.М.Достоевского и Л.Н.Толстого, которые привлекают его интеллектуальной насыщенностью своих произведений органически соединенной с психологическим мастерством в изображении характеров. Близка писателю не только установка русских классиков на художественное осмысление сущностных законов бытия, но и общая для американского сознания и русского мироощущения идея превосходства «живой жизни» над любым умозрением.

Рецепция русской культуры С. Беллоу носит избирательный характер, определяемый его принадлежностью к среде иммигрантов из России и необходимостью выстраивания культурной идентичности, важным компонентом которой является русская составляющая, имеющая ярко выраженный литературный характер. Культурные и литературные ассоциации свободно переплетаются в книгах писателя с оценкой окружающих, с конкретностью жизненных наблюдений, а исторически действующий духовный опыт опосредует субъективность восприятия.

Отдельно взятые герои, ситуации, мотивы из произведений Ф.М.Достоевского, Л.Н.Толстого, А.Белого, А.Блока, О Мандельштама, сочинений русских философов как бы изымаются из контекстных связей, и рождающиеся ассоциации и аллюзии в произведениях американского автора носят, на первый взгляд, спорадический характер. Однако анализ конкретных реминисценций выявляет типологические схождения в исследуемых текстах и показывает, как философские мотивы творчества и принципы изобразительности русских авторов, получившие прямое или косвенное отражение в творчестве Беллоу, трансформируются в новом контексте, подчеркивая принципиальные различия, связанные с национальными концептосферами. Наряду с текстами писателей Беллоу транспонирует в свой текст элементы их биографий, которые тематизируются в его произведениях, задавая новый круг межтекстовых связей. Полигенетичность реминисценций в творчестве Беллоу высвечивает важнейшие механизмы рецепции, включающие усвоение и преодоление «чужой» культуры.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях

Статьи, опубликованные в изданиях, рецензируемых ВАК

1. Бронич М.К. Исторический фон и философия истории в романе Сола Беллоу «Приключения Оги Марча»//Вестник Нижегородского университет им. Н.И.Лобачевского. Нижний Новгород, 2008. № 5. С. 310-314.

2. Бронич М.К. «Болтающийся человек» Сола Беллоу и «Записки из подполья» Ф.М. Достоевского//Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. Киров, 2008. № 4(2). С. 160-164.

3. Бронич М.К. Реминисценции Достоевского в романе Сола Беллоу «Жертва»//Вестник Нижегородского университет им. Н.И.Лобачевского. Нижний Новгород, 2009. №.1. С. 194-201.

4. Бронич М.К. Сол Беллоу и Лев Толстой: проблема добра// Известия российского государственного педагогического университета им. А.И.Герцена. СПб., 2009. № 103. С. 76-84.

5. Бронич М.К. Сол Беллоу и Генри Джеймс: «Рукописи Гонзаги» и «Письма Асперна»//Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Серия «Филологические науки». Волгоград, 2009. № 7(41). С. 170-173.

6. Бронич М.К. Сол Беллоу и Лев Толстой: уроки мастера//Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. Киров, 2009. № 2(2). С. 174-179.

7. Бронич М.К. Рассеянность как проблема культуры в публицистике Сола Беллоу//Вестник Университета Российской академии образования. М., 2009. № 4. С. 63-67.

Монографии

8. Сол Беллоу и русская литературно-философская традиция. Нижний Новгород: Изд-во НГЛУ, 2009. 364 с. ISBN 978-585839-188-3.

Статьи в научных сборниках и материалы конференций

9. Бронич М.К. Реминисценции Андрея Белого в романе Сола Беллоу «Больше умирают от разбитого сердца»//Вестник Минского государственного лингвистического университета. Серия 1. Филология. Минск, 2009. № 4(41). С. 169-177.

10. Бронич М.К. Театр и театральность в романах Сола Беллоу// Преподавание английского языка и cмежных дисциплин: Материалы Международной научной конференции. Минск, 16-18 ноября 2006 г. Минск: МГЛУ, 2009. С. 11-18.

11.Бронич М.К. Элитарность и массовость: лики современной культуры в романе Сола Беллоу «Равельштейн»//Американские исследования: Ежегодник/Под ред. Ю.В.Стулова. Минск: Пропилеи, 2004. С. 11-18.

12. Bronich M. Urbanism as the concept of regionalism in Saul Bellow's «The Actual»//Американские исследования: Ежегодник/Под ред. Ю.В.Стулова. Минск: Пропилеи, 2004. С. 158-162.

13. Бронич М.К. Переосмысление американских ценностей: свобода выбора в романе Пола Остера «Храм луны»//Американские исследования: Ежегодник/Под ред. Ю.В.Стулова. Минск: Пропилеи, 2006. С. 42-49.