Удмуртская проза второй половины ХХ – начала ХХI века: человек и мир, эволюция, особенности художественного воплощения

Особенности воплощения в удмуртской литературе социально-активного героя рассматриваются также на примере анализа романа П. Чернова «Тулысысен сизьылозь» («С весны до осени», 1983). Для романа характерно существование двух нестыкующихся жанровых построений - «производственного» и «исповедального», но именно в таком своем несовершенстве это произведение и отражает процесс творческих исканий удмуртской литературы. В романе помимо воли автора происходит совмещение экономических приоритетов с ценностями этическими, нравственными.

Трансформация удмуртской «производственной» прозы, накопление ею нового качества в традиционных жанрах своеобразно происходит в индивидуальных художественных системах. Об этом идет речь в параграфе «Художественная концепция личности в раннем творчестве Г. Перевощикова». В раскрытии связей народной жизни и индивидуальной человеческой судьбы наибольшую трудность для литературы представляло изменение творческой задачи, т. е. методов и способов изображения окружающего мира и человека. При всех положительных началах, характерных для образцов удмуртской литературы производственной тематики, народная жизнь предстает в них в очень упрощенных и схематизированных формах, а по отношению к выдвигаемым проблемам сложилась инерция их однолинейной интерпретации. Это наблюдение подтверждает анализ тетралогии Г. Перевощикова «Поклонись земле» (1977-1986), выход в свет каждой части которой свидетельствовал об исчерпанности содержательных и структурных возможностей крупноформатной модели удмуртского «производственного» романа.

Значимым в развитии удмуртской прозы стало то, что Перевощиков парадоксальным образом сам же начинает расшатывать привычные литературные стереотипы, ломать устоявшиеся каноны. Во время работы писателя над тетралогией выходит в свет его повесть «Летний снег» (1984), где автор переключает свое внимание с социально-характерного на индивидуальное, предметом анализа становится интеллектуальная, духовная, эмоционально-чувственная жизнь героя. В центре повести - творческая личность, писатель. Одна из важнейших проблем, поставленных в произведении, - одиночество современного человека. Даже ее название контрастно по отношению к довольно распространенным в те годы «благополучным» заглавиям книг. «Снег летом» - реальность негативная, в повести она приобретает символический смысл: небрежение человека к установленному миропорядку может вызвать гнев высших природных сил. Повесть написана в манере, близкой произведениям свободной формы. События пропущены через призму субъективного восприятия героя, писатель максимально приближен к своему герою, образы повествователя и героя как будто слиты воедино. Конструкция, предполагающая введение в произведение образа писателя, показанного в процессе написания им своей книги, напоминает форму романа, обозначаемую термином «роман в романе».

За личностными переживаниями героя стоят серьезные социально-общественные проблемы времени, в числе которых особо оттенена проблема отчуждения личности. Печальным следствием равнодушия взрослых становятся дети, круг замыкается. В «Летнем снеге» большое место занимают авторские отступления и размышления о творческом труде, об особенностях и тайнах писательского ремесла, о литературной среде, о проблеме положительного идеала в жизни и литературе. Отдавая предпочтение в оценке произведения его социальной конкретике, многие критики высказали в адрес рефлектирующего героя немало нареканий. Национальное литературное сознание все еще было подчинено официальным идеологическим штампам. Особенности повествовательной структуры «Летнего снега» предвосхищают пути осмысления удмуртской прозой человека и мира на следующем этапе ее развития, когда на смену широким картинам действительности, вовлекающим в свои рамки большое число персонажей, приходит более сжатое, динамичное повествование.

В третьем параграфе «Принципы изображения героя и особенности психологизма в малых эпических жанрах (В. Сергеев, В. Котков)» показаны пути решения удмуртской литературой 1970 - 1980-х гг. проблемы человек и национальный мир в жанре рассказа. Формально приоритет в литературе семидесятых - восьмидесятых годов был за романом, но осмысление социально-психологических коллизий времени происходит в жанре рассказа. Если производственный роман так или иначе отстранял героя от судьбы своей нации, то рассказ, напротив, активно вписывал героя в национальный мир. Картину мира удмуртский рассказ семидесятых годов «составляет» снизу, из повседневного существования человека. Привычный для крупных романов, повестей социально активный герой в рассказе оказался вытеснен частным человеком, стремящимся в каждодневных проблемах сохранить свою честь и достоинство. Полнее всего в жанре рассказа «семидесятых» выразился талант В. Сергеева (Ар-Серги, 1962). В его рассказах, как правило, нет поступательно развивающегося сюжета, но есть психологическое поле особого эмоционального напряжения, создаваемое внутренним состоянием героя и выразительностью житейских обстоятельств. Чаще Ар-Серги пытается раскрыть эмоциональный мир человека, полный драматизма и переживаний. При этом он не описывает подробно весь процесс душевных движений персонажа, но стремится воспроизвести психологический миг, внутреннее состояние человека в какой-либо момент его жизни. Показательны в этом отношении рассказы «Телефон дурын» («У телефона»), «Портмаськон» («Ряженье»), «Акшанысь кышномурт» («Женщина из сумерек»), «Кенер сьорысен» («Из-за изгороди») и др.

В поисках более свободного самовыражения своего героя писатель прибегает к такой разновидности рассказа, где на первый план выдвигаются «исповеди» или «развернутые признания» героя. Самораскрытие героя в своеобразной форме письма, отправленного писателю Ар-Серги от старого фронтовика, происходит в рассказе «Берпумети команда яке фронтовиклэн гожтэтэз» («Последняя команда, или письмо фронтовика»). В такого плана рассказах композиционно-стилистическая и словесно-художественная структура ориентирована на слово «обыкновенного» героя, однако непосредственно воспроизводимая реальность приобщена к более глубоким пластам народной жизни, что обуславливает выходы за пределы изображаемого. Например, в рассказе «Палэзьпу - оскон» («Рябинушка - надежда») писатель раскрывает сложное сплетение чувств и настроений женщины, у которой сын находится в тюрьме. В диссертации особое внимание уделяется многозначному смыслу заглавия рассказа, связанному с семантической функцией дерева, восходящей к национальной фольклорно-художественной традиции. Дерево, посаженное в честь рождения человека, его свадьбы, прощания с домом или другого важного события, имеет у удмуртов множество ассоциативных связей и смысловых комплексов: самопознание, верность, память, ожидание и др. Символизируемый смысл сергеевской рябинушки совмещает значения, соотнесенные как с затаенными переживаниями женщины, которой предстоит вместе с деревом ожидать своего сына не с военной службы, но из тюремного заключения, так и с положением одинокого человека, не имеющего рядом близких, понимающих его беду людей. Образ дерева оказывается вовлеченным в процесс мыслей и чувств героини. В. Сергеев, используя устойчивый образ традиционного национального сознания и одновременно его трансформируя, делает рябину символом связи «духа дерева» с жизнью человека. Женщина постоянно поливает рябину, поскольку засохшее дерево является тревожным знаком - символизирует смерть человека. Она знает: чем дольше живет дерево, чем больше оно хранит соки родной земли, тем сильнее сохраняются связи человека со своей семьей, со своими «корнями». Мотив дерева символизирует в рассказе «Рябинушка - надежда» не только связь человека с семьей, домом, землей, но и его стойкость, способность сопротивляться судьбе, неистребимость материнской любви и веры в своих детей.

Малая эпическая форма стала для национальной литературы своего рода художественной лабораторией, экспериментальным полем для различных замыслов и начинаний, которые получили более сложное решение в повести или романе последующих лет. Расказ «уловил» тончайшие, зыбкие состояния человеческой души, почти не переводимые в логические категории. Эту установку прозы можно увидеть в рассказах Ар-Серги «Вал-а со, ой вал-а» («Было это, или не было»), «Иськан» («Степан»), «Сьолыкен кошкись» («Уходящий с грехом»), «Атаезлэн чогырес бамъёсыз» («Небритые щеки отца») и др. Если жанровая модель «проблемного» рассказа в удмуртской литературе шестидесятых годов представляла собой своеобразный синтез рассказа и очерка (рассказ, как правило, вбирал в себя наиболее злободневную социально-экономическую, моральную проблематику и широко использовал формы открытого публицистического воздействия), то теперь тенденции развития малой прозы определяются поисками художественных форм, соответствующих сложности постижения психологического мира человека.

Общую панораму развития удмуртской прозы 1970-1980-х гг. заметно обогащают рассказы В. Коткова (1958), с творчеством которого связано усиление эмоционального субъективно-лирического начала, активное использование различных приемов стилизации, употребление ритмической, музыкально-организованной фразы. Главная особенность его рассказов - устремленность к постижению светлых, положительных начал жизни, стремление рассказать о людях нравственно здоровых, цельных, обладающих душевной щедростью и добротой. Эта особенность творчества В. Коткова и других писателей семидесятых годов ценна и привлекательна как утраченный национально-эстетический опыт, поскольку за последние годы в удмуртской литературе, обращенной к теме современности, ощущается нехватка жизнеутверждающего начала. Наиболее интересными в ряду таких произведений являются рассказы «Тодмотэм суредась» («Анонимный художник»), «Сюрес вылын» («В пути»), «Анае гурзэ эстэм, дыр, но…» («А мать, наверное, затопила уже печь…»).

В удмуртском рассказе семидесятых годов наблюдается стремление «расшатать» каноны традиционного «объективного» стиля. Повествователь во многих произведениях приближен к персонажу, ведет повествование «в тоне» и «в духе» героя. Внутреннее состояние персонажа чаще передается посредством несобственно-прямой речи, отчего происходит совмещение объективности и лиризма. Объективность, связанная с эпической описательностью, и лиризм, выражающий стихию субъективности, эмоциональности, сливаются, обращаясь в лиризованную объективность. Именно этими принципами подхода к литературе обусловлен эмоционально-экспрессивный, лирически окрашенный строй произведений В. Коткова. Во многих его рассказах существенную композиционную роль играют «обратные связи», благодаря которым корректируется или изменяется первоначальное восприятие сцены, ситуации, эпизода. Писатель продуктивно использует в своем творчестве законы новеллистического повествования, прежде всего принципы сюжетосложения. Таков его рассказ «Гожтэтъёс» («Письма»). В работе отмечается, что изменения в удмуртской прозе семидесятых годов в области художественного человековедения связаны с приходом в литературу целой плеяды молодых авторов, профессиональное становление которых происходит в жанре рассказа: П. Куликов (1952), И. Байметов (1952), О. Четкарев (1953), Р. Игнатьева (1955), У. Бадретдинов (1957), Л. Малых (1960), Эрик Батуев (1969-2002) и др.

В четвертом параграфе «Фольклорные традиции в формировании образа мира и человека в рассказах В. Самсонова» рассмотрена связь удмуртской прозы 1970-80-х гг. с онтологическими основами мифа. Развитие рассказа анализируемого периода связанно также с усилением в литературе тенденции к символической обобщенности. Ощущая потребность в серьезных размышлениях над вечными нравственными и философскими проблемами, удмуртская малая проза начинает активно обращатся к традициям сказа, притчи, народных преданий, мифа. Для удмуртского рассказа особо характерно использование образов-символов, условных форм, метафорических образов, намекающих на мифологоческое истолкование изображаемого. Примером усложнения структуры жанра служит творчество В. Самсонова (Никвлад Самсонов, 1946-2002). Мофотворческие тенденции прозы Самсонова отчетливо заявили о себе в 1990-х гг., в рассказе же 1970-х гг. очевидны истоки его поисков в этом направлении. Естественное, фольклорное видение мира, нерасчлененность восприятия природы и человека опеределила специфику выразительности рассказов «Суред» («Этюд»), «Шупудъёс бырдало» («Покрытая наледью калина»), «Сизьыл жужась италмасъёс» («Взошедшие осенью италмасы»), «Ежалэс улмо» («Неспелое яблоко»), «Узыос» («Землянички») и др. Через обычаи, нравы, привычки, повторяющиеся из поколения в поколение и закрепляющиеся в сознании людей нормы морали, показана природная первооснова человека в рассказах «Йоназлы овол» («Не к месту»), «Пужмертыку» («В иней»), «Пелляськыку» («В метель»), «Бускель» («Сосед») и др. Потеря ощущения прочности мироздания по Самсонову начинается там, где ослабевают связи человека с землей, природой, народом. Об этом рассказы «Лыз наличникъёс» («Синие наличники»), «Чоръяло атасъёс Чуньышурын» («Поют петухи в Чуньышуре»), «Окыль» и др.

Самсоновские рассказы создают впечатление того, что все в мире взаимопроницаемо: человек и окружающая его природа, вещный мир не только взаимосвязаны, но и «взаимооотражаемы». В рассказе «Буртчин кышет» («Шелковый платок») деревенский огород, дом с угодьями, весенняя природа обретают черты мифопоэтического пространства. Согласно концепции мифопоэтического пространства, время и пространство неотделимы друг от друга, образуют единый пространственно-временной континиум, мифопоэтический хронотоп. Впечатление бесконечности пространства в рассказе создают вещественные реалии окружающего мира, которые предстают как бы застывшими в своем вечном виде, не подчиняясь течению времени. Писатель творит картину мира, мифологически замкнутую и вневременную - универсальную, где главенствует природная закономерность. Картины весененней природы, преломляющиеся в лирических настроениях автора и в восприятии героя, сливаются воедино, создавая впечатление полноты и силы жизни, себя творящей. Пойманные мгновения бытия предельно обостряют и одновременно обобщают ощущения героя, осознавшего, что миг и вечность едины, мгновение заключает в себе все, что сохранила вечность и должна сохранить. Эти черты роднят самсоновскую прозу с отечественной «деревенской» литературой, с ее общим архетипическим каноном Деревни, мотивом возвращения к этому канону.

Фольклорно-самобытное миропереживание писателя хорошо отражает рассказ «Чож но чожпиос» («Утка и утята»), который в переводе на русский язык назван «Малыш». Самсонов применяет метод отождествления авторской точки зрения с позицией маленького беспомощного утенка. Внешний мир в рассказе увиден глазами птенца, его описания проникнуты младенческим удивлением перед свежестью природы, таинственностью жизни и одновременно жестокостью и бездушием человека. Не случайно рассказ назван переводчиком «Малыш». Персонажи в «природных» рассказах Никвлада Самсонова одушевлены, они наделены человеческими чувствами, переживаниями, имеют свой индивидуальный характер. Этнографизм в рассказе «Турипи» («Журавленок») соседствует с акварельными пейзажами, народными поверьями, сказочными образами.

Самобытность многих рассказов Никвлада Самсонова определяет смеховое начало. Жанровое своеобразие рассказов «Парфюмер агай» («Парфюмерный дядька»), «Еремейлэн ветылэз, яке Шерше ля фам» («Еремеева телка, или Шерше ля фам»), «Диго-диго-диго-диг!» («Тяга-тяга-тяга-тяг!»), «Трикотин Вася» («Вася Трикотин») и др. определяется обращенностью автора к сюжетным ситуациям анекдота, авантюрного рассказа, ориентацией на повествовательные формы устных народных жанров: неразвернутость или фрагментарность сюжета, лаконизм характеристик и описаний, простота композиции, краткость и точность словесного выражения.

Итак, общая картина национального литературного развития 1970-х - начала 1980-х годов представляет собой явление достаточно неоднородное. Хотя направление поисков литературы все более обусловлено усиливающимся влиянием на нее урбанистической культуры, но это не отменяет задач, стоящих перед писателями: показать человека являющегося не просто продуктом социально-исторической среды, но человека как наследника национальных традиций, формирующего свое «я-удмурта», познающего свою сущность, осознающего свое место в новом времени, собственную значимость и ответственность. Начало этому пути положил жанр рассказа.

В третьей главе «Удмуртская проза на рубеже веков: в поисках национальной идентичности», состоящей из шести параграфов, исследуется многообразие художественных форм эстетического постижения действительности в «постсоветскую» эпоху, сущность и содержание основных художественных течений и направлений. В первом параграфе «Начало перемен: эстетическая и мировоззренческая переориентация в поисках нового образа мира» проанализирована социокультурная обусловленность возникших в «постперестроечной» литературе различных тенденций. Начавшиеся в стране со второй половины 1980-х годов перестроечные процессы радикально изменили культурную и литературную жизнь республики. Ведущей чертой переходного периода стало пробуждение национального чувства, литература заново открывала свое забытое наследие, ощущала национальный дух. О пробуждении национального чувства говорят даже названия произведений удмуртских авторов: М. Атаманов «Мон - удмурт. Малы мыным вось?» («Я - удмурт. Отчего мне больно?»), С. Пушина-Благинина «Исповедь грешницы, или Я - удмуртка», А. Веретенников «Мон - удмурт ныл» («Я - удмуртская девушка») и др.

Новый этап художественного развития связан в удмуртской литературе с явлением «этнофутуризма», имеющего в среде национальной интеллигенции своих приверженцев и оппонентов. Интересные рассуждения об удмуртской литературе с этих позиций напечатаны в газете «Литературная Россия». К сожалению, русскоязычный читатель ограничен в своих возможностях познакомиться с работами оппонентов «этнофутуризма», поскольку они опубликованы на удмуртском языке на страницах республиканских газет и журналов. В диссертации раскрываются концепции полемизирующих сторон. Об уязвимости «привнесенной» доктрины в применении к живой литературе писали критики А. Ермолаев, Ф. Ермаков, социолог А. Разин и др. На наш взгляд в различном восприятии концепции «этнофутуризма» обнаружились тенденции времени, совершающего перемены в удмуртской литературе. Однако чрезмерная увлеченность молодых литераторов зарубежными идеями привела к разрыву между художественной практикой и теорией литературы. Термины и категории, разработанные применительно к другой культуре, стали механически прилагаться к произведениям удмуртских писателей, без учета их духовно-практического опыта, изначальной природы их самобытного творчества. Особо обращает на себя внимание и тот факт, что осмысление национального литературного процесса сквозь призму «этнофутуризма» осуществляется вне связей русской и удмуртской литератур, тогда как на протяжении всей своей истории удмуртская литература испытывала благотворное влияние гуманистических традиций русской реалистической литературы, которая и сегодня не может не определять важнейшие черты ее своеобразия. Многие открытия, сделанные писателями Западной Европы, также почерпнуты удмуртскими авторами через художественно-эстетический опыт русской литературы. Время обострило проблему «советской удмуртской классики» в ее отношении к современности, поставило вопрос о преемственности художественных традиций.

Анализ литературного процесса показывает, что в современной удмуртской прозе более выразительно проявляются проблемы, имманентные национальному бытию и характеру. Расширение границ национально-эстетического сознания, демократизация героя, показ многосложности человеческих связей, критический пафос, поиск корней национальной жизни, свободная композиция - черты круто изменившей свой облик удмуртской литературы девяностых годов. Основой для формирования новой жанровой модели в современной удмуртской прозе стала повесть. Одна из причин ведущего положения повести в современной прозе состоит в том, что традиционно этот жанр наиболее тесно смыкается у нас по своей структуре с очерком или другими хроникальными, биографическими, документальными произведениями. Поскольку в последние годы в удмуртской литературе особенно часто используется реальный факт или человеческая биография, то повесть легко «растворила» их приметы в собственной художественной структуре. При распространении в литературе субъективированных форм повествования изменилось в ней и место рассказа. Широко представленный в литературе прошлых лет жанр рассказа с объективированным типом повествования уходит на периферию литературного процесса, его место занимают литературный портрет, эссе, зарисовка, авторская сказка. Эти перемены рассматриваются в следующих параграфах работы.

В параграфе «Историко-документальная проза: специфика и возможности» с учетом критиериев художественности литературного произведения изучены публицистические принципы воссоздания образа человека в современной удмуртской прозе, выявлены особенности сближения национальной литературы с наукой. В диапазоне создаваемой литературой «перестроечных» лет художественной картины мира как одна из главных ее граней обозначился интерес к прошлому. На первое место по активности и удельному весу выдвинулось значение документа. В работе обосновывается положение, что современная удмуртская документалистика утверждает себя в качестве самостоятельного направления и вместе с тем играет важную интегрирующую роль в литературном процессе, являясь серьезным ресурсом для развития национальной прозы в новых условиях. Среди текстов, в которых наиболее очевидно проявляются тенденции развития документальной прозы, выделяются произведения К. Куликова «Трокай» и «Иван Пастухов», Н. Павлова «Иосиф Наговицын», «Иван Волков» и «Максим Прокопьев», В. Голубева «Лудзиысь батыр: Геройлэн улонысьтыз суредъёс» («Лудзинский герой: страницы жизни») и «Пыраклы егитэсь» («На веки молодые»), Н. Кузнецова «Шимес пеймытысь» («Из мрака») и др. В центре этих и других произведений историко-документальных жанров, как правило, события из жизни первого поколения удмуртских интеллигентов в эпоху «большого террора» второй половины 30-х годов ХХ века. В удмуртской прозе развивается характерная для отечественной литературы трагическая тема ГУЛАГа, пользующаяся особым спросом у читателя.

Список произведений о репрессированных удмуртах открыла документально-художественная повесть К. Куликова «Трокай» (1988). Впервые перед читателем предстал трагический образ незаслуженно оклеветанного и надолго забытого национального лидера, организатора удмуртской автономии, талантливого ученого и публициста, замечательного врача и незаурядного политика Трофима Борисова. В повести достоверность исторических характеристик соединена с романтической легендой о молодом удмуртском отшельнике-умельце Седыке, рассказанной словно бы от лица свидетеля древней эпохи и придающей повествованию особую глубину и национальную окраску, помогающей автору организовать повествование по художественным законам. В произведении можно выделить несколько аспектов: рассказ ученого-исследователя о трагической судьбе личности в годы исторических потрясений, глубокие философские размышления повествователя-летописца о своем народе, богатый источник архивных сведений о биографии главного героя. В повести, параллельно основному сюжету, исподволь складывается групповой портрет «национальной эпохи», показан трагизм положения едва начавшей складываться в единое целое национальной интеллигенции. Для решения этой задачи автор избирает «диалогическую» форму повествования, складывающуюся путем чередования подлинного архивного материала: писем, воспоминаний, живых речей конкретных лиц, документов. Если соотносить документальные произведения с ходом развития современной удмуртской прозы, можно говорить о расширении в ней горизонтов политического мышления.

Сложнейшая для литературы проблема соотнесения индивидуально-личностного и социально-ролевого отразилась в документально-художественных повестях Л. Емельянова «Сьод пилем но эркын толъёс» («Черная туча и ветры свободы», 1988) и С. Шихарева «Трокай агай» («Дядя Трокай», 1989). Умение создавать яркие индивидуализированные художественные образы на строго документальной основе явили читателю книги Н. П. Павлова «Иосиф Наговицын» (1988), «Иван Волков» (1991), «Максим Прокопьев» (1993). На примере творчества Н. Павлова обнаруживается такая существеннейшая особенность современной удмуртской прозы, как синтез национального литературного творчества с научным знанием. Автора особенно волнует ситуация, когда проявляется неуважение к многовековой биографии и культуре народа. Одно из главных достоинств книги - стремление дать установленным наукой историческим фактам объяснение с точки зрения главного героя, благодаря чему выражается нравственно-философский смысл действительно бывшего. Это и придало очерковому по сути произведению Н. Павлова содержание и художественную форму повести.

В диссертации особое внимание обращается на трудности самосознания, испытываемые жанрами удмуртской документальной прозы, поскольку они еще не определились в своих формообразующих принципах. Рассматриваемые книги удмуртских писателей, пожалуй, более близки к жанрам литературного портрета или повести-биографии, также они имеют ряд особенностей, свойственных историко-биографическим романам русской и других литератур. Интересна в этом отношении повесть Н. Евсеева «Пеймыт уй гинэ вералоз» («Расскажет только темная ночь», 1995), в основе которой биография одного из первых удмуртских предпринимателей Николая Ивановича Евсеева, являвшегося депутатом Государственной думы, членом Учредительного собрания и закончившего жизненный путь в братской лагерной могиле в пос. Колпашево. В произведении важен момент, указывающий на новые функциональные качества документа в современной удмуртской литературе. Ретроспективная проза прошлых лет практически не прибегала к открытому цитированию документа, процесс его освоения, анализа и осмысления оставался за пределами произведения: роман М. Петрова «Старый Мултан» (1954), повесть С. Самсонова «Над Камой гремит гроза» (1968) и др. Сегодня писатель не только включает документ в художественную ткань повествования, но и открыто вмешивается в изображаемое, комментирует используемые им источники, указывает на то, откуда взяты те или иные свидетельства. Произведение словно бы создается в «открытую», на глазах у читателя, автор становится полноправным героем литературного текста. Одновременно с этим происходит осознание документа как концентрации определенного исторического, философского, психологического содержания, смысла, идеи. Анализ произведений подтверждает наши наблюдения о том, что эстетический диапазон документальности в современной литературе расширяется, обновляя ее привычные возможности. Особо значимым стало повышение интеллектуального уровня национальной прозы, открывшаяся в ней историко-философская перспектива.

В третьем параграфе «Национальные особенности мемуарно-биографической прозы. Своеобразие литературного портрета» исследуются жанровые разновидности писательских воспоминаний. Особенности интерпретации мира и человека в анализируемой прозе рассмотрены с точки зрения выражения авторского сознания, позиции автора-повествователя и автора-героя, выявлены способы организации художественного времени и пространства, мотивов и лейтмотивов, символических образов и картин. Развитие мемуарных жанров в современной отечественной литературе критика рассматривает как отражение процесса формирования культурных форм новой писательской идентичности. Процесс этот в удмуртской литературе во многом обусловлен возросшим самосознанием народа, осмыслением автором подлинных примет национальной жизни в изменившемся времени, изображением характерных ее проявлений. Биографический сюжет становится способом осмысления определенного пласта национальной действительности. Следует заметить, что в удмуртской критике 1990-х гг. по отношению к литературе этого направления утвердилось понятие, которое буквально можно перевести как «литература писательских свидетельств». Для произведений удмуртских авторов, как и для текстов русской мемуарной литературы, характерен определенный набор инвариантных элементов, наличие своего рода фабулы-«архетипа»: родительский дом, учеба в школе, юность, вступление в большую жизнь и т. д. Но в воспоминаниях наших писателей конкретному литературному воплощению авторской судьбы предшествует и такая «архетипическая» схема, как воспроизведение истории большого рода, отъезд из деревни в город, первые в жизни самостоятельные шаги вдали от отцовского дома, профессиональный рост. Часто в центре внимания наших писателей оказываются репрессии 1920-30-х годов, поволжский голод, раскулачивание и др.

Особые успехи современной удмуртской мемуарно-биографической прозы связаны с повестью Г. Романовой (1950) «Жужыт-жужыт гурезе» («Моя высокая, высокая гора», 2000). Художественный мир повести воссоздает сложные контакты архаического и современного сознания «городского» удмурта. В повести содержатся философские размышления и лирические откровения, здесь одновременно присутствуют натуралистически окрашенные описания действительности и сказочно-фантастическая, фольклорно-мифологическая образность слова, хранящая древний антропоморфизм народного мышления. Мифологические истоки родословной все еще реально воздействуют на мироощущение автора. Отсюда символическое сгущение жизненных обстоятельств, интерес к глубинным слоям народного сознания. Окружающий природный, вещественно-бытовой, предметный мир, который участвовал в процессе становления героини, своеобразно одушевлен: родительский дом «Катяр корка», с детства исхоженные тропинки на холме «Юбербам», черный омут «Сьод ты» и т. д. Реальный мир и мир поверий находятся в повести рядом. О том, что для Г. Романовой характерна приверженность к мифологической образности, говорит раздел повести «Писпуос но адямиос» («Деревья и люди»). Наиболее семантически нагруженной частью образа дерева в повести является корень ("корень" - на удмуртским языке "выжы", означает "род"). Мощь дерева в корне, сила удмурта - в крепости его рода неотрывно от земли. Самое большое несчастье для удмурта - остаться без родовых корней. В таком аспекте рассматривает Г. Романова проблему маргинального мира.

Главная коллизия повести - столкновение грез и реальности, мифологически цельного мироощуения и противоречивой современности. Молодая писательница начала свою литературную деятельность, находясь в плену восторженно-книжных и деревенско-романтических представлений о жизни литературной среды. Повествование о процессе «врастания» сельской девушки в мир профессиональной литературы как бы становится «рассказом-восстановлением» утраченной и разрушенной целостности национальной жизни.

Воспоминания А. Конюховой (1911) «Шудтэм шуд» («Несчастливое счастье», 1996) ближе к автобиографической повести, ее главная тема - человеческая судьба в годы исторических испытаний. Образ автора представлен в тексте двумя субъектными формами - автогероя и повествователя. Эти субъектные формы помогают автору сопоставить частную судьбу героини и ее семьи с судьбой народа. Большое место в книге воспоминаний А. Конюховой занимают раздумья о труде. Труд для повествователя является тем, что спасает в трудные моменты жизни, нравственно облагораживает. Автор обозначила свою женскую судьбу как «несчастливое счастье», «горемычное счастье». Но в женщинах этого типа и этого поколения нет озлобленности. Образ героини становится символом, воплощающим титаническую борьбу удмуртских и всех российских женщин с выпавшими на их долю обстоятельствами.

Героиня книги С. Пушиной-Благининой «Исповедь грешницы, или Я - удмуртка» оценивает проблемы перестройки и постперестроечных лет. Писательница, по сути, описывает варианты биографии, которую можно считать биографией поколения, утратившего идиллическую страну комсомольской и пионерской юности, в которой существовали общепринятые нормы морали. Творческая манера С. П. Пушиной-Благининой - своеобразный вид языковой игры. Между тем, многие эпизоды дневника подчеркнуто фактографичны, словно воссозданы в традициях народной литературы. Особенно ярко она описывает испытываемые ею терзания по поводу апатии и усталости народа, его духовной и нравственной расслабленности. На примере творческих исканий С. П. Пушиной-Благининой просматривается такая особенность современной удмуртской прозы, как введение адресата в структуру текста, поворот литературы от присущих ей форм «свидетельства» и «интроспекции» к диалогу и даже к игре с читателем. Зачастую предметом разговора повествователя с адресатом становится процесс написания произведения и его бытования в читательской среде. Большое место в прозе С. Пушиной-Благининой занимают элементы литературной полемики. Если вычленить и собрать воедино такие авторские самообъяснения, то можно получить нечто вроде критического эссе, выражающего творческие позиции Благининой по отношению к современной удмуртской литературе.

В современной удмуртской литературе активно разрабатывается и такой вид мемуарной прозы, как литературный портрет. Живые образы удмуртской интеллигенции представляют собой книги воспоминаний М. Гавриловой-Решитько «Чыдонтэм пумиськонъёс» («Незабываемые встречи», 1995) и «Эшъяськонлэн шунытэз» («Тепло дружбы», 2005), Е. Загребина «Яратонэ тон, вожанэ...» («Любовь моя, ревность моя...», 2004), Э. Борисовой «Напряду из сердца строки...» (2005) и др. Мемуарно-биографическая проза сумела увидеть в индивидуальных свойствах характера персонифицированный образ народа. Воспроизведенная ею картина мира является своеобразным мостом, перекинутым из истории в настоящий день, что обеспечивает непрерывность передачи моральных ценностей народа от одной эпохи к другой.

Тенденции развития религиозно-христианского направления в современной литературе прослежены в параграфе «Духовные искания современной удмуртской прозы». Приметной чертой творчества ряда современных удмуртских писателей стало стремление осмыслить ценностную иерархию, лежащую в основе христианской культуры, приблизиться к православной истине (Никвлад Самсонов, О. Четкарев, А. Комаров, Е. Загребин, П. Кубашев и др.). Однако обращение к духовной тематике у многих наших авторов не предполагает изображение мира и человека в соответствии с каноном православной веры. Целостность христианского мироощущения проявляется в творчестве М. Г. Атаманова, отца Михаила (1945). Поизведения М. Атаманова, являясь чем-то средним между «исследованием и рассказом», тяготеют все же к жанрам художественной прозы, отличающимся выразительной образностью, имеющим фабульное повествование о жизни героя, которому дается индивидуально-типизированная и социально-психологическая характеристика. В работе рассмотрены книги «Ньыль зарезь пыр - Иерусалиме» («За четыре моря - в Иерусалим», 1994), «Мой путь в Библию» (1999), «Кылё тодэм калыкъёс» («Остаются знаемые люди», 2004), «Мон удмурт. Малы мыным вось?» («Я - удмурт. Отчего мне больно?», 2007) и др.

Особое место занимает в современной удмуртской прозе паломнический дневник о. Михаила «За четыре моря - в Иерусалим». Внутренний настрой о. Михаила тот же, что и у его далеких христиан-предшественников: ощущение радости, благоговения и почитания. Но одновременно автор стремится донести до своего читателя то, как скорбит его душа по отошедшим от христианских традиций многим современным удмуртам, особенно молодежи. То, что христианство имеет в недрах национальной традиции глубокие корни и драматическую историю раскрывает книга М. Атаманова «Остаются знаемые люди. О благочестивых христианах Удмуртии». Она написана в традициях житийного жанра, но отличается реалистичностью и предметной осязаемостью. Каждый очерковый рассказ, вошедший в эту книгу, уникален и неповторим, раскрывает духовные подвиги и героические деяния христиан-удмуртов: «Бабушка Марфа», «Монахиня Наталия», «Иеромонах Гавриил», «Анна с Пойвая» и др. Свойственный литературному таланту о. Михаила лиризм создает эффект непосредственной сопричастности автора переживаемым его героями духовным испытаниям. Лиризм - органическое свойство и неотъемлемая черта удмуртского словесного искусства, обусловленная национальной ментальностью. Так и для художественно-публицистического творчества Михаила Атаманова характерен «лирический тип познания». Несмотря на трагические сюжеты, книга «Остаются знаемые люди» пронизана светлым ощущением духовной значимости человеческой жизни, ощущением божественного чуда.

Богатый арсенал изобразительно-выразительных средств использован в книге «Я удмурт. Отчего мне больно?». Как ни один удмуртский писатель, М. Атаманов откровенно и с болью в душе пишет о проблемах, касающихся жизни удмуртского народа на рубеже ХХ - ХХI вв. Печалит М. Г. Атаманова то, что глобализация и урбанизация несут угрозу исчезновения тысячелетней культуры древнейшего народа Волго-Камья, его языка и художественной литературы. М. Атаманов полагает, что для удмурта самой страшной, из всех выпавших на его долю исторических испытаний, окажется утрата собственного голоса, родной речи, забвение слов, рожденных его землей. Проблема «языкового отчуждения» обретает в его творчестве символическое значение, звучит как утрата нацией своей истории, человеком - родины-матери, как разрыв «единого начала», связующего разных людей в народ. Освоение глубин религиозного мировоззрения позволит литературе раскрыть новые, не изведанные до сих пор творческие ресурсы.

В параграфе «Философская проблематика и мифо-фольклорные основы творчества В. Самсонова и О. Четкарева: соотношение национального и универсального» актуализируется вопрос о развитии удмуртской литературы в соотношении с народнопоэтической традицией, интерес сосредоточен на исследовании форм рецепции и трансформации мифа в творчестве современных писателей. В параграфе также рассматриваются вопросы теоретического характера, связанные с природой мифа и его присутствия в литературе, которые имеют непосредственное отношение к исследуемой проблеме мира и человека в удмуртской прозе.

Удмуртской литературе сегодня свойственно стремление усваивать художественный и культурный опыт других стран и народов, наблюдается сложно опосредованное приобщение удмуртской литературы к опыту европейских и латиноамериканских литератур (магический реализм), развитие диалога в новых исторических условиях с творчеством больших мировых писателей. Обращаясь к общемировым литературным традициям, удмуртская проза в то же время особо интенсивно сосредоточивается на выявлении самобытности своего национального художественного сознания, национального мира, национального характера. Различные архетипы, мифологемы, бинарные оппозиции, мифоструктуры, активно используемые современной удмуртской прозой, имеют в своей основе национальные истоки. Мифотворческие тенденции отчетливее всего воплотились в тексте произведений, основанных на авторской приверженности к родовому началу. Особенности мифопоэтического сознания народа отражают тексты повестей О. Четкарева «Чагыр но дыдык» («Сиз да голубь», 1989) и «Кычес» («Петля», 1993), Никвлада Самсонова «Адзон» («Рок», 1991), Ф. Пукрокова «Кизили ныл» («Дочь звезды», 1997), Н. Никифорова «Эзель ваись быркыт» («Коршун, приносящий несчастье», 2004), сказок для взрослых Л. Малых, Г. Романовой, рассказов и повестей В. Ар-Серги, У. Бадретдинова, Л. Нянькиной, Ю. Разиной и др. Отличительной чертой удмуртской литературы является то, что большая часть архетипов и мифологем, бытующих в текстах удмуртских авторов, носит непреднамеренный, бессознательный характер. Это и выделяет произведения наших авторов на фоне опыта общепризнанных писателей других литератур, для которых характерно сознательное мифологизирование.

Герой повести Никвлада Самсонова «Рок»- палач, бывший сотрудник КГБ старик Оберъян (Аверьян) отторгнут миром мертвых, и сама земля не желает принимать в себя человека, поступившегося нравственными законами предков. Реальный мир становится для героя отражением страшного адова мира. Никвлад Самсонов устанавливает прямую и непосредственную связь сознания своих персонажей, включая и повествователя, со всеобщим родовым сознанием удмуртов. Носитель этого изначального народного сознания - некая извечная субстанция, иррациональная, абсолютно духовная сила, объединяющая людской род органически, и в то же время посылающая возмездие и наказание тем, кто нарушает незыблемые законы нравственности. Конкретная, реальная жизнь человека и его «потустороннее» существование в вечности находятся в повести «Рок» в своеобразной бинарной оппозиции. Оппозиция «земное/вечное» находит свое продолжение в противопоставлении жизни и смерти, живого и мертвого, дня и ночи, земли и неба, луны и солнца, двух ведущих героев, их внутренних миров и внешних примет, а также домов, дворовых построек, огородных участков и т. д. Ключевые мотивы художественного мира произведения рождают определенный ассоциативный ряд, восходящий к архаическим образам. В результате с каждым из этих образов-знаков, введенных в текст, связано множество мотивов: с полнолунием - мотив оживления и активных действий всякой нечисти; с воротами, на которых не может повеситься Оберъян, - мотив границы между своим и чужим пространством, между жизнью и смертью; с калиткой, ведущей в огород, - также мотив противопоставления «того» и «этого» миров; березу можно рассматривать как вариант мифического «древа», посредством которой душа замученного узника Васьлея общается с Оберъяном. Диалог с призраком Павол Зинки, также сгинувшей вместе с голодными детьми из-за горстки зерна, происходит в погребе, под землей. Пространство это в народном творчестве традиционно противопоставлено земному и небесному. В разговоре героя с мертвыми обобщена идея родовой связи, от которой он отказался.

Писатель, рисуя картины детских лет героя, использовал художественный прием передачи его характера посредством ассоциации внутренних движений персонажа с повадками волка. Образ волка (кион) в удмуртской мифологии имеет различные значения, наиболее распространенное отношение у удмуртов к волку отрицательное: скопление волков в окрестностях деревни предвещало войну, вой волков пророчествовал голод, смерть или другую беду. Возможно, такое представление о волке имеет более позднее происхождение, чем тотемический культ волка. Повесть Никвлада Самсонова «Рок» - один из литературно-художественных примеров самобытного отражения мифологического сознания, предопределяющего возникновение новых отношений между литературой и фольклором, возможность наибольшего самовыявления национального начала.

Мифологические мотивы в современной удмуртской литературе являются своеобразным способом и средством вхождения прозы в сферы философской мысли. Слияние художественной мысли с мыслью философской при активной разработке фантастических сюжетов с условными и символическими значениями, отражающими мифологические представления удмуртского крестьянства, наблюдается в произведениях О. Четкарева (1955). В структуре его повести «Сиз да голубь» сплелось несколько повествовательных пластов, развертывающихся параллельно и как бы одновременно: история жизни Конди (Кондрата), главного героя повести; судьба голубки Сизарки; жизнь верующей старушки Кирловны; линия раздумий автора о поисках истины, Бога; сны и галлюцинации, воспоминания и реминисценции. Согласно удмуртской народной традиции, и уже воплощенной в национальной литературе (Г. Красильников, Р. Валишин и др.), мужчина должен построить дом, посадить дерево, вырастить сына. С первых же страниц повести О. Четкарева перед читателем герой, у которого не сложились отношения с окружающим миром, национальными традициями. В сознании, нравственно-этических, жизненных исканиях героя особое место занимает образ его родной деревни Бельчихи, который многопланов и многогранен. Писатель изобразил деревню и конкретно, как личное земельное пространство героя, и как символ мироздания. Это и «память» предков, и родина героя, и земля-мать - источник всего живого, воплощение народной общности и мудрости. Символическая Бельчиха является сакральным пространством, в котором малая родина героя сливается с большой, она равна миру. В восприятии героя деревня наделена личностным началом, у него подлинно человеческое ее чувствование, ощущение.

Возвращение героя в родную деревню происходит в ирреальном, или фантастическом пространстве. Герой пролетает над умирающей Бельчихою. В обобщенно-символической форме автор представляет читателю страшную картину последствий разрушительных реформ - гибели российской деревни, пожираемой всякой нечистью. Бессмысленные опыты и эксперименты над крестьянством приводят не только к истреблению отдельных деревень, но и к исчезновению всего народа - рода Шудья, рода Ватка, Калмез, Дукъя, Омга, Пельга, Эгра и т. д. Продолжает и развивает эту проблематику символика Дерева. Надо повторить, что постоянно возникающий и варьирующийся образ дерева - факт не случайный в удмуртской литературе. О. Четкарев, используя устойчивый образ дерева, как и другие писатели, стремится создать в своей повести определенный ряд символов и аллегорий. Символика космического или мирового Дерева, воплощающая в повести древнюю историю народа, несет в себе идею необходимости восстановления связи времен, возрождение традиционных ценностей, не подлежащих переоценке. Как вечно будет стоять Древо жизни народа, Древо деревни зависит сегодня от каждого удмурта.

В творчестве О. Четкарева отражены различные ситуации дисгармонии как вне, так и внутри человека. В этом плане весьма показательно раздвоение героя, обусловившее своеобразную структурную организацию повести. Раздвоенность, двойничество, раздвоение, двое в одном, оборотничество - мотив сквозной в мировой литературе и в фольклоре. Раздвоение четкаревского героя проявляется как в характере персонажа, так и через изображение его полетов, сновидений, кошмаров, путаных и «диких» мыслей.

В повести параллельно с героем воспроизведена жизнь голубки Сизарочки. Образ голубя архетипичен. В удмуртском фольклоре голубь - птица, почитаемая людьми как священная, Божье существо, выступающее символом всего народа. «Дыдые, дыдыке!» («Голубушка!»), - такими словами удмурты до сих пор называют любимую девушку, женщину, продолжательницу человеческого рода. Это может быть и ребенок, но в особенности такого обращения удостаивается единственная в семье дочь. Голубь означает также семейный лад и согласие в роду. В символе четкаревского голубя сошлись тотемические, языческие, христианские, современные представления народа.

Оценивая повесть О. Четкарева «Сиз да голубь», некоторые критики и литературоведы ставят ее в один ряд с писателями-абсурдистами. Однако, за образом разрушенного мира у Четкарева угадывается вера автора в будущее нации. Раздвоения и полеты Конди, включая в себя разлад героя с собой и окружающим миром, одновременно означают и то, что человек еще не выявил глубинные основы своей души. Пути обретения спокойствия духа и мира в душе воплощаются в другой повести О. Четкарева «Петля». Главным рассказчиком становится вышедшая из тела душа подростка, который, в состоянии полного отчаяния, накинул на себя петлю. Образ души многозначен, так как текст написан метафорично, в нем много фантастических и фольклорных мотивов, символико-философских обобщений. Душа с легкостью переходит из земного, реального мира в загробный, из настоящего в прошлое и будущее, видит и читает мысли людей, предсказывает их будущее, переносится в область существования, где происходит Богоявление. В художественном мире повести божественная сила предстает в проявлении небесного света, некой святой огненной энергии природы. Соприкосновение со святым становится для героя и потрясением, и одновременно исходным пунктом восстановления надломленного внутреннего мира. Герой переосмысливает не только ситуацию, связанную с самоубийством, но в нем пробуждается ответственность за свои поступки, за умерших родителей, за весь свой род, за мир.

Еще один аспект представлений писателя о человеке, покинувшем родную деревню, раскрывается в романе «Расколотая луна». В произведении параллельно развиваются две истории, одна связана с космической катастрофой, в основе другой - события из семейной жизни героя. В романе поднимаются вопросы мирового, вселенского масштаба. Необходимо заметить, что разработка такого рода «галактической» проблематики - явление непривычное для удмуртской литературы.

Если рассматривать все три произведения О. Четкарева - «Сиз да голубь», «Петля» и «Расколотая луна» - как целостную художественную систему, объединенную общим типом героя, можно говорить о библейском образе-мотиве блудного сына в творчестве этого писателя. Говорить о прямой трансформации данной архетипической схемы в художественной системе О. Четкарева не приходится. И все же, имея в виду то, что мифопоэтический мотив блудного (беглого) сына стал в мировой культуре одним из самых продуктивных, можно допустить осознанное или неосознанное влияние этого широко распространенного сюжета на мироощущение О. Четкарева.

Анализ произведений О. Четкарева и Никвлада Самсонова показывает, что обращение удмуртских писателей к приемам условности, метафоричности, многозначности дало им возможность расширить, обновить традиционную для удмуртской литературы «деревенскую» тематику, позволило осмыслить актуальные проблемы современности в философском аспекте. Это делает картину мира в национальной прозе по-новому объемной и сложной, представляя человека в его всесторонней обусловленности природой, средой, историей, памятью.

В завершающем параграфе «Удмуртская проза между национальным и массовым. Философия мира и человека в поздней прозе Г. Перевощикова» осмысляется проблема сосуществования в современной литературе различных по своим социокультурным характеристикам художественных практик, определяются перспективы их развития. Важное значение в литературе приобретает проблема переходных форм, относящихся к явлениям промежуточной эстетической природы. В литературном процессе 1990-х годов начинает играть существенную роль обращение писателей к негативным сторонам действительности. Пугающе темные стороны народной жизни предстали в повестях и рассказах В. Агбаева «Оторопелая утка», «Обнаглевшие парни», Р. Игнатьевой «Плод греха», «Среда - день родителей», К. Ломагина «Кровь», Г. Мадьярова «Заброшенный цветок», «Черный италмас», Н. Никифорова «Земляника зреет в мае», «Гулящая», «Опьянение от свободы», Л. Нянькиной «Последние деньги» и др. Впервые по отношению к произведениям удмуртской литературы, отзывающимся на современную проблематику, стали применимы такие определения изображенного мира, как «дно жизни», «перевернутый мир», «жесткий реализм» и др. В произведениях этой направленности по-своему проявились натуралистические тенденции, сопоставимые с поисками национальной прозы 1920-1930 годов.