"Евгений Онегин" как "проблемный роман"

«Хоть поздно, а вступленье есть». Начало последней, восьмой главы и впрямь могло бы быть вступлением к роману: «В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал...» -- автор обозревает свою жизнь с юности и описывает ее как некий путь, руководимый высшею силой, ближайшим, непосредственным проявлением которой оказывается Муза, диктующая ему его творение. В юности ему казалось, что он идет по жизни сам, а Муза ему служит и за ним следует:

Я Музу резвую привел

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров;

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как вакханочка резвилась...

Но потом оказалось, что он -- не ведущий, а ведомый:

Она меня во мгле ночной

Водила слушать шум морской

Хвалебный гимн Отцу миров.

Путь творчества оказывается религиозным путем -- автор говорит об этом, приступая к завершению своего романа, который и сам -- путь, совершаемый автором вместе с героями, путь постижения -- через ошибки, драмы и озарения -- таинственной и священной сущности бытия, в котором ничто не происходит случайно, все имеет свой смысл и свое назначение, а человек -- не ничтожная песчинка, обреченная исчезнуть, но чудесное, бессмертное творение Отца миров -- ибо само способное творить.

Творить -- не только в смысле поэзии, художественного творчества. Татьяна -- не поэт, но именно в ее облике -- уездной барышни «С печальной думою в очах, С французской книжкою в руках» -- является автору и нам его таинственная и бессмертная водительница и учительница -- Муза; и под ее взглядом разворачивается действие последней главы «Евгения Онегина».

Перед Онегиным -- новая Татьяна: блестящая княгиня, «законодательница зал»; она царит над всем окружающим ее обществом и в то же время отделена от него каким-то огромным невидимым пространством -- такой же отдельной, «чужой» для жизненной суеты она явилась нам впервые во второй главе романа. Уже тогда, в деревне, она поразила нас -- да и самого автора; но -- не Онегина, оставшегося глухим даже к ее письму, написанному гением любви. А вот теперь она очаровывает Онегина. Он уже не может спокойно рассуждать о своей любви, как рассуждал перед уездной барышней о ее любви: ведь речь-то идет не о чужом -- о своем! Свое ценнее, чем чужое, над своим невозможно пошутить, мимо своего нельзя равнодушно пройти, как мимо «деревца»!

А самое главное -- это то, что объяснит ему в последнем разговоре сама Татьяна; самое главное -- то, что эта женщина, в отличие от той девушки, ему нравится. Та -- «не нравилась», и он поступил с нею «мило» и «благородно», ведь это ему ничего не стоило. А эта -- нравится, и вот он, невзирая на то, что она замужем, не понимая, что она -- из тех людей, которые, давши слово, остаются ему верны перед Богом и совестью, -- он, пренебрегая священностью христианского брака, забыв о том, что ее муж -- его, Евгения, «родня и друг», начинает преследовать ее, мечтая добиться ее благосклонности, склонить к адюльтеру, к измене.

Теперь ему так хочется, такова теперь его потребность. Когда-то она написала ему письмо. Теперь он пишет ей. Различие этих писем заново дает нам представление, какая стена разделяет их. Прежде всего: ее письмо -- это письмо любви; его письмо -- письмо страсти. В чем разница между любовью и страстью? Она проста. В страсти главное -- «я». В любви главное -- «ты». Этим и различаются письма.

Главный «герой» письма Татьяны -- Онегин: в нем она предполагает и видит все самое прекрасное, что может быть в человеке как образе Божьем, -- вплоть до того, что он, ее избранник, являлся ей в святые минуты жизни -- «Когда я бедным помогала Или молитвой услаждала Тоску волнуемой души»; и даже сомнение («Кто ты...») не колеблет ее веры. В письме Онегина главный «герой» -- он сам; речь идет только о моих чувствах, моих переживаниях, письмо полно жалости к себе самому; а в Татьяне -- и это поразительно до трагикомизма -- видится и уверенно предполагается все самое дурное: «Предвижу все: вас оскорбит... Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит!..

Какому злобному веселью, Быть может, повод подаю!.. в мольбе моей смиренной Увидит ваш суровый взор Затеи хитрости презренной -- И слышу гневный ваш укор...», -- словно он обращается к неумной и мелочной светской кривляке, вроде тех «самолюбиво равнодушных» дам, о которых говорилось в третьей главе, на подступах автора к письму Татьяны. Ничего удивительного тут нет, таково свойство эгоцентрического и эгоистического взгляда: человек, видящий в мире только себя, словно глядится в зеркало -- на что бы он ни смотрел, во всем видит свои пороки, все мерит по себе.

И оттого все перед ним предстает в ложном свете, даже очевидные факты; человек, сам того не замечая, лжет другим и себе самому. Ну разве можно сказать о любви Татьяны: «В вас искру нежности заметя», -- после ее-то огненного письма? Ничего бы он к тому же не «заметил», если бы не это письмо, строки которого «жгут страницы»! И «Я ей поверить не посмел» -- ложь, хоть и невольная, а точнее -- аберрация эгоистического сознания, дело ведь вовсе было не в том, «посмел» или не «посмел»... Дальше:

Еще одно нас разлучило...

Несчастной жертвой Ленский пал...

Ото всего, что сердцу мило,

Тогда я сердце оторвал; Чужой для всех...

Этот пассаж тоже удивителен: Ленский, оказывается, вовсе не убит Онегиным, а... как-то сам «пал» «несчастной жертвой» (чьей?); к тому же Онегин, пожалуй, выглядит в письме не менее «несчастным»: и «сердце оторвал» «ото всего, что сердцу мило» (от чего?), и «чужой для всех», и «ошибся», и «наказан»... Но самое, наверное, поразительное -- это:

Когда б вы знали, как ужасно

Томиться жаждою любви...

И это он говорит ей! Ей, которая испила до дна всю горькую чашу этой неутолимой жажды, ту чашу, которая теперь, может быть впервые в жизни, предстоит ему...

Евгений сам еще не понимает, что возвращается бумеранг: он осужден познать на себе страдания Татьяны; и никто, кроме него, не виноват, что -- уже поздно...

Поздно потому, что он всю жизнь видел в мире только себя -- и поэтому был слеп, и поэтому прошел мимо своего счастья. Он и сейчас таков же:

Нет, поминутно видеть вас,

Повсюду следовать за вами...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!

И я лишен того...

Все та же формула онегинской жизни: хочу -- значит, должен иметь; если же я «лишен того» -- значит, происходит нелепость, так не должно быть! И, в отличие от Татьяны, которая писала: «Перед тобою слезы лью, Твоей защиты умоляю», он в заключение своего письма словно подарок ей делает:

Но так и быть: я сам себе

Противиться не в силах боле;

Все решено: я в вашей воле

И предаюсь моей судьбе.

И ждет ответа, и удивляется, что его нет; и, встретив ее, недоумевает: «Где, где смятенье, состраданье? Где пятна слез?..». Одним словом, письмо Онегина, «рисунок» которого во многом повторяет общий контур письма Татьяны, на самом деле есть зеркально-обратное, перевернутое его подобие, так же как деревенский кабинет героя -- перевернутое подобие монашеской «кельи».

Но все же самое удивительное в письме Онегина -- то, что оно превратно отражает сами онегинские чувства. С другой стороны, это не вовсе удивительно: мы очень часто плохо понимаем самих себя и собственным эмоциям, реакциям, ощущениям даем неверное истолкование. В Онегине как бы борются две его сущности -- высшая и низшая: та, которую угадала когда-то Татьяна, увидевшая в нем своего суженого («ты мне послан Богом»), и другая -- сформированная уродливым воспитанием, мировоззрением, образом жизни. Из всего контекста восьмой главы, из всего поведения Евгения, даже из его письма, с этими чудесными строками:

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я... --

из всего этого видно, что ничего подобного Евгений никогда не испытывал, не знал, не чувствовал, одним словом, что это -- любовь, а не очередное увлечение. Но то же самое письмо и то же самое поведение внятно говорят о том, что сам Онегин не отдает себе отчета во всей серьезности, всем величии переживаемого им момента жизни: он продолжает осмыслять свои чувства в привычных ему, что называется «отработанных», категориях «науки страсти нежной».

Поэтому-то его письмо, побудителем которого стала любовь, выдержано в выражениях и понятиях страсти, поэтому оно так эгоистично по окраске, так, по сути дела, неуважительно по отношению к Татьяне, подозреваемой и в презрительной «гордости», и в «злобности», и Бог весть в чем еще. Любви Онегина не удалось выразить себя в этом письме: любовь в нем не хозяйка, а бедная родственница.

Евгений по-прежнему путает любовь и страсть, вечное, бесконечное -- с временным и непродолжительным, готовность отдать себя другому -- с желанием присвоить другого себе. Он испытывает, он претерпевает чувство огромной любви, не понимая -- что такое эта любовь и какая путаница царит в его душе. Зато это видит Татьяна:

Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом?

Что она отвечает на его письмо? Она отвечает признанием: «Я вас люблю (к чему лукавить?)...»

Отвечает так же смело, как когда-то смело открыла ему в письме свое сердце, -- но:

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Этот ответ никого из читателей не оставлял равнодушным: одних восхищал, других изумлял или даже возмущал, у иных вызывал усмешку непонимания, а то и презрения, упреки в «отсталости»: «передовая женщина», чуждая «предрассудков», конечно же, должна в угоду свободному чувству нарушить обет верности, данный перед Богом, предать мужа и сделаться любовницей Онегина, завершив таким образом историю, начатую ее отчаянным и чистым девичьим признанием... Думали также, что этот ответ -- дань приличиям света, страху перед мнением людей, в лучшем случае -- «чувству долга»... Нет, нет и нет. Каждое из этих мнений -- не более чем привычка мерить любой поступок на свой аршин, судить по себе.

Все, что мы знаем о Татьяне, говорит, что это -- бесстрашный человек, женщина могучих чувств, способная на подвиг и самоотвержение и не боящаяся никакого человеческого суда. И самое огромное из ее чувств -- это любовь к Онегину. Никому не пришло в голову, что эта любовь и есть причина ее отказа: не единственная (ибо Татьяна и в самом деле человек, верный своему слову, своему долгу, и нарушить брачный обет, который для нее свят, она не может), но -- главная. Ведь она видит, что Евгений ничего не понял в собственной своей любви, что он стоит на той же нравственной ступени, что и тогда, при их объяснении в саду, что -- как возражал Достоевский Белинскому, назвавшему Татьяну «нравственным эмбрионом», -- Евгений сам поистине «нравственный эмбрион»; а это значит, что пойди она ему навстречу -- он не выдержал бы этого испытания (как верно говорит Достоевский) и все обернулось бы очередным для нашего героя любовным приключением.

Слишком велика и подлинна любовь Татьяны, чтобы она могла пойти на это: в таком случае и Евгений остался бы таким же, каким был, и упал бы еще ниже, и она потеряла бы веру в него и уважение к себе -- и тогда, в грязи и измене, наступила бы смерть этой любви -- возмездие за то, что страсть поставлена выше совести и любви. Татьяна -- страстная натура, и она по себе знает, в чем различие страсти и любви, и навстречу страсти пойти не может. Когда она говорит Евгению «нет», когда окончательно и навсегда расстается с тем, кому мечтала отдать всю себя, -- она жертвует собою ради Онегина. И именно этим и себя сохраняет, спасает как личность. Смысл этой жертвы указан в одной из последних строф романа:

Она ушла. Стоит Евгений,

Как будто громом поражен.

В какую бурю ощущений

Теперь он сердцем погружен!

Это последнее, что мы о нем узнаем: не убит отказом, не обижен, не разочарован, не разгневан, не смущен или опечален, но -- как будто громом поражен. Ничего подобного поступку Татьяны он не мог себе представить -- он, для кого главный закон жизни это закон хотения, закон угождения своему «я». Она любит его, вторично призналась в этом; а теперь и он любит ее и признался в этом ей; стало быть, они на пороге «блаженства», а значит, никакие преграды не в счет -- ведь так всегда должно быть, когда два человека пылают взаимной страстью! Но она говорит «нет».

Потому что есть преграда, которую она перейти не может и не хочет: любовь, слитая с совестью, -- или совесть, облеченная в любовь. Герой Достоевского («Сон смешного человека») говорит: «Я видел истину!» Нечто подобное случилось с пушкинским героем. На его глазах перевернулся мир: поступок Татьяны показал ему, что существуют иные ценности, иная жизнь, иная любовь, чем те «чужие причуды», к каким привык он, «Москвич в Гарольдовом плаще», страдающий от «несовершенства мира».

Он увидел это -- а значит, не все потеряно, и можно перестать быть «пародией», и найти себя, и «верить мира совершенству». Иначе говоря, «гром», поразивший героя со словами Татьяны, может преобразить его. Может... но большего нам знать не дано: как раз в этот момент заканчивается, обрывается, как туго натянутая струна, роман, где история мыслящего человека послепетровской России -- с судьбой которого связаны и судьбы самой России -- только начата.

Теперь мы можем заново и сполна оценить тот мощный и гениально неожиданный эпический разворот, какой придан сюжету темами Наполеона, Жанны д'Арк и Москвы, горящей, но не поступающейся своей честью; темой иноземного нашествия и жертвы во имя Отечества. В конечном счете -- темой России, которая воплощена в Татьяне. И теперь же -- только теперь, когда роман весь перед нами, -- можно увидеть, что жертва Татьяны была не единственной: ей предшествовала другая -- о ней, сам не сознавая глубины своего прозрения, говорит Онегин в письме: «Несчастной жертвой Ленский пал...»

8. Жертва

Пути Господни неисповедимы, говорится в Священном Писании. Неисповедимым образом Ленский стал той жертвой, которая, может быть, спасла Татьяну. Это страшно сказать -- но иначе зачем автор в третьей главе предупреждает сотрясаемую страстью чистую девушку: «Погибнешь, милая...»? А ведь это только начало. В шестой главе, после именин, после проделок Онегина на бале, Татьяна оказывается на краю бездны:

Его нежданным появленьем,

Мгновенной нежностью очей

И странным с Ольгой поведеньем

До глубины души своей

Она проникнута; не может

Никак понять его; тревожит

Ее ревнивая тоска,

Как будто хладная рука

Ей сердце жмет, как будто бездна

Под ней чернеет и шумит...

«Погибну, -- Таня говорит, --

Но гибель от него любезна.

Я не ропщу: зачем роптать?

Не может он мне счастья дать».

Она готова «погибнуть»: переживания этого дня, «чудно нежный» («И, может быть, еще нежней») взгляд Онегина, его флирт с Ольгой, ревность -- все это отняло у нее последние силы, отняло способность к сопротивлению овладевшей ею страстью, она готова на что угодно -- без любви с его стороны, без счастья, без всяких условий; но для девушки ее склада потерять свою честь -- безусловная гибель, после этого незачем жить, -- так пусть будет гибель, раз ничего другого ждать она от него не может! Это -- Татьяна.

Не небожительница, а женщина из плоти и крови, с могучими страстями и кристально цельным характером, человек, способный сделать выбор и отвечать за него. Зная о ней это, мы можем оценить, чего ей стоил ее последний ответ любимому ею Евгению. Но ведь она могла погибнуть -- потому что была готова, потому что решилась на это. Она не погибла потому, что погиб Ленский. Ленский погиб -- и его убийца уехал из тех мест, где могла совершиться гибель Татьяны; и в его отсутствие Татьяна узнала и поняла Онегина, и тогда было принято решение выйти замуж; и теперь, став блестящей княгиней и предметом его безумной любви, пережив великую драму сердца, она своим поведением открывает Онегину великую истину подлинной жизни и подлинной любви -- и его потрясенное безмолвие дает нам надежду на его прозрение. Ничего этого не было бы, если бы не погиб прекрасный, простодушный, пламенный, чернокудрый юноша-поэт, «русский мальчик» с возвышенной геттингенской душой.

Сколько еще мальчиков погибло в бурях российской истории! Две жертвы -- и какие жертвы! -- положены к ногам Онегина -- русского мыслящего человека, с неведомой для автора судьбой которого связана судьба Отечества, от духа, сердца и разума которого зависят пути России.

Пушкинский роман сегодня обращен к нам и, возможно, именно нами и может быть понят во всей глубине и во всем объеме. Главное -- понять, что этот роман -- не только и не столько «энциклопедия» жизни России в первой трети XIX века, сколько русская картина мира: в ней воплощены, в ней действуют -- строя ее сюжет и судьбы героев, образуя ее неповторимо прекрасный, живой и вечно движущийся облик -- те представления о мире, жизни, любви, совести, правде, которые выстраданы Россией, всем ее огромным опытом, историческим и духовным, ее судьбой и верой. «Евгения Онегина» можно назвать поэтому первым русским «проблемным романом»; на его протяжении Пушкин ставит и решает для себя -- и для нас -- проблему человека. Что есть человек?

Потребитель мира, узурпатор вселенной, животное, которое рассуждает -- и, рассуждая, жертвует всем на свете ради любой своей прихоти -- или подобие Бога, принесшего Себя в жертву ради людей? Сотворенный по образу Бога -- сохранит ли человек в себе этот образ? Это не отвлеченный философский вопрос. Для нас это вопрос кровный и огненно насущный, который на научном языке формулируется как вопрос нашей национальной духовной идентичности.

Сегодня он звучит так: что есть Россия? Несчастная страна, терпящая неудачи в строительстве «рая на земле», где исполняются все прихоти и похоти, -- или это место, где не все подвластно «безнадежному эгоизму», где не вовсе утерян христианский идеал, могущий спасти человечество от грозящего ему тупика? Останется ли Россия Россией? Две России взаимно притягиваются и взаимно противостоят в «Евгении Онегине»: Россия Татьяны и Россия Онегина. Онегин стоит как будто громом поражен поступком Татьяны, явившим ему истину жизни, любви, истину человеческого образа. Что он понял? Куда пойдет? Как теперь будет жить? Обретет ли себя?

Роман не дает ответа -- он закончен. Но история России продолжается. Поэтому продолжается и роман. Он не дает ответа -- он его ждет.

Размещено на Allbest.ru