Образы и сюжетная линия в романе "Тихий Дон"

Все это читатель не просто знает, как знает, быть может, и почти аналогичные житейские ситуации: он все это видит, слышит, осязает, сопереживает благодаря могучему таланту Шолохова, благодаря высокому мастерству словесно-художественного воплощения общечеловечески значимых ситуаций.

Потрясающая сила образа Григория Мелехова в том, что общечеловеческие мотивы поведения и поступки героя неотрывны от конкретной исторической реальности гражданской войны на Дону. Григорий - правдоискатель в самом высоком, завещанном русской классикой смысле, и при этом образ человека из народа в эпоху великого разлома истории, ставшего "на грани двух начал, отрицая оба их". Писатель показывает нравственные императивы выбора пути: "Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый",- раздумывает Григорий,- и, главное, невозможность выбора.

Вспоминая старую сказку, Григорий говорит, что и перед ним - "три дороги, и ни одной нету путевой... Деваться некуда". Его трагедия в осознании необходимости гражданского мира и единения народа "без красных и белых" и практической невозможности этого. Григорий понимает, что близкие ему люди: Мишка Кошевой и Котляров "тоже казаки, а насквозь красные. Тянуло к большевикам - шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем". Не только жестокость красного террора, нежелание властей понять специфику казачества оттолкнуло его от большевиков, но и прозрение: "Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны, и тужурка, а другому и на ботики кожи не хватает,- говорит Григорий.- Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они - куда равенство денется?" Отсюда и метания между враждебными станами, необходимость убивать недавних союзников и муки совести.

Мелехов завидует Кошевому и Листницкому: "Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное. У них, у обоих свои, прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюткам, как пьяный качаюсь". Но он понимает и узость позиций каждого из героев-антиподов, не находя нравственной правды ни на той, ни на другой стороне в ее борьбе за власть. Не находит он ее даже в среде повстанцев (сцена, когда Григорий выпускает из тюрьмы иногородних заложников).

Кстати, трудно согласиться с нередко встречающимися утверждениями, что Григорий только человек действия, что ему чужда рефлексия. Другое дело, что она не облекается в формы, знакомые нам по образу, например, Андрея Болконского, она предопределена чисто народным миросозерцанием, но от этого не становится менее впечатляющей. В своих духовных поисках Григорий выступает как alter ego автора, выражая его тревоги и его прозрения. Вот почему авторские отступления в романе:

"Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок, суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу.. Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь", - выдержаны в стилевой тональности страниц о Григории Мелехове, соединяя общечеловеческую позицию автора с правдоискательством героя.

Как уже было замечено, сознание Григория является семантическим ключом ко всем уровням текста (27, 147). В конечном счете трагедия Мелехова - это не только трагедия одиночки-правдоискателя, но и трагедия казачества (и шире - всего народа), попавшего под пресс складывающегося тоталитарного режима. Вот почему Григорий Мелехов, оставшийся на родине, оказался сопричастным трагической сцене прощания казаков, которых ждала эмиграция, с родной землей. Шедший в Новороссийск обоз, в котором находился еще не оправившийся от болезни Григорий, обогнала темной ночью казачья конница (VII, 28):

"И вдруг впереди, над притихшей степью, как птица взлетел мужественный грубоватый голос запевалы:

Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке,

На славных степях, на саратовских..

И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска. Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил:

Там жили, проживали казаки - люди вольные,

Все донские, гребенские да яицкие...

Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватила горло. Глотая слезы, он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова:

Атаман у них - Ермак, сын Тимофеевич,

Есаул у них - Асташка, сын Лаврентьевич...

Как только зазвучала песня,- разом смолкли голоса разговаривавших на повозках казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании; лишь стук колес да чавканье месящих грязь конских копыт слышались в те минуты, когда запевала, старательно выговаривая, выводил начальные слова. Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня.

Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали далеко. Но еще долго в очарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших лошадей. а из темноты издалека плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье, песня:

Они думали все думушку единую...

Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и снова взлетал. За ним следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием".

Реквием по казачеству - так можно назвать эти скорбно-величавые страницы романа. Так поставлена последняя точка в истории казачьего Дона. Кто ушел в эмиграцию, кто остался, как Григорий, возмущенный безразличным и даже враждебным отношением к казакам эмигрирующих деникинцев. Оставшимся не было иной дороги, кроме как перейти на сторону красных в надежде, как говорит Григорий, что "всех не перебьют", но и его сомнения и тревогу выдают (спустя некоторое время) его "дрожащие руки". В унисон этому настроению звучит и обращенный к Григорию вопрос Ермакова: "Давай за нашу погибель выпьем?", вопрос, который вспомнит читатель, прощаясь с Григорием в финале романа. На пороге отчего дома, ждала героя его последняя надежда:

"... Вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына... Это было все, что осталось у него в жизни, что пока роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром".

И хотя в "Тихом Доне" нет картин последующих репрессий (это лишь намечается в активности Кошевого и деятельности Вешенского политбюро), неопределенность - открытость - финала убеждает в предопределенности трагической судьбы героя. Еще в пору работы Шолохова над романом предпринимались попытки (особенно усердствовали Фадеев и Панферов) заставить писателя сделать Григория "нашим". После выхода заключительной части в свет эмигрант Р.Иванов-Разумник так откликнулся на ее финал: "Я очень уважаю автора-коммуниста за то, что он в конце романа отказался от мысли, предписываемой ему из Кремля, сделать своего героя, Григория Мелехова, благоденствующим председателем колхоза" (13а; 11).

Социальная и экзистенциальная проблематика романа, выраженная посредством психологического анализа внутреннего мира героя такого масштаба, как Мелехов, делает произведение Шолохова крупнейшим явлением в реализме ХХ века. Образ Григория - это подлинно художественное открытие Шолохова, и если других героев, чем-то похожих на Штокмана и Бунчука, на Кошевого, на белого офицера Евгения Листницкого и т.д., можно встретить в других произведениях о революции - в "Разгроме", в "Белой гвардии", и в романах Петра Краснова, то образ Григория стал вечным образом, наряду с другими творениями величайших мастеров мировой литературы.

8. Оценка гражданской войны с общечеловеческих позиций

На деле Шолохов не был апологетом ни белых, ни красных. В "Тихом Доне" мы уже не видим того сугубо классового критерия в оценке героев, который еще давал о себе знать в "Донских рассказах". Роман свободен от давления политической идеи, и его автор вопреки некоторым современным трактовкам не зависел от "императивов классовой идеологической предубежденности". Эпиграфом к нашей трактовке романа можно поставить строку поэта - М.Волошина - "Молюсь за тех и за других", ибо события гражданской войны оцениваются в нем с общечеловеческих позиций. Это было давно ясно для зарубежной критики. Как заметил авторитетный на Западе славист Э. Симмонс, "поведение и красных, и белых с их жестокостью, безобразием, обманом, а иногда и благородством описано честно... Шолохов был слишком большим художником, чтобы пожертвовать действительностью ради идеологических соображений" (30; 51). Именно из-за таких формулировок статья Симмонса не была опубликована в начале 60-х г.г., и журнал "Вопросы литературы" смог поместить ее на своих страницах только в 1990 г.

Разумеется, мысль об общечеловеческом, а не узкоклассовом звучании романа потаенно жила в сознании истинных шолоховедов, так что в изменившейся общественно-политической ситуации она была высказана сразу. П.Палиевский заметил, что если Солженицын так же понимает красных, как, скажем, Николай Островский белых, то Шолохов одинаково понимает и красных, и белых. В.Чалмаев, говоря, что если в других произведениях советской литературы герои "косят" белых как бы нечто чужое, не народное", то в "Тихом Доне" смерть любого героя, скажем, есаула Калмыкова (или самоубийство Каледина - Л.Е.) - убывание народа, умаление и уничтожение России. Заметим также, что образ большевика в "Тихом Доне" далек от канона положительного героя, будь то Штокман, принимающий участие в расстрелах без суда и следствия, или Подтелков, которому власть хмелем ударяет в голову. Негативное авторское отношение к сценам насилия и жестокости проявляется в "нейтральности" авторской интонации.

Что же касается Бунчука, откомандированного в Ростовский ревтрибунал, то эти эпизоды (V; 20) трактуются автором как драма героя, отдававшего приказания о ежедневных расстрелах чугунно-глухими словами. "За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся. Провалами зияли глаза, нервно мигающие веки не прикрывали их тоскующего блеска". При всем том, что герой искренне убежден в правоте своих карательных акций ("Сгребаю нечисть!.."), он не может остаться равнодушным к человеческой судьбе, не видеть, как в кровавую мясорубку попадают и казаки-труженики, чьи ладони проросли сплошными мозолями. И это ставит его на грань безумия.

Объективное отношение и к красным, и к восставшим казакам Шолохов выражает устами деда Гришаки (VI, 46, 65). Мелехова старик урезонивает словами, что по божьему указанию все вершится, а всякая власть от Бога: "Хучь она и анчихристова, а все одно Богом данная... Поднявший меч бранный от меча да погибнет". В речь героя органично вплетаются соответствующие библейские тексты. (В отличие от философской прозы, где превалирует непосредственно выраженная авторская мысль, опирающаяся на библейский миф или развивающая его, в эпической прозе Шолохова авторская позиция выражена предметностью словесной живописи, когда библейская мифология служит укрупнению характера героя. Слова священного писания, адресованные озверевшему Кошевому погибающим дедом Гришакой, теперь неотделимы от его образа).

Оценка происходящего с общечеловеческих позиций проявляется в романе не только в объективном отношении к противоборствующим лагерям, но и в рассмотрении отдельного человека в его "текучести", непостоянстве душевного облика. Шолохов раскрывает человеческое в человеке, казалось бы, дошедшего в своей моральной опустошенности до последней черты. В критике обращается внимание на то, что у писателя порой проявляется не близкая ему традиция Достоевского: бесконечен человек и в добре, и в зле, даже если речь идет не о борьбе этих двух начал, а о некой их примиренности. Ужасен сподвижник Фомина Чумаков, бесстрастно повествующий о своих "подвигах": "А крови-то чужой пролили - счету нету... И зачали рубить всех подряд (кто служил советской власти - Л.Е.) и учителей, и разных там фельдшеров, и агрономов. Черт-те кого только не рубили!" (Историческая правда жизни проявилась в том, что в романе, как и в "Несвоевременных мыслях" Горького, "Окаянных днях" Бунина, показано, что большевики в большой мере опирались на людей, тяготеющих к анархизму и преступлениям: ведь банда Фомина имела своим истоком Красную армию). Но и у Чумакова проявилось подлинное сострадание к умирающему Стерлядникову, когда, сгорая в антоновом огне, тот просит скорее предать его смерти (VIII, 25). Выхваченная из жизни и уже запечатленная в "Разгроме" Фадеева и "Конармии" Бабеля сцена поднята Шолоховым на предельную высоту гуманистического звучания. Это заметно и в авторской интонации, с какой описано ожидание смерти бандитом, причастным к большой крови, о которой шла речь выше: "Только опаленные солнцем ресницы его вздрагивали, словно от ветра, да тихо шевелились пальцы левой руки, пытавшиеся зачем-то застегнуть на груди обломанную пуговицу гимнастерки". Это чувствуется и по реакции Григория:

"Выстрела он ждал с таким чувством, как будто ему самому должны были всадить пулю между лопатками... Выстрела ждал и сердце отсчитывало каждую секунду, но когда сзади резко, отрывисто громыхнуло - у него подкосились ноги... Часа два они ехали молча"

Шолоховский герой может быть всяким, но идущая от Достоевского тенденция "найти в человеке человека" превалирует в романе, где нет резкого разграничения героев на положительных и отрицательных. Михаила Кошевого относили то к тем, то к другим. Да, Кошевой - не Григорий, который после убийства матросов бьется в припадке: "Нет мне прощения..." (Кошевой не только оттолкнул Григория, усугубив трагизм его положения, на его счету такие сцены убийств, погромов и поджогов (VIII; 65), которые не могут вызвать к нему симпатии ни у автора, ни у читателей. Они поданы, как правило, в бесстрастной манере, но однажды автор поднимается до патетики, ибо герой воспринимается как безумец: "Рубил безжалостно! И не только рубил, но и "красного кочета" пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки".

И все же не зря смягчается сердце Ильиничны, жалеет она больного и высохшего Михаила, тем более, что видит в его глазах теплоту и ласку к маленькому Мишатке. Глубоко символично, что она отдает ему рубашку Григория. Ильиничну писатель делает, как справедливо отмечала А.Минакова, "суровым и справедливым судьей в сложнейших социально-нравственных конфликтах. Значимость этого образа укрупняется и скорбными образами матерей Бунчука, Кошевого, безымянных матерей. Казачка, проводившая повстанцам мужа и трех сыновей, ждет от Григория ответа, когда "будет замирение": "И чего вы с ними сражаетесь? Чисто побесились люди".

Общечеловеческий смысл романа достигает кульминации в скорбном, хватающем за сердце параллелизме:

"Молодые, лет по шестнадцати-семнадцати парнишки, только что призванные в повстанческие ряды, шагают по теплому песку, скинув сапоги и чиричонки. Им неведомо от чего радостно... Им война - в новинку, вроде ребячьей игры..." И вот щелкнутое красноармейской пулей "лежит этакое большое дитя с мальчишески крупными руками, с оттопыренными ушами и зачатком кадыка на тонкой невозмужалой шее. Отвезут его на родной хутор схоронить на могилах, где его деды и прадеды истлели, встретит его мать, всплеснув руками и долго будет голосить по мертвому, рвать из седой головы космы волос. А потом, когда похоронят и засохнет глина на могилке, станет, состарившаяся, пригнутая к земле материнским неусыпным горем, ходить в церковь, поминать своего "убиенного" Ванюшку либо Семушку (...)

И где-либо в Московской или Вятской губернии, в каком-нибудь селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что сын "погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов...", запричитает, заплачет... Горючей тоской оденется материнское сердце, слезами изойдут тусклые глаза, и каждодневно, всегда, до смерти будет вспоминать того, которого некогда носила в утробе, родила в крови и бабьих муках, который пал от вражьей руки где-то в безвестной Донщине".

Болью писателя стали муки матерей. Но не легче и горькая старость Пантелея Прокофьевича (он из оставленного амбара "вышел будто от покойника") и Мирона Коршунова. Казалось, и сама мать-земля протестует против братоубийственной войны: "... Заходило время пахать, боронить, сеять; земля кликала к себе, звала неустанно день и ночь, а тут надо было воевать, гибнуть в чужих хуторах от вынужденного безделья, страха, нужды и скуки". Тот, якобы объективизм, в котором обвиняла писателя большевистская критика, подразумевая под этим сочувствие "не большевикам", и был проявлением высокой человечности.

9. Своеобразие поэтики романа. Образ солнца, простора. Роль песен

Вот одна из важнейших - загадка шолоховской поэтики. Советские методы продолжая, можно свести дело к школьно-традиционному: язык донского казачества, любовно воспроизведенный писателем, становится языком всей России и реалистически открывает нам русскую тему на грандиозном изломе национальной истории.

Ну, а если иначе на поэтику "Тихого Дона" посмотреть? То есть, изжить наконец советскую или антисоветскую оскомину, ибо к чему и к кому теперь апеллировать... Забыть оскомину сегодняшнюю, славянофильскую или западническую, ибо она оказывается на поверку страшнее прежней... И распознать за всем этим не христианскую даже, но ветхозаветную, бесстрастную "речь о пролитой крови" - разрушительнице жизни и строительнице романа. Почувствовать, где бы мы ни находились, неотступный взгляд автора - есть у художников технический прием, когда на портретах посаженные в центр глазных яблок зрачки создают такой вот эффект присутствия.

Замешанная на крови ветхозаветность, история "малого народа" в пределах "малой территории" - кто, как не донцы считают себя обособленной в большой империи национальностью, а на всех остальных, даже и русских, смотрят как на чужаков... Пространство, замкнутое на себя, чудовищный аналог пустыни... Не сорок лет, но добрый десяток ходят по нему люди - сами по себе. Бог ведает, чего ищущие. Свободы? Не получается. Правды? За кем она? Более всего смерти. Но смерть в этом мире - настолько обыденная вещь, что искать ее бессмысленно.

Из этого всемирного отрицания и рождается, выписывается, выстраивается в набирающее силу многоголосие шолоховская поэтика. Инцесты, любови, супружеские измены, бесчисленные гибели и смерти, все - пунктуально, все - от первой до последней фразы ощутимо, все закольцовано, на круги своя возвращено. Тут отметина, там - зарубка. В густом на события зачине:

"...У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади, с левого плеча наискось, развалил его до пояса. Казаки, выламывавшие из плетня колья, сыпанули через гумно в степь. <...> Жена Прокофия умерла вечером этого же дня. Недоношенного ребенка, сжалившись, взяла бабка, Прокофьева мать. Его обложили пареными отрубями, поили кобыльим молоком и через месяц, убедившись в том, что смуглый турковатый мальчонок выживет, понесли в церковь, окрестили. Назвали по деду Пантелеем"...

В безбудущном, скорее всего, окончании:

"...Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

- Как же вы тут?.. Тетка, Полюшка - живые-здоровые?

По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

- Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью... От глотошной. А дядя Михаил на службе..."

И война в этом кольце - не фон, а персонаж. Притом едва ли не главный, или равный персонажам человеческим. Не оставляет она места на земле ни Богу, ни Моисею. Есть только ее напряженное бытование, вплетаемое в напряженную человеческую речь - автора ли, героев следом за ним. Есть неизбывное состояние человеческого предсмертия, речью же и передаваемое, речью же и роднящее шолоховскую поэтику с поэтикой ветхозаветной, дохристианской. Современный исследователь А.А. Смирнов говорит о несколько иных чертах: "...по тексту первой части разбросаны намеки на то, что судьба персонажей предопределена характерным для фольклорных текстов обратным течением исторического времени, когда текущие события инициируются и объясняются грехами отцов и дедов, а прогноз на грядущее следует из предсказаний" 3 . Нет, все-таки не только по тексту первой части - "прогнозы" и "предсказания" в ходе повествования, вплоть до последних фрагментов, вполне оформляются, стягиваются в тугой узел - не разрубить. Да и Ветхий завет, если видеть его как фольклорный текст, особенно в Моисеевых книгах, не то, что метафоричен, но насыщен обратным течением исторического времени.

Речь в "Тихом Доне" - энергетический материал чрезвычайной, живой силы, в ранних сюжетных источниках, в "верховьях", имеющий действительно метафорическую, лирически-фольклорную основу. А.А. Смирнов определяет ее так: "Если говорить о микростилистике первой части романа, например, о строении эпизода... здесь действуют скорее поэтические, нежели прозаические приемы. Текст по тематике разбивается на отдельные строфы или куплеты, между которыми проложена связь, похожая на рифмовку". С течением повествования, вдоль "русла", свойственная лирике образность растворяется в стремительно обступающей жесткой, доходящей почти до натурализма прозе - наиболее насыщенной в описаниях необратимых изменений человеческой плоти - едва ли не на клеточном уровне. Так, словно перо и пишущая машинка уступают место скальпелю и прозекторскому столу...

Именно "странствования плоти" в окоеме шолоховского эпоса, в его поэтике, в авторском отношении к человеку оказываются куда важнее, необходимее - во всех смыслах, включая топографический - "странствований духа". Это было настоящее художественное открытие, требующее нового, метафизического языка. В нем нашли свое место и обнаружили свои взаимосвязи не только близкие или "далековатые", но и бесконечно отдаленные друг от друга понятия.

Вспомним хотя бы явную, с начальных страниц, последовательность. В VII главе I части, в плотно прилегающих друг к другу абзацах, речь идет об изнасиловании юной Аксиньи стариком отцом и чинимых мужем побоях.

"Отца нашли возле стана. Пьяный, спал он на разостланном зипуне, около валялась порожняя бутылка из-под водки. На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора. Всегда смирная, престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, брат старался ногами. Аксинья лежала под бричкой, укутав голову, молча тряслась... Перед светом привезли старика домой. Он жалобно мычал, шарил по горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха его стекала на подушку кровь. Ввечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал с арбы и убился. Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Аксинью в амбаре или горенке".

Чуть позднее, в IX главе, читаем:

"В полночь Григорий, крадучись, подошел к стану, стал шагах в десяти.

Пантелей Прокофьевич сыпал на арбу переливчатый храп. Из-под пепла золотым павлиньим глазком высматривал не залитый с вечера огонь.

От арбы оторвалась серая укутанная фигура и зигзагами медленно двинулась к Григорию. Не доходя два-три шага, остановилась. Аксинья. Она.

Гулко и дробно сдвоило у Григория сердце; приседая, шагнул вперед, откинув полу зипуна, прижал к себе послушную, полыхающую жаром. У нее подгибались в коленях ноги, дрожала вся, сотрясаясь, вызванивая зубами. Рывком кинул ее Григорий на руки - так кидает волк к себе на хребтину зарезанную овцу, - путаясь в полах распахнутого зипуна, задыхаясь, пошел.

-Ой, Гри-и-иша... Гри-шень-ка!.. Отец...

- Молчи!..

Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния, Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

- Пусти, чего уж теперь... Сама пойду!"

А вот и кульминация этой стилистически напряженной цепочки (X глава):

"...Аксинья, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно мотнула подолом, обдала Пантелея Прокофьевича запахом бабьих юбок и грудью пошла на него, кривляясь и скаля зубы.

- Ты что мне, свекор? А? Свекор?.. Ты что меня учишь! Иди свою толстозадую учи! На своем базу распоряжайся!.. Я тебя, дьявола хромого, культяпого, в упор не вижу!.. Иди отсель, не спужаешь!

- Погоди, дура!

- Нечего годить, тебе не родить!.. Ступай, откель пришел! А Гришку твоего, захочу - с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на! Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владаю им и буду владать!..

Аксинья напирала на оробевшего Пантелея Прокофьевича грудью (билась она под узкой кофточкой, как стрепет в силке), жгла его полымем черных глаз, сыпала слова - одно другого страшней и бесстыжей. Пантелей Прокофьевич, подрагивая бровями, отступал к выходу, нащупал поставленный в углу костыль и, махая рукой, задом отворил дверь. Аксинья вытесняла его из сенцев, задыхаясь, выкрикивала, бесновалась:

- За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка! Мой!

Пантелей Прокофьевич, что-то булькая себе в бороду, зачикилял к дому".

Художественно взаимосвязаны и последовательны, сколь бы далеко ни отстояли друг от друга в шолоховской "системе координат", смерти обоих Аксиньиных детей - от Степана и Григория Мелехова. Еще одна цепочка тянется от измен Степана к изменам жены - сперва с Григорием, а затем и с Евгением Листницким. Гибнут Дарья и Наталья Мелеховы. Надругательство казаков над полькой Франей (ч. III, гл. III) ведет к позднейшему эпизоду изнасилования казачки красноармейцами 4 ...

Поэтика "Тихого Дона" - целостная система, которая включает в себя целостные, мотивированные художественные решения. Однако это вовсе не значит, что поступки его персонажей - сами по себе - столь же мотивированы. Наверное, лишь оговоренным выше всемирным отрицанием, как антипод любви Григория и Аксиньи, объясняется в конце шолоховского эпоса любовь Дуняшки к "абсолютному подлецу", по характеристике А. Фадеева, и убийце Мишке Кошевому... Такого рода примеры можно множить и множить.

Но откуда возникает этот неповторимый словарь, как отбирается, абсорбируется его состав? И можем ли мы теперь с такой же твердой уверенностью, как и при появлении первых частей "Тихого Дона", как и при окончательном его оформлении, как и при скованном противоречивыми идеологемами долговременном чтении, сказать, что роман этот - безусловно, реалистический?

А.А. Смирнов, опираясь на поэтику раннего "Тихого Дона" и резюмируя наблюдения предшественников, обратил внимание на ученический, по его мнению, отбор Шолоховым пластов языка. С первых страниц "и реплики персонажей, и авторские описания частично изложены на диалекте". Диалектная лексика соседствует с просторечием. Вот примеры - "майдан, баз, курень, зипун, жалмерка, шлях, займище, чекмень, ендова, чирик, черпало" и т. п.

В состав шолоховского словаря входят и нетрадиционные словоформы - "непролазь, желтень, сухмень, прель, чернь, вызвездь, шелковье, обрубковатый, клешнятый, ногтястый, шишкастый, рукастый, пятниться, прямиться, кучиться, закряжистеть, посмирнеть, заосенеть". Плюс еще то, что текстолог называет иностилевыми вкраплениями - более из Тургенева, ибо он - "живописатель природы и лирик, до старости сохранивший свежесть восприятия пятнадцатилетнего подростка, можно сказать, прыжком перешедший от юношеского мира к старческому". Далее - Чехов, Толстой, Горький. Вскользь упоминается, по аналогии, как изощренный метафорист, Борис Пастернак...

Все верно - лишь с двумя существенными оговорками. "Ученичество" Шолохова в романе - вещь обманчивая. Если бы оно проявилось так явно, не было бы ни восхищения зрелостью автора и восторженной редакционно-издательской реакции 1927- 1928 годов, ни последовавших за публикацией обвинений в плагиате (созданная "по следам" комиссия ничего не нашла). Кроме того - и это главное - истоки шолоховской поэтики соотносимы с гораздо более близкими по времени "вкраплениями" - не только стилистическими, но и мировоззренческими. А именно - с русским Серебряным веком, с пристальным отношением символистов к теме России, к их трагической философии смерти и предсмертия как части общесимволистской поэтики. Огромное присутствие Александра Блока, первым так органически связавшего "гибель вселенной", родину и революцию, в отечественной культуре становилось все неизбывнее.

Ощущение Шолоховым колоссального тектонического сдвига, обрушившегося на Россию с войной и революцией и ставшего главной темой "Тихого Дона", слишком схоже с блоковским, чтобы пройти мимо этого родства просто так. Ибо и Блок, и Шолохов, каждый своими средствами, дали единую общенациональную формулу общенациональной трагедии... "Идут века, шумит война, Встает мятеж, горят деревни, А ты все та ж, моя страна, В красе заплаканной и древней. - Доколе матери тужить? Доколе коршуну кружить?"... Да, конечно, это хрестоматийные строки. Да, конечно, это "странное сближение". И выглядит оно надуманным и вздорным. Но яснее, чем Блок и Шолохов, не смотрел на Россию в изломе - никто.

Судя по явленному в ранних частях романа и слившемуся с позднейшими образцами шолоховскому словарю, он сродни экспериментальной прозе Алексея Ремизова, "самовитому" творчеству Хлебникова и его последователей - вплоть до искавшего сближения с лефовцами Сергея Есенина, неологизмы которого, как и хлебниковские, укоренены в национальном фольклоре.

И еще о "странных сближениях". "Тихий Дон" создавался тогда, когда основные произведения современников Шолохова о революции и Гражданской войне были уже не только написаны, но и опубликованы, - кажется, только платоновский "Чевенгур" лежал "в столе". Конечно же, Шолохов учитывал опыт Вс. Иванова, Александра Серафимовича, Артема Веселого, Фадеева. Нынешние шолоховеды упоминают их охотно и часто, правда, некоторые из них - с какими-то совершенно фантастическими допущениями о "писательском десанте", чуть ли не на год обосновавшемся в Вешенской и "в четыре руки", а то и поболее, "Тихий Дон" сочинявшем.

10. Функции пейзажа в романе. Анализ эпизода

В романе-эпопее М.Шолохова «Тихий Дон» так же как в «Войне и мире» очень большую роль играет пейзаж, но не совсем обычный. В романе важна символическая деталь. Природа для Шолохова, также как для Толстого, ? персонаж, действующее лицо.

Шолохов, давая глубокий художественный анализ уклада, обычаев и нравов донцев, не мог не обратить внимание на тесную связь их жизни как земледельцев с жизнью природы. Поэтому природа в его романе предстаёт в образе могучей стихии, ведущее своё, независимое от человека существование, и тем не менее тысячами невидимых нитей связанной с жизнью и судьбой казачества. Это проявляется в данных в романе пейзажных зарисовках и масштабных картинах природы, на фоне которых разворачивается сложная, драматическая жизнь казаков, по закону «психологического параллелизма» обнаруживающая необходимые соответствия с процессами, происходящими в природе.

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?

Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!

Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,

Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.

Старинные казачьи песни

Природа тихого Дона, далекая степь и просторы выступают как отдельные герои в романе Шолохова «Тихий Дон». Писатель с любовью описывает те казачьи края, полные свободы, лучезарного солнца, полей, где ощущается полное единение человека с природой - идеал самого писателя. Пейзаж Шолохова создаёт картину мира, дополняет ощущение реальности происходящего. Вовремя военных действий писатель акцентирует внимание на моросящий дождь, пронизывающий ветер, нечто грохочущее невдалеке, морозный сизый туман. Описание природы предвосхищает приближающиеся события романа, подготавливает читателя к восприятию грандиозных последующих перемен. К примеру, описание пограничного состояния природы, замерзшей в «ожидании» Верхнедонского восстания. Но в последней части романа «иным, чудесно обновлённым и обольстительным, предстал мир, проглянувшийся сквозь туман клочок чистого неба ослепил холодной синевой…» Шолохов не раз сравнивает «величаво распростертое» голубок небо, полное беспредельных просторов, с кипящей жизнью на земле, намекая на мысль о вечной жизни, вечного противоборства, что сродни с мотивом бесконечного неба с медленно текущими облаками в романе - эпопеи Льва Николаевича Толстого «Война и мир». Сполна и мастерски Михаил Шолохов характеризует внутренний мир героев через явления природы. Пейзаж как средство выражения авторской позиции передает их настроение, сердечные бури и штили. Описание «снежной громадины, влекомой вниз из-за единственного толчка, сокрушающего все на своём пути» параллельно описанию много лет не проявлявшегося чувства в Аксиньи, которое вдруг прорывается при единственной встрече с Григорием. К концу романа сила чувств Мелехова и степень ощущения им потери описывается как «чёрное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца». Автор использует психологический параллелизм в сцене проклятия Натальи своего мужа. Стремление героини отказаться от Бога, от естественных природных начал вторит разбушевавшаяся гроза. Писатель старается показать, что , если, человек слит с родной природой, он из этого источника черпает свои душевные силы, иначе: он погибает. Михаил Шолохов очеловечивает природу, передает каждое изменение её настроения. В каждом лирическом отступлении чувствуется любовь писателя к просторам, к земле, к каждому стебельку, к каждому листочку. Человек и есть сама природа, и мы неразрывны с ней. Особенно выделяется автором образ степи, который идёт от народного представления о степи - матушки, кормилице, политой потом и кровью живущих на ней людей. Также при описании пейзажа автор упирается на фольклорный источник:

Ой, да разродимая моя сторонка,

Не увижу больше я тебя,

Не увижу, голос не услышу

На утренней зорьке соловья.

Всколыхнулся, взволновался

Православный тихий Дон.

И послушно отозвался

На призыв монарха он

Шолохов наделен поразительной способностью видеть мир, и одновременно через субъективное восприятие этого мира его героями он раскрывает во всей полноте их богатый внутренний мир. Вспомним сцену в весеннем лесу. Уставшая Аксинья решила отдохнуть: «Ненасытно вдыхала многообразные запахи леса сидевшая неподвижно Аксинья, её глаза терялись в этом чудеснейшем переплетении цветов и трав…» Томительный аромат цветов пробуждает в Аксинье мысли о прошедшей молодости: «И почему-то за этот короткий миг, когда сквозь слёзы рассматривала цветок и вдыхала грустный его запах, вспомнилась Аксинье молодость и вся долгая и бедная радостями жизнь. Словно в чистой воде лесного родника увидела вдруг Аксинья своё отражение - так много сказал её наболевшему сердцу этот цветок, неожиданно привлёкший своим грустным и сладостным запахом». Писатель подмечает моменты, когда восприятие природы становится особенно острым и впечатлительным, как бы увиденным впервые. Достаточно вспомнить самые трагические эпизоды романа: зверское убийство казаками красного командира Лихачёва. Идя на смерть, он видит красоту весеннего леса. Проходя мимо берёзки, сорвал ветку: «На ней уже набухали сладостные мартовским соком бурые почки; сулил их тонкий, чуть внятный аромат весенний расцвет, жизнь, повторяющуюся под солнечным кругом… Лихачёв совал пухлые почки в рот, жевал их, затуманенными глазами глядел на отходившие от мороза, посветлевшие деревья и улыбался уголком небритых губ.» Можно ли представить ситуацию трагичней этой, когда человек с такой привязанностью к естественной прелести жизни должен покинуть её навсегда. Картины расправы над коммунистами, красноармейцами, попавшими к белым, были во многих книгах. Но там обычно изображался сам акт насилия. Шолохов же подошёл к этому как психолог. Картины природы освобождают писателя от необходимости давать прямые авторские характеристики героев.

Само название романа символично и многозначно. Тихий - «величественный», Дон лишь внешне спокоен и тих, на самом деле река полна водоворотов, подводных камней. Жизнь героев подобна течению реки, что Шолохов и доказывает в своей эпопее. Но в то же время как бы ни изменялась жизнь, есть в ней что-то вечное, бессмертное. Меняются события истории, судьбы героев, но каждый год цветёт степь, приходят и уходят холод, течет тихий Дон в вечность. В этом Шолохов философствует о том, что природа и человек тесно связны между собой, и особенно ярко эта связь показана в романе Шолохова «Тихий Дон».

Все переживания во время войны, тяжесть военного времени Шолохов отобразил в пейзаже. «Там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали. По ночам за горизонтом тянулись к небу рукастые алые зарева, зарницами полыхали деревни, местечки, городки. В августе - когда вызревает плод и доспевает хлеб, - небо неулыбчиво серело, редкие погожие дни томили парной жарой.… В садах жирно желтел лист, от черенка наливался предсмертным багрянцем, и издали, похоже, было, что деревья - в рваных ранах и кровоточат рудой древесной кровью». Благодаря метафорам, ярким олицетворениям, создается ощущение, что сама природа участвует в войне. Подобный прием изображения войны мы можем наблюдать и в романе Л. Н. Толстого «Война и Мир».

Самобытность произведения, мастерство Шолохова заключается в постоянном проведении параллели между жизнью казаков и окружающей их удивительной природы. Степь с ее раздольем, Дон с его величавым течением, речные и степные запахи - все это для Шолохова не постороннее, а с детства родное, хватающее за сердце, как и судьбы людские. Широта, масштабность картин природы сродни тем историческим событиям, которые описываются в романе. А тонкость наблюдения, отдельные детали в изображении донского пейзажа подчеркивают уникальность и ценность жизни каждого человека.

XX век оказался для русской литературы временем глубоких философских поисков, он подарил нам яркие произведения выдающихся писателей. Для меня вершинной книгой в русской литературе XX века стал роман “Тихий Дон”, произведение, обагренное трагедией социальной борьбы, войн и революций, сохранившее национальную духовность и высокую меру народной нравственности.

Подобно древнему эпосу, “Тихий Дон” густо населен символическими образами, связанными, как правило, с донским пейзажем, природными явлениями: солнце, луна, степь, земля.

Пейзаж у Шолохова так же как и у Л.Толстого очеловечен, одухотворен. Он - то своим величием и красотой оттеняет несовершенство человеческого бытия, жестокость событий, в которые вовлечены донские казаки, то гармонично сливается с душевным миром героев.

Милосердная и прекрасная в своем очаровании природа - это и место обитания людей, и идеал, и удивительная гармония.

Романтика и будни, красота и жестокость, неукротимая сила и тонкий душевный уклад - таков пейзаж в изображении М. А.Шолохова и Л.Н.Толстого

Л.Г. Сатарова доказала, что в «Тихом Доне» динамические и статические моменты пейзажей уравновешены. Момент статики в природе - устойчивое консервативное начало - не получает у Шолохова негативной окраски, повторяемость земной жизни под солнечным кругом - залог вечности бытия, знак целесообразно устроенного мира, преемственности поколений, поэтому тихий Дон, расцветающая степь, легкий ветер описываются с любовью. Развивая мысль Л.Г.Сатаровой, следует сказать, что концентрация в эпопее пейзажей с разбушевавшимися стихиями - это не только параллель историческим событиям (в которой И. Лежнев, П. Белов, Л. Якименко увидели приветствие разрушения), но и символ утраты гармонии. Следовательно, образы природы не несут пафоса воспевания революции.

11. Женские образы в романе

Центральные женские образы в романе.

Если Г.Мелехов воплотил в себе трагическую судьбу русского мужика, то национальный образ русской женщины воссоздан писателем в двух наиболее типичных ипостасях: Ильиничне и Наталье, с одной стороны, и Аксинье - с другой. Ильиничну и Наталью объединяет мудрое спокойствие хранительниц семейного очага, продолжательниц рода, глубоко запрятанная способность к напряжённой духовной жизни. Впервые описывая «дюже красивую» Наташу, Шолохов отметит её смелые серые глаза, смущённую и смелую улыбку, бесхитростный правдивый взгляд и - что не раз будет подчёркнуто в дальнейшем - «большие, раздавленные работой руки». С годами Наталья слегка раздаётся, как и положено матери двух детей, но автор, рассматривая её глазами Григория, вновь подчёркивает ладность, степенность её фигуры и «широкую рабочую спину». В дом Мелеховых Наталья вошла, покорив Ильиничну своим трудолюбием (чего не было у другой невестки - Дарьи). Впрочем, и сама Ильинична обладает теми же, что и Наталья, качествами. Великая труженица и хлопотунья, она, несмотря на возраст, сохраняет «дородный стан», не ходит, а «гусыней плавает» по дому и двору. «Мудрая и мужественная старуха», как охарактеризовал её писатель на одной из страниц романа. В минуту откровения она признаётся Татьяне, что ей немало выпало от мужа (и бил он её чуть не до смерти, и изменял), но она сохранила верность долгу, семье, детям, не возроптала. Долготерпение и однолюбие отличают и Наталью. Русская стеснительность и целомудрие не позволили ей даже поцеловаться с любимым до свадьбы. Её отношения с мужем в первый год после свадьбы писатель сравнивает со снегом - так холодна и медлительна её любовь, так глубоко скрыты её чувства. И лишь с рождением детей она стала увереннее, «расцвела и похорошела диковинно», лицо «радостно зарумянилось», и любовь её стала согревающей. Великое чувство любви к мужу, «взволнованную радость» от общения с ним пронесла Наталья через всю жизнь, вызывая этим зависть легкомысленной Дарьи и уважение Ильиничны и Дуняши. Болезнь и последующее выздоровление довершили процесс её становления. Теперь мир раскрылся ей во всей красоте и во всём чуде, и сама она раскрылась ему так, что её «огромные глаза лучились сияющей, трепетной теплотой…» Любовь к мужу в художественном мире М. Шолохова неразрывна с материнством. Увидев дочку Аксиньи и Григория, признала своё поражение, но сама, став матерью, защищает своих детей, свой род всеми доступными ей средствами.

Великое чувство материнства заложено и в Ильиничне, до последнего своего дня ждавшей младшего сына, ежедневно готовила для него еду (вдруг приедет), ежедневно выходила встречать его за околицу. Чувство материнской любви заставляет обеих женщин осудить насилие и жестокость, мать делает напутствие сыну не забывать Бога, помнить, что и у противников где - то остались дети. Сурово осуждает Ильинична Дарью за убийство. По это же причине отказывает от дома супостату - убийце Митьке Коршунову. И Наталья после убийства Митькой семьи Кошевых говорит: «Я за брата не стою». Сердце русской женщины - матери столь отходчиво, что Ильинична, ненавидя убийцу своего старшего сына Мишку Кошевого, порой испытывает и к нему материнскую жалость, то посылая ему дерюжку, чтобы не мёрз, то штопая одежду. Ненависть настолько чужда Ильиничне, что она единственный раз разгневалась на невестку за то, что она призвала небесные кары на голову мужа - изменника. И не просто разгневалась, но и заставила Наталью покаяться. Урок не прошёл даром. Наталья по воле писателя и в полном соответствии с особенностями своей натуры «простила Григорию всё… и вспоминала о нём до последней минуты». В этой удивительной мягкой и доброй натуре, подчёркивает Шолохов, вместе с тем существовала внутренняя гордость и способность к самым глубоким чувствам. Подобно тому, как «твёрдая старуха» Ильинична «слезинки не выронила», узнав о смерти мужа, Наталья «ни слова упрёка» не бросила Григорию, прослышав о его поведении в походе, а лишь сурово молчала. О силе переживания Натальи, о её гордости говорят не слова, а поступки: первый раз попытка самоубийства, во второй - нежелание не любимой Григорием иметь от него ребёнка.

Почти полная противоположность Наталье - Аксинья. Если корни Натальи уходят к фольклорной Василисе Премудрой, к Домострою и пушкинской Татьяне Лариной, то характер Аксиньи близок героиням Достоевского. Она - воплощение порыва, непосредственной жизни, протеста. Как отмечал один из шолоховцев Васильев, Наталья оттеняет созидательные, патриархальные устои Григория, Аксинья - его стремление к изменению жизни, его неуспокоенность и максимализм (чрезмерность, крайность в каких - либо требованиях, взглядах) Шолохов ценит в Аксинье цельность чувств, активное стремление к счастью. В романе не раз подчёркивается, что любовь Аксиньи не разврат, она «больше, чем позорная связь», она глубокое чувство, бросающее вызов родовым понятиям, утверждающее личную свободу человека. Любовь к Грише, как говорит сама Аксинья,- это и её месть за жизнь в заточении у Степана, за высушенное сердце. Это и не менее страстное, чем у Катерины из «Грозы» Островского, желание «за всю жизнь горькую отлюбить», и выход из одиночества. Неистовость любви Аксиньи подчёркивается в романе тем, что почти все сцены свиданий происходят на фоне буйно цветущей природы (у Дона, в хлебном поле, в степи). Вместе с тем до определённого момента писатель показывает, что в Аксиньином поиске индивидуального счастья есть и нечто недостойное. В описании губ Аксиньи, её красоты, её глаз то и дело появляется эпитет «порочный». Эпитет этот исчезает, когда она становится матерью (теперь у неё «похорошевшие глаза», «уверенно - счастливая осанка», вновь появляется, когда она, сама потеряв ребёнка, уводит Григория от жены и детей, и полностью исчезает к концу романа. Именно теперь Аксинья думает не о себе, а о Григории, проникаясь к нему «почти материнской нежностью». Она пригревает Мишатку, на почве любви к Григорию сближается с Ильиничной, а после смерти Натальи не только о её детях, но начинает называть её мамой. Любовь обретает здесь традиционно народное содержание. В душе героини поселяется весна. Мир наполняется для неё новым звучанием, и вся она становится похожей на ребёнка, ведёт себя «по - детски» (что в художественном мире Шолохова - свидетельство высшей нравственной оценки). Дети и любовь - последнее, о чём услышит и герой, и читатель из уст Аксиньи.

12. Роман среди произведений 20-х годов о войне

Рождение романа-эпопеи связано с событиями русской истории, имеющими мировое значение. Первая русская революция 1905 года, мировая война 1914--1918 годов. Октябрьская революция, гражданская война, период мирного строительства вызвали стремление художников слова создать произведения широкого эпического охвата. Характерно, что в 20-е годы почти од- повременно стали работать: М. Горький -- над эпопеей “Жизнь Клима Самгина”, А. Н. Толстой -- над эпопеей “Хождение по мукам”, М. Шолохов обратился к созданию эпопеи “Тихий Дон”.

Создатели эпических полотен опирались на традиции русских классиков, на такие произведения о судьбах народных, как “Капитанская дочка”, “Тарас Бульба”, “Война и мир”.

В то же время авторы были не только продолжателями традиций классической литературы, но и новаторами, ибо воспроизводили такие преобразования в жизни народа и Родины, которых не могли видеть великие художники прошлого.

Роман-эпопея “Тихий Дон” занимает особое место в истории русской литературы. Пятнадцать лет жизни и упорного труда отдал Шолохов его созданию. М. Горький видел в романе воплощение огромного таланта русского народа.

События в “Тихом Доне” начинаются в 1912 году, перед первой мировой войной, и заканчиваются в 1922 году, когда отгремела на Дону гражданская война. Прекрасно зная жизнь и быт казаков Донского края, будучи сам участником суровой борьбы на Дону в начале 20-х годов, Шолохов основное внимание уделил изображению казачества. В произведении тесно соединяются документ и художественный вымысел. В “Тихом Доне” много подлинных названий хуторов и станиц Донского края. Центром событий, с которым связано основное действие, является станица Вешенская.

Шолохов изображает действительных участников событий: это Иван Лагутин, председатель казачьего отдела ВЦИКа, первый председатель Донского ВЦИКа Федор Подтелков, член ревкома еланский казак Михаил Кривошлыков. В то же время вымышлены основные герои повествования: семьи Мелеховых, Астаховых, Коршуновых, Кошевых, Листницких. Вымышлен и хутор. Татарский.

“Тихий Дон” начинается изображением мирной довоенной жизни казачества. Дни хутора Татарского проходят в напряженном труде. На первый план повествования выдвигается семья Мелеховых, типичная середняцкая семья с патриархальными устоями. Война прервала трудовую жизнь казачества.

Первая мировая война изображается Шолоховым как народное бедствие, и старый солдат, исповедуя христианскую мудрость, советует молодым казакам: “Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя живым выйтить -- надо человечью правду блюсть...”

Шолохов с большим мастерством описывает ужасы войны, калечащей людей и физически, и нравственно. Казак Чубатый поучает Григория Мелехова: “В бою убить человека -- святое дело... человека уничтожай. Поганый он человек!” Но Чубатый со своей звериной философией отпугивает людей. Смерть, страдания будят сочувствие и объединяют солдат: люди не могут привыкнуть к войне.

Шолохов пишет во второй книге, что весть о свержении самодержавия не вызвала среди казачества радостного чувства, они отнеслись к ней со “сдержанной тревогой и ожиданиении самодержавия не вызвала среди казачества радостного чувства, они отнеслись к ней со “сдержанной тревогой и ожиданием”. Казаки устали от войны. Они мечтают об ее окончании. Сколько их уже погибло: не одна вдова-казачка отголосила по мертвому.

Казаки далеко не сразу разобрались в исторических событиях. Горькие слова в романе предваряют описание трагических событий на Дону, рассказ о расправе с экспедицией Подтелкова, о Верхне-Донском восстании.

Вернувшись с фронтов мировой войны, казаки еще не знали, какую трагедию братоубийственной войны им придется пережить в скором будущем.

Верхне-Донское восстание предстает в изображении Шолохова как одно из центральных событий гражданской войны на Дону. Причин было много. Красный террор, неоправданная жестокость представителей советской власти на Дону в романе показаны с большой худо- жественной силой. Многочисленные расстрелы казаков, чинимые в станицах, -- убийство Мирона Коршунова и деда Тришки, который олицетворял христианское начало, проповедуя, что всякая власть дается Богом, действия комиссара Малкина, который отдавал приказы расстреливать бородатых казаков.