Тютчев и Пушкин

Интерес к пушкинской оде возникает именно в свете обсуждения этих событий: «Говорил с Загряжским, Ждановским, Кандорским, Троицким о семеновцах; с Тютчевым о молодом Пушкине, об оде его «Вольность», о свободном, благородном духе мыслей, появляющемся у нас с некоторого времени».

Разговоры о пушкинской оде и ответ Тютчева на нее являются, по-видимому, косвенным откликом на события в Семеновском полку. При этом очевидно, что не угроза царям судьбой Калигулы привлекает Тютчева в пушкинской оде: в бумагах Тютчева 1820 года имеются переписанные его рукой двенадцать заключительных строк пушкинской оды, которые оказались наиболее близкими взглядам самого Тютчева:

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!..

Падут бесславные удары...

Погиб увенчанный злодей.

И днесь учитесь, о цари:

Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари

Не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станут вечной стражей трона

Народов вольность и покой.

(III, 47-48).

Восторженно сопоставляя Пушкина с Алкеем, древнегреческим поэтом, обличителем тиранов, преклоняясь перед пушкинской лирой, чьи звуки заглушают «звук цепей» и, «как пламень божий», ниспадают «на чела бледные царей», утверждая, что вешать тиранам закоснелым святые истины это «великий удел», Тютчев тем не менее возражает поэту:

Воспой и силой сладкогласья

Разнежь, растрогай, преврати

Друзей холодных самовластья

В друзей добра и красоты!

Но граждан не смущай покою

И блеска не мрачи венца,

Певец! Под царскою парчою

Своей волшебною струною

Смягчай, а не тревожь сердца!

Мысль Тютчева становится понятной и закономерной в свете изложенных выше представлений его и его московских друзей о мирном пути России к «золотому веку» будущего просвещения. Той же самой мыслью продиктован целый стихотворный цикл одного из ближайших друзей Тютчева в Москве 20-х годов - С.Е. Раича, внесенный им в упомянутую выше записную книжку: это наставления царям заботиться о благе народа и о продлении мира, а не о ведении войн:

Но если, позабыв и сан,

И долг, и жребий свой высокий,

К народам вверенных им стран

Они безжалостны, жестоки,

Тогда им горе: царь царей

На них воздвигнет гнев свой ярый

И нет царей, нет их детей,

Все стали жертвой вечной кары.

Право на кару предоставляется только богу, сами народы карать не должны, цари должны быть благоразумны, чтоб не вызвать нарушением законов народного возмущения, которое крайне нежелательно. Такова программа объединившихся в Общество друзей московских либералов, к которым в эти годы близок Тютчев. В ней очень мало общего с боевым и действенным гражданским пафосом пушкинских стихов. Именно здесь, в основах мировоззрения и политических платформ, кроется объяснение разницы направлений дальнейших творческих поисков обоих поэтов: обращенное к жизни, к раскрытию закономерностей объективной действительности 1820-1830-х годов и типического человеческого характера этого времени творчество Пушкина - и уводящее от злободневных проблем в тайны «вечных» вопросов жизни и смерти творчество Тютчева, прочно опирающееся на традиции русской оды в раскрытии этих тем, обогатившееся изучением богатств немецкой лирики XVIII-XIX веков и в то же время насквозь проникнутое ощущением беспомощности и потерянности человека 1830-1850-х годов перед лицом неотвратимых политических катастроф и личной неустроенности. Вспомним ранние тютчевские оды:

О Время! Вечности подвижное зерцало! -

Все рушится, падет под дланию твоей!..

Сокрыт предел твой и начало

От слабых смертного очей!..

А много лет спустя Л.Н. Толстой будет восхищаться стихотворением Тютчева 1838 года «Весна», в котором, если вдуматься в него, можно найти ту же самую мысль о человеке и неотвратимом течении времени, что и в приведенном четверостишии, только мысль эта стала более земной, человечной и тонкой: весна пройдет, как прошла бывшая до нее (ср. «Века рождаются и исчезают снова»), но в отличие от человека весенняя природа умеет жить мгновенным настоящим, «как океан безбрежный», разливаться жизнью в настоящем, - учиться у нее Тютчев призывает человека, смертного и страдающего (невольно вспоминается герой русской классической оды - человек-смертный перед лицом вечности и «глагола времен»):

Игра и жертва жизни частной!

Приди ж, отвергни чувств обман

И ринься, бодрый, самовластный,

В сей животворный океан!

Приди, струей его эфирной

Омой страдальческую грудь -

И жизни божеско-всемирной

Хотя на миг причастен будь!

Тип художественного мышления восходит к оде, но в оде человек - жертва общей «судьбины», смертной своей природы; в «Весне» тоже есть «страх кончины неизбежной», но главное другое: человек - это жертва «жизни частной», он стал конкретным во времени и судьбе, он поселен в XIX веке, прошел и социальные потрясения - революции, и «чувств обман», и единственное, что ему осталось, - это отдаться мигу настоящего, не заглядывая в будущее. То, чем и как измучен человек в своей «жизни частной», осталось за пределами стихотворения, в подтексте; взаимоотношения же страдающего человека и животворного океана «жизни божеско-всемирной» стали материалом стихотворения. У Пушкина было бы наоборот. Вспомним хотя бы заключительную сцену «Евгения Онегина»: ясны все объективные и субъективные предпосылки положения и состояния героев, их «жизнь частная» есть материал произведения, и лишь не ясен выход, не ясен путь к умиротворению, нет счастья ни в каком забвении в миге настоящего, которое столь характерно для трагического героя лирики Тютчева.

Разницу между собой и литераторами типа Тютчева косвенно отметил и сам Пушкин, говоря в 1830-е годы о характерной черте литераторов «московской школы», во многом выросшей из Общества друзей Раича: занятия философией и литературой удалили московскую молодежь «от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения». Очевидно, что сам Пушкин по своему отношению к действительности гораздо ближе к «предшествовавшему поколению», т.е. декабристам, чем к «московской школе», к которой в этом отношении близок Тютчев.

Таковы точки соприкосновения начала творческого пути Тютчева с поэзией Пушкина. Имя Пушкина возникает в самые важнейшие моменты формирования творческого облика Тютчева-поэта, хотя само это формирование идет в направлении, глубоко отличном от направления творческих поисков Пушкина.

Следующие известные нам факты взаимоотношений двух поэтов относятся уже к последним годам жизни Пушкина. Это необыкновенно важный этап, так как именно сейчас взаимоотношения становятся двусторонними, и именно на фактах 1836-1837 годов можно решить спор о том, было ли направление Тютчева в поэзии враждебным и неприемлемым для Пушкина или интерес поэтов друг к другу становится взаимным.

В начале 1836 года И.С. Гагарин послал Тютчеву из Петербурга только что вышедшую книгу стихов В.Г. Бенедиктова. Чтение книги, по свидетельству жены поэта, доставило Тютчеву удовольствие, в связи с чем Гагарин сообщил Тютчеву отзыв Пушкина о новомодном поэте: «Пушкин, который молчит при посторонних, нападает на него в маленьком кружке с ожесточением и несправедливостью, которые служат пробным камнем действительной ценности Бенедиктова. Впрочем, вы должны знать, что Пушкин предпринял издание трехмесячного журнала под названием «Современник», ему придется определить свои суждения и защищать их. Мы часто говорили о месте, занимаемом Пушкиным в поэтическом мире...». Возможно, в какой-то связи с сообщением Гагарина о будущем пушкинском журнале, а может быть, просто потому, что в минуты душевной депрессии у прославленного острослова и дипломата не осталось никакой опоры, кроме собственного творчества, и он нуждался в участии и дружеском отзыве о своих стихах, Тютчев посылает их Гагарину в письме от 2-3 мая 1836 года: «Очень благодарен за присланную вами книгу стихотворений (Бенедиктова, - Н. К.)... Замечательно, что вся Европа наводнена потоком лиризма, а происходит это главным образом от очень простого обстоятельства, от усовершенствованного механизма языков и стихосложения. Всякий человек в известном возрасте жизни лирический поэт. Стоит только развязать ему язык.

Вы просили меня прислать вам мой бумажный хлам. Я поймал вас на слове. Воспользовался этим случаем, чтобы от него избавиться. Делайте с ним что хотите. Я питаю отвращение к старой исписанной бумаге, особливо исписанной мной. От нее до тошноты пахнет затхлостью».

Стихи Тютчева через Амалию Крюденер были переданы в Петербург. О впечатлении, которое они произвели, мы знаем из ответного письма Гагарина к Тютчеву от 12 (24) июня 1836 года: «До сих пор, любезнейший друг, я лишь вскользь писал вам о тетради, которую вы прислали мне с Крюденерами. Я провел над нею приятнейшие часы. Тут вновь встречаешься в поэтическом образе с теми ощущениями, которые сродни всему человечеству и которые более или менее переживались каждым из нас; но, сверх того, для меня это чтение соединялось с усладой, совершенно особенной, ибо на каждой странице мне живо припоминались вы и ваша душа, которую, бывало, мы вдвоем столь часто и столь тщательно разбирали. Мне недоставало одного, я не мог ни с кем разделить своего восторга и меня страшила мысль, что я ослеплен дружескими чувствами. Наконец, намедни я передаю Вяземскому некоторые стихотворения, старательно разобранные и переписанные мною; через несколько дней невзначай захожу к нему около полуночи и застаю его вдвоем с Жуковским за чтением ваших стихов и вполне увлеченных поэтическим чувством, коим дышат ваши стихи. Я был в восхищении, в восторге, и каждое слово, каждое замечание, в особенности Жуковского, все более убеждало меня, что он верно понял все оттенки и всю прелесть этой простой и глубокой мысли. Тут же решено было, что пять или шесть стихотворений будут напечатаны в одной из книжек пушкинского журнала, т.е. появятся через три или четыре месяца, и что затем постараются издать ваши стихотворения небольшой книжкою. Пушкин также знаком с ними, - я его видел после этого, он ценит ваши стихи как должно и отзывается мне о них весьма сочувственно... Доверьте мне почетную миссию быть вашим издателем - пришлите мне еще несколько стихотворений и укажите подходящее заглавие... Я счастлив, что могу сообщить вам эти известия. По-моему, мало что может сравниться со счастьем внушать мысль и доставлять умственное наслаждение людям с дарованием и вкусом».

Таково первое свидетельство о впечатлении, произведенном на Пушкина и его друзей тютчевскими стихами. Ю.Ф. Самарин и П.А. Плетнев приводят тот же эпизод как пример восторженного отношения Пушкина к тютчевским стихам, хотя, возможно, с некоторым преувеличением.

7 (19) июля 1836 года Тютчев радостно откликается на сообщение Гагарина о впечатлении лучших русских поэтов от его стихов: «Ваше последнее письмо доставило мне особое удовольствие, - не удовольствие тщеславия и самолюбия (такого рода радости отжили для меня свой век), но удовольствие, которое испытываешь, находя подтверждение своим мыслям в сочувствии ближнего... И тем не менее, любезный друг, я сильно сомневаюсь, чтобы бумагомаранье, которое я вам послал, заслуживало чести быть напечатанным, в особенности отдельной книжкой». Далее Тютчев заявляет, что в России теперь «каждое полугодие печатаются бесконечно лучшие произведения», в которых обнаруживается «совершеннолетие русской мысли», при решении «роковых общественных вопросов» не утрачивающей «художественного беспристрастия», и обращается мыслью к Пушкину: «Мне приятно воздать честь русскому уму, по самой сущности своей чуждающемуся риторики, которая составляет язву или, скорее, первородный грех французского ума. Вот отчего Пушкин так высоко стоит над всеми современными французскими поэтами».

В Петербурге в это время события развивались следующим образом. Для третьего тома пушкинского «Современника» были отобраны семнадцать стихотворений Тютчева и представлены на рассмотрение Петербургского цензурного комитета. Внимание цензуры привлекли два стихотворения: «Не то, что мните вы, природа» и «Два демона ему служили». В журнале заседания Петербургского цензурного комитета от 14 июля 1836 года пунктом третьим было записано: «Донесение г. цензора Крылова о поступившем к нему на рассмотрение для периодического издания «Современник» стихотворении Ф.Т. под №XVI, доставленном к издателю из Мюнхена... В означенном стихотворении две средние строфы, по мнению г. цензора, подлежат исключению на основании 1-го пункта цензурного устава... Положено: в стихотворении Ф.Т. под №16-м исключить две средние строфы...» Речь идет о стихотворении «Не то, что мните вы, природа». 25 июля 1836 года цензор А.Л. Крылов сообщил Пушкину о том, что председатель Петербургского цензурного комитета и попечитель Петербургского учебного округа князь М.А. Дондуков-Корсаков желает видеть тексты стихотворений Тютчева под №№XV и XVI, пропущенные комитетом в его отсутствие: «Потому прошу вас всепокорнейше доставить эти №№или прямо к его сиятельству или прислать их для доставления на мое имя». В заседании цензурного комитета от 28 июля стихотворение «Два демона...» было запрещено, о чем в тот же день А.Л. Крылов писал Пушкину: «Стихотворение под №XVI: Два демона и пр. предложено было князем Михаилом Александровичем снова в сегодняшнем заседании, и Комитет признал справедливее не допустить сего стихотворения за неясностию мысли автора, которая может вести к толкам весьма неопределенным.

Относительно замечания вашего на предполагаемые в №XVII точки, «что ценсура не тайком вымарывает и в том не прячется», долгом почитаю присоединить, с своей стороны, что ценсура не в праве сама публиковать о своих действиях; тем более она не в праве дозволить посторонние на это намеки, в которых смысл может быть не одинаков. По крайней мере я не могу убедиться ни в позволительности отмечать точками ценсурные исключения, ни в том, чтобы такие точки могли быть нужны для сбережения литературного достоинства».

Итак, в этом письме цензора Крылова содержится процитированное им высказывание Пушкина в защиту тютчевских стихов; очевидно, это строка из записки Пушкина, где он требует, по-видимому, обозначения точками выпущенных восьми строк в стихотворении Тютчева «Не то, что мните вы, природа». Из этого следует, что Пушкин не только сочувственно отзывался о стихах Тютчева и печатал их, но и активно отстаивал их перед цензурой, стремясь сохранить законченность произведения и настаивая на необходимости обозначить цензурные купюры. Мимоходом отметим, что едва ли было справедливым поэтому утверждение Ю.Н. Тынянова, что прежде всего фрагментарность тютчевской формы должна была ощущаться Пушкиным, мастером формы, как признак дилетантства, и вызывать у него неизбежную враждебность к тютчевским стихам.

Среди бумаг Пушкина имя Тютчева, написанное его рукой, встречается дважды: в набросках планов третьего и четвертого томов «Современника», сделанных в августе и октябре 1836 года, где Пушкин, размечая листаж помещаемых в журнале материалов, отводит стихотворениям Тютчева один печатный лист в третьем томе и половину печатного листа в четвертом.

Выполнялась и вторая часть намерений Жуковского, Вяземского и Гагарина - издать стихотворения Тютчева отдельной книжкой. Непосредственное участие в подготовке издания приняли друзья Тютчева - С.Е. Раич и С.П. Шевырев; предполагалось и участие Пушкина в подготовке этого издания. Вот что пишет об этом С.П. Шевырев И.С. Гагарину 2 ноября 1836 года: «Вот собрание стихотворений Тютчева в том виде, как оно было мне доставлено от Раича. При издании призовите на помощь какого-нибудь опытного стихотворца, который взялся бы сверить с подлинником, чтоб не испортить текста, писанного в иных местах связной рукой. Это будет прекрасное собрание: Тютчев имеет особенный характер в своих разбросанных отрывках... Поклонитесь Одоевскому, Вяземскому и Пушкину. Хорошо, если бы Пушкин в корректуре взглянул на стихотворения Тютчева».

Это намерение не было выполнено. Но сам факт благожелательного отношения Пушкина к тютчевским стихам несомненен: иначе едва ли Шевырев стал бы в такой сугубо деловой форме высказывать предложение о просмотре Пушкиным тютчевской корректуры.

Все приведенные выше факты показывают, что должны быть признаны несостоятельными некоторые доказательства, используемые Ю.Н. Тыняновым для подтверждения положения о враждебном отношении Пушкина к тютчевским стихам, - прежде всего положение Тынянова, что не сам Пушкин, а его друзья, Вяземский и Жуковский, «приняли» стихи Тютчева в журнал «Современник». Как мы видели, Пушкин не только отвел «Стихотворениям, присланным из Германии» первое место в своем журнале, но и отстаивал их перед цензурой.

Едва ли также прав Ю.Н. Тынянов, объясняя печатание тютчевских стихов тем, что в журнале «Современник» ощущался к тому времени острый недостаток в поэтическом материале, почему там печатались всякие, притом третьеразрядные поэты. Печатая огромное по тому времени количество стихотворений Тютчева, журнал «Современник» одновременно, в том же самом третьем номере, укоряет поэтов в бездействии, утверждает Ю.Н. Тынянов и приводит в доказательство фразу из «Письма к издателю по поводу статьи «О движении журнальной литературы»», в котором Пушкин под псевдонимом «А. Б.» возражает Н.В. Гоголю, автору статьи «О движении журнальной литературы», напечатанной в том же «Современнике» незадолго перед тем: «И где подметили вы это равнодушие (публики, - Н. К.)? Скорее можно укорить наших поэтов в бездействии, нежели публику в охлаждении». Однако весь контекст статьи свидетельствует о том, что упрека современной поэзии в бездействии в этой фразе нет: в дружеской, а отнюдь не враждебной полемике с Гоголем Пушкин утверждает лишь то, что поэзия всегда была наслаждением малого числа избранных, и поэтому жизнь поэтическая идет своим чередом, несмотря на увлечение публики повестями и романами: «Державин вышел в свет третьим изданием; слышно, готовится четвертое. На заглавном листе басен Крылова (изданных в прошлом году) выставлено: тридцатая тысяча. Новые поэты Кукольник и Бенедиктов приняты были с восторгом. Кольцов обратил на себя общее благосклонное внимание». В журнале «Современник» печатаются в это время Баратынский и Языков, Кольцов и Д. Давыдов, князь Вяземский и сам Пушкин: имя Тютчева попадает, таким образом, в когорту лучших, а отнюдь не третьестепенных поэтов.

Наконец, если мы вспомним высказывания пушкинского журнала по вопросам поэзии, то и в программе журнала, и во взглядах Пушкина на поэзию этого времени мы не найдем ничего такого, что бы делало тютчевские стихи для Пушкина принципиально неприемлемыми. «Истина и простота - вот две главные стихии поэзии», - утверждается в рецензии на новую поэму Э. Кине «Наполеон». Наше время - время коротких лирических стихов, а не эпических поэм: «Эпическая поэма требует в поэте и в читателе богатырской силы; а наше поколение скоро задыхается: можно сказать, что оно запалено». Против напыщенности и однообразия в поэзии протестует Пушкин, разбирая «Фракийские элегии» Теплякова, в целом симпатичные ему. Но вывод Пушкина строг: «...везде гармония, везде мысли, изредка истина чувств». Стихи Тютчева, которые печатает Пушкин, не всегда гармоничны, но зато всегда проникнуты абсолютной истиной чувства и никак не могут заслужить упрека в «надутости», напыщенности или неточности описания.

И наконец, сама близость Тютчева к немецкой, а не французской поэтической стихии в это время должна была быть отмечена Пушкиным: его журнал боролся с чопорностью и неестественностью французской поэзии - «делилевой музы», которая в своем стремлении к изысканному украшательству никогда не назовет слона - слоном, а лошадь - лошадью, надевает шелковые перчатки, срывая землянику, и с увлечением играет в игру «отгадай - не скажу». В статье «Мнение М.Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной» А.С. Пушкин прямо заявляет о современной русской поэзии, что она «осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзией германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики».

Следовательно, печатание в журнале тютчевских стихов никак не является фактом, идущим вразрез со взглядами Пушкина этого времени на поэзию.

Через несколько месяцев после появления «Стихотворений, присланных из Германии» Тютчев откликнется горестным посланием на смерть Пушкина, и послание это увидит свет лишь через два года после смерти самого Тютчева.

Таковы факты взаимоотношений двух поэтов.

Однако, чтобы картина была полной, мы должны остановиться еще на одном положении Ю.Н. Тынянова: к 1836 году «Тютчев прежде всего был не новым и не молодым поэтом для Пушкина, а достаточно ему известным и притом таким поэтом, о котором он уже раз отозвался и отозвался неблагоприятно, за шесть лет до того». Именно этому этапу, а не 1836 году уделяет основное внимание Тынянов, доказывая в статье о Пушкине и Тютчеве факт непреодолимой враждебности поэтов друг другу, в особенности Пушкина - Тютчеву.

В 1826-1827 годах стихотворения Тютчева появляются в погодинском альманахе «Урания», в альманахе Раича и Ознобишина «Северная лира» и других изданиях, несомненно известных Пушкину. Тем не менее Пушкин не заметил их, во всяком случае ни разу не высказал своего мнения о стихотворениях Тютчева. Причины этого и анализирует Ю.Н. Тынянов в своей статье. Исходя из характерной особенности литературного процесса 1820-1830-х годов, когда «поэзия все более и более совлекает с себя искусственную форму, она почти уже не имеет никакой формы, кроме себя самой», когда вместо старых жанров появляется свободная, почти внелитературная форма «фрагмента», Ю.Н. Тынянов разделяет пути двух поэтов. За Тютчевым признается лишь заслуга создания «в атмосфере западного и русского дилетантства» нового жанра: «почти внелитературного отрывка, фрагмента, стихотворения по поводу». «Фрагментарность Тютчева ощущалась как внелитературный признак, как признак дилетантизма, и поэтому резче всего бросалось в глаза то, что было у Тютчева общим с эпигонами: предельное разложение формы в малую; для Пушкина-мастера тонкий дилетантизм Тютчева был сомнительным явлением».

Однако вспомним, что все вышесказанное не помешало Пушкину в 1836 году отстаивать именно целостность формы стихотворения Тютчева, исковерканного цензурой.

Другая причина неприятия, по мнению Ю.Н. Тынянова, Пушкиным тютчевских стихов - это их «литературность», «отраженность», близость тютчевских образов к целому ряду образов Ознобишина, Глинки, Карамзина, Жуковского, Ротчева и т.д. Однако и это качество тютчевских стихов, не исчезнувшее к 1836 году, не помешало их напечатанию.

На наш взгляд, в рецензии на альманах «Денница» в «Литературной газете» №8 за 1830 год Пушкин действительно ставит под сомнение «истинный талант» поэта Тютчева: «Из молодых поэтов немецкой школы г. Киреевский упоминает о Шевыреве, Хомякове и Тютчеве. Истинный талант двух первых неоспорим». Однако объяснение этого факта может быть значительно более простым, чем предлагает Тынянов. Существен прежде всего факт личного незнакомства поэтов, в то время как Шевырев и Хомяков были в эти годы ближайшими сотрудниками Пушкина по журналу «Московский вестник» и по литературной борьбе с лагерем Булгарина - Греча. Творчество их было известно Пушкину гораздо шире, чем тютчевское, и не только по печатным источникам. В 1836 году факт личного незнакомства Тютчева и Пушкина был как бы устранен тем, что в руки Пушкина попали не случайные печатные стихи, а целая неопубликованная тетрадь, раскрывшая перед ним душу незнакомого поэта. Кроме того, в 1820-е годы Пушкин вполне мог слышать неблагоприятные отзывы о друге Раича, в то время издателя журнала «Галатея», к которому Пушкин относился довольно пренебрежительно, и процветающем мюнхенском дипломате в кругу знающих Тютчева и близких в эту пору Пушкину московских «любомудров». Вспомним, что П. Киреевский, узнавший Тютчева в эти годы в Мюнхене лично, был очарован им особенно сильно потому, что до этого был настроен против него их общими московскими знакомыми.

Итак, по нашему глубокому убеждению, не существует почвы для враждебности ни двух направлений в поэзии - пушкинского и тютчевского, ни двух поэтов - Пушкина и Тютчева, что мы и пытались доказать в настоящей статье. Однако безусловно существует - и это мы также пытались показать - разница их направлений и творческих индивидуальностей. Корни этой разницы прежде всего в разнице мировоззрений двух поэтов, в разнице их представлений о поэтическом, их литературных вкусов и, наконец, их литературного воспитания.

Размещено на Allbest.ru