Пушкин Александр Сергеевич

"Братья разбойники" в настоящем своем виде интересны в историко-литературном отношении, как свидетельство о стремлении Пушкина соединить байроническое сочувствие сильным натурам, извергнутым из общества, с изображением, пока еще очень несовершенным, русского народного быта. В форме нельзя не заметить пестроты и неровности: сильные, истинно русские выражения, свидетельствующие о внимательном изучении народной поэзии, стоят рядом с выражениями слишком искусственными, даже вычурными. В Кишиневе Пушкин работал также над "Бахчисарайским фонтаном" и задумал поэму "Цыганы", один из мотивов и краски для которой дала ему жизнь. В конце 1822 года, во избежание неприятных последствий "истории" за картами, Инзов послал поэта в командировку в Измаил; в Буджакской степи Пушкин встретился с цыганским табором и бродил с ним некоторое время. В Кишиневе же, в мае 23 года, начат "Евгений Онегин".

Из произведений меньшего объема этого периода особое значение и влияние имели стихотворения: "Наполеон", в котором (особенно в последней строфе) поэт проявил такое благородство чувства и силу мысли, что все другие русские лирики должны были показаться перед ним пигмеями, и "Песнь о вещем Олеге" (1 марта 1822 года), далеко не первый по времени, но первый по красоте и силе продукт национального романтизма в России. В конце кишиневского периода Пушкин, все яснее и яснее сознававший свое значение, вступает в деятельную переписку с двумя молодыми критиками: Плетневым и Бестужевым-Марлинским. В декабре 1822 года вышла 1-я книжка "Полярной Звезды", имевшей целью руководить общественным мнением; для этого нужно было произвести, так сказать, серьезную ревизию немногому сделанному и объединить лучших делателей. Теперь Пушкин больше чем когда-нибудь огорчается изгнанием, лишившим его возможности принять непосредственное участие в важном деле, и рвется из полудикого Кишинева в культурную Россию. Так как ему не дозволили даже и на время съездить в Петербург, то он обрадовался случаю переехать в ближайший цивилизованный город - Одессу. Вот как Пушкин в письме к брату от 25 августа 1823 года описывает свое переселение: "Здоровье мое давно требовало морских ванн; я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу.

Я оставил мою Молдавию и явился в Европу (в первых числах июня); ресторации и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-Богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе". Этот перевод устроил А.И. Тургенев. Вначале поэт чувствовал только отрадные стороны одесской жизни; он увлекался европейскими удовольствиями, больше всего театром, внимательно присматривался ко всему окружающему, с неослабным интересом следил за ходом греческого восстания, знакомился с интеллигентными русскими и иностранцами и скоро увлекся женой местного негоцианта, красавицей Ризнич. На одесскую молодежь, как человек, он производил двоякое впечатление: для одних он был образцом байронической смелости и душевной силы, от подражания которому их насильно удерживали заботливые родители (см. "Записки" графа Бутурлина, "Русский Архив", 1897, книга V); другие видели в нем "какое-то бретерство, suffisance и желание осмеять, уколоть других" ("Записки" Н.В. Басаргина , "XIX век" Бартенева , стр. 89); но как перед поэтом, перед ним преклонялись все ценившие поэзию. Медовый месяц жизни Пушкина в Одессе был, однако, непродолжителен; уже в ноябре 1823 года он называет Одессу прозаической, жалуется на отсутствие русских книг, а в январе 1824 года мечтает убежать не только из Одессы, но и из России; весной же у него начались настолько крупные неприятности с начальством, что он чувствует себя в худшем положении, чем когда-либо прежде. Дело в том, что граф Воронцов и его чиновники смотрели на Пушкина с точки зрения его пригодности к службе и не понимали его претензий на иное, высшее значение; а Пушкин, теперь более одинокий, чем в Кишиневе (друзей в деловой Одессе трудно было прибрести), озлоблялся и противопоставлял табели о рангах то демократическую гордость ума и таланта, то даже свое шестисотлетнее дворянство, и мстил эпиграммами, едкость которых чувствовал и сам граф, имевший полную возможность "уничтожить" коллежского секретаря Пушкина.

Если одесский год был один из самых неприятных для поэта, он был зато один из самых полезных для его развития: разнообразные одесские типы расширили и углубили его миросозерцание, а деловое общество, дорожившее временем, давало ему больше досуга работать, чем приятельские кружки Кишинева, и он пользовался этим, как никогда прежде. Он доучился английскому языку, выучился итальянскому, занимался, кажется, испанским, пристрастился к приобретению книг и положил начало своей, впоследствии огромной, библиотеке.

Он читал все новости по иностранной литературе и выработал себе не только совершенно определенные вкусы и взгляды (с этих пор он отдает предпочтение английской и даже немецкой литературе перед французской, на которой был воспитан), но даже дар предвидения будущих судеб словесности, который поражает нас немного позднее (см., например, письмо № 115). По новой русской литературе он столько прочел за это время, что является теперь первым знатоком ее и задумывает ряд статей о Ломоносове , Карамзине, Дмитриеве и Жуковском. В то же время, не без влияния коммерческого духа Одессы, где честный заработок ни для кого не считался позорным, и того случайного обстоятельства, что "Бахчисарайский фонтан", благодаря князю Вяземскому, дал поэту возможность выбраться из сети долгов, Пушкин приходит к отрадному убеждению, что литература может доставить ему материальную независимость (сперва такой взгляд на поэзию он называет циничным, позднее же он говорит: "Я пишу под влиянием вдохновения, но раз стихи написаны, они для меня только товар"). В основу "Бахчисарайского фонтана" положен рассказ Екатерины Николаевны Раевской о княжне Потоцкой , бывшей женою хана Керим-Гирея.

Сам Пушкин и князь Вяземский (предпославший поэме "Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского Острова") видели в нем как бы манифест романтической школы, что выразилось в отсутствии определенности и ясности сюжета, элегическом тоне и яркости местного колорита. В последнем отношении образцом для поэта служил Байрон (см. письмо № 110), влияние которого очевидно также и во многих частностях, и в обрисовке титанического характера Гирея: но противоположение двух одинаково живых и рельефных женских характеров, эффектная и полная искреннего чувства сцена между Заремой и Марией и задушевный лиризм последней части - неотъемлемая собственность Пушкина. "Фонтан", сравнительно с "Пленником", представляет важный шаг вперед полным отсутствием "элемента высокости" (Белинский ), который еще связывал Пушкина с предшествующим периодом. Число лирических произведений Пушкина, написанных в Одессе, невелико: он был слишком поглощен самообразованием и работой над двумя большими поэмами - "Онегиным" и "Цыганами". "Онегина" автор называет сперва романом в стихах "вроде Дон-Жуана"; в нем он "забалтывается донельзя", "захлебывается желчью" и не надеется пройти с ним через цензуру, отчего и пишет "спустя рукава"; но постепенно он увлекается работой и, по окончании 2-й главы, приходит к убеждению, что это будет лучшее его произведение (VII, 70). Уезжая из Одессы, он увозит с собою 3-ю главу и "Цыган" без окончания. Отъезд Пушкина был недобровольный: граф Воронцов, может быть, с добрым намерением, дал ему командировку "на саранчу", но Пушкин, смотревший на свою службу как на простую формальность, на жалование - как на "паек ссыльного", увидел в этом желание его унизить и стал повсюду резко выражать свое неудовольствие. Граф Воронцов написал 23 марта 1824 года графу Нессельроде (буквальный смысл его письма - в пользу Пушкина, но в нем нельзя не видеть сильного раздражения вельможи против непочтительного и самомнительного подчиненного), что, по его мнению, Пушкина следовало бы перевести куда-нибудь в глубь России, где могли бы на свободе от вредных влияний и лести развиться его счастливые способности и возникающий (sic) талант; в Одессе же много людей, которые кружат ему голову своим поклонением будто бы отличному писателю, тогда как он пока "только слабый подражатель далеко не почтенного образца", т. е. Байрона. Этот отзыв Воронцова не имел бы особенно печальных последствий для Пушкина, если бы приблизительно в то же время не вскрыли на почте письма самого поэта к кому-то в Москву (№ 6), в котором он пишет, что берет "уроки чистого афеизма... система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная".

Тотчас же Пушкин был отрешен от службы и сослан в Псковскую губернию, в родовое имение, причем ему был назначен определенный маршрут без заезда в Киев (где проживали Раевские). 30 июля 1824 года Пушкин выехал из Одессы и 9 августа явился в Михайловское-Зуево, где находились его родные. Сначала его приняли сердечно (письмо № 7), но потом Надежда Осиповна и Сергей Львович (имевший неосторожность принять на себя официально обязанность надзирать за поведением сына) стали страшиться влияния опального поэта на сестру и брата. Между отцом и сыном произошла тяжелая сцена (которой много позднее Пушкин воспользовался в "Скупом рыцаре"): "отец мой, воспользовавшись отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, потом - что хотел бить. Перед тобой (пишет Пушкин Жуковскому) я не оправдываюсь, но чего же он хочет для меня с уголовным обвинением? Рудников сибирских и вечного моего бесчестия? Спаси меня!". В конце концов родные Пушкина уехали в Петербург, и Сергей Львович отказался наблюдать за сыном, который остался в ведении местного предводителя дворянства и настоятеля Святогорского монастыря. В одиночестве Пушкин развлекался только частыми визитами в соседнее Тригорское, к П.А. Осиповой, матери нескольких дочерей, у которой, кроме того, проживали молодые родственницы (между другими - и г-жа Керн ). Жительницы Тригорского, по-видимому, больше интересовались поэтом, нежели интересовали его, так как его серьезная привязанность была направлена к одесской его знакомой. Как ни значительна была напряженность работы Пушкина в Кишиневе и в Одессе, в Михайловском, в особенности в зимнее время, он читал и думал по крайней мере вдвое больше прежнего. "Книг, ради Бога, книг!" - почти постоянный его припев в письмах к брату.

С раннего утра до позднего обеда он сидит с пером в руках в единственной отапливаемой комнатке михайловского дома, читает, делает заметки и пишет, а по вечерам слушает и записывает сказки своей няни и домоправительницы. Под влиянием обстановки теперь он больше, чем прежде, интересуется всем отечественным: историей, памятниками письменности и народной живой поэзией; он собирает песни (для чего иногда переодевается мещанином), сортирует их по сюжетам и изучает народную речь, чем пополняет пробелы своего "проклятого" воспитания. Но это изучение родины идет не в ущерб его занятиям литературой и историей всемирной. Он вчитывался в Шекспира, в сравнении с которым Байрон как драматург теперь кажется ему слабым и однообразным. В то же время он воспроизводит с удивительной точностью поэтический стиль и объективное миросозерцание Магометова Корана. Восток, Шекспир и изучение исторических источников, вместе с годами и одиночеством, заставляют его спокойнее смотреть на мир Божий, больше вдумываться, чем чувствовать, философски относиться к прошлому и настоящему, если только последнее не возбуждало страстей его. В январе 1825 года Пушкина посетил будущий декабрист И.И. Пущин , который привез ему "Горе от ума"; он заметил в поэте перемену к лучшему: Пушкин стал "серьезнее, проще, рассудительнее". Мельком прослушанная комедия вызвала известное письмо Пушкина к Бестужеву (№ 95), показывающее необыкновенную тонкость и зрелость критического суждения (написанное двумя месяцами позднее письмо к тому же Бестужеву № 103 - применяет такую же критику ко всему ходу современной ему литературы и совпадает во многом с наиболее светлыми идеями Белинского).

Умственная и художественная зрелость, ясно сознаваемая поэтом (немного позднее Пушкин пишет Н.Н. Раевскому: "Я чувствую, что дух мой вполне развился: я могу творить"), и твердо установившееся миросозерцание, проявляющееся в стихотворениях этого периода, не мешали ему страшно томиться одиночеством и выдумывать довольно несбыточные планы для своего освобождения из "обители пустынных вьюг и хлада".

С братом Львом и дерптским студентом Вульфом, сыном Осиповой, он составил нечто вроде заговора с целью устроить себе побег за границу, через Дерпт, и одно время настолько верил в возможность этого дела, что прощался с Россией прекрасным (неоконченным) стихотворением (I, 333; ср. I, 349). В то же время он испытал и легальное средство: под предлогом аневризма он просит позволения ехать для операции и лечения в одну из столиц или за границу. План бегства не осуществился, а для лечения Пушкину был предоставлен город Псков. Весной Пушкина посетил барон Дельвиг. На осень он остался совсем один, за временным отъездом соседок. От этого усиливается и жажда свободы, и творческая производительность: к зиме он оканчивает IV главу "Онегина", "Бориса Годунова" и поэму "Граф Нулин". Узнав о 14 декабря Пушкин сперва хотел ехать в Петербург, затем вернулся, чтобы подождать более положительных известий, а получив их, сжег свои тетради. С крайне тяжелым чувством следил он за ходом арестов.

Успокоившись и одумавшись, он решил воспользоваться отсутствием своего имени в списках заговорщиков и начал хлопотать о своем возвращении, сперва частным образом, потом официально. В июле 1826 года Пушкин послал через губернатора письмо государю с выражением раскаяния и твердого намерения не противоречить своими мнениями общепринятому порядку. Вскоре после коронации он был с фельдъегерем увезен в Москву и 8 сентября, прямо с дороги, представлен государю, с которым имел довольно продолжительный и откровенный разговор, после чего получил позволение жить где угодно (пока еще кроме Петербурга, куда доступ был ему открыт в мае 1827 года), причем император вызвался быть его цензором.

Напряженная работа мысли Пушкина в михайловский период наглядно выразилась тем, что с этого времени он начал писать и прозаические статьи: в 1825 году он напечатал в "Московском Телеграфе" очень едкую заметку "О M-me Сталь и Г-не М." (за подписью Ст. Ap., т. e. старый арзамасец), где выразил свое уважение и благодарность знаменитой писательнице за симпатию, с которой она отнеслась к России, - и статью: "О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова", в которой он дает глубоко обдуманный очерк истории русского языка и такую умную и точную характеристику Ломоносова, что ее и до сих пор смело, с великой пользой, можно вводить в учебник словесности.

Эти два года - из самых плодотворных и для лирики Пушкина. Вначале он обрабатывает мотивы, привезенные с юга, яркие краски которого видны в "Аквилоне", "Прозерпине", "Испанском романсе" и др. Затем проявляются в его пьесах вновь созревшие мысли и более прежнего уравновешенные чувства ("Разговор книгопродавца с поэтом", два "Послания к цензору"); даже "Вакхическая песня", по исходной точке тождественная с юной его лирикой, заканчивается глубоко гуманной мыслью. Форма еще совершеннее: на невольном досуге даже шутливые пьесы, как "Ода графу Хвостову", отделываются необыкновенно тщательно. К концу периода немногочисленные лирические произведения выражают лишь скоропреходящие настроения минуты: Пушкин всецело погружен в поэмы и драму. Еще 10 октября 1824 года он окончил поэму "Цыганы", начатую в Одессе 10 месяцами раньше. Хотя она напечатана только в 1827 году, но оказала сильное и благотворное влияние на публику много раньше, так как сделалась известной в огромном количестве списков. Имя героя (Алеко-Александр) показывает, что по первоначальному замыслу он должен был воспроизвести самого поэта; затем, по мере освобождения Пушкина из-под влияния Байрона, Алеко оказывается первым ярко и объективно очерченным характером, в обработке которого байронизм подвергается жестокому осуждению.

Трезвость и гуманность содержания, необыкновенная ясность плана, небывалая простота и живописность языка, рельефность всех трех действующих лиц и их положений, драматизм главных моментов, полный реализм обстановки и, наконец, целомудрие при изображении полудикой, свободной любви - все это черты новые даже в Пушкине, не говоря о современной ему поэзии. Противопоставление эгоизма грозного обличителя общественных зол Алеко, который "для себя лишь хочет воли", истинному свободолюбию и справедливости старого цыгана - первый гражданский подвиг Пушкина, "смелый урок", который дает поэт черни; лучшее доказательство его убедительности и великой полезности - вдохновенно кроткие строки великого критика, Белинского. Всецело михайловскому периоду принадлежит "Граф Нулин", о происхождении которого автор говорит: "...перечитывая "Лукрецию", довольно слабую поэму Шекспира, я подумал, что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило бы его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить... Мысль пародировать историю и Шекспира ясно представилась, я не мог противиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть".

"Граф Нулин", по необыкновенной легкости стиха и стройности рассказа, и производит впечатление капризного вдохновения минуты. Критика жестоко напала на Пушкина за безнравственность его поэмки, но читатели (и, как свидетельствует граф Бенкендорф , император Николай) были чрезвычайно довольны ею.

Это одно из немногих произведений Пушкина, свидетельствующих о его таланте изображать и отрицательную сторону жизни. По сравнению с Гоголем , его сатира кажется более легкой, как будто поверхностной; но невозможно указать в нашей литературе другое изображение пошлости русских парижан того времени, более типичное и резкое по существу; да и вся помещичья жизнь, с виду такая патриархальная, оказывается насквозь проеденной распутством. На поэмке видно и влияние "Беппо" Байрона, и изучение русской литературы XVIII века, воевавшей с петиметрами, и увлечение ехидным сарказмом Крылова; но изящный реализм целого и подробностей всецело принадлежит Пушкину. В Михайловском написана также народная баллада "Жених"; сюжет ее - обломок из кишиневской поэмы "Братья разбойники", теперь, под влиянием рассказов Арины Родионовны, обработанный как сказка-анекдот, с эффектной развязкой. Как в форме стиха, так и в содержании Пушкин, очевидно, соперничает с Жуковским (с "Громобоем" и другими русскими балладами) и в смысле народности одерживает над учителем блестящую победу. Самое крупное и задушевное произведение михайловского периода - "Борис Годунов" или, как сам Пушкин озаглавил его, "Комедия о настоящей беде московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве". Пушкин начал ее в конце 1824 года и окончил к сентябрю 1825 года, усердно подготовившись к ней чтением. "Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль оживить в драматической форме одну из самых драматических эпох нашей истории.

Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий; в летописях старался угадать язык тогдашнего времени - источники богатые; успел ли я ими воспользоваться, не знаю". Сам Пушкин называет "Бориса Годунова" романтической драмой и тем указывает на главное теоретическое пособие - "Чтение о драматическом искусстве" А.В. Шлегеля, откуда он воспринял резко отрицательное отношение к трагедии классической и идею национальной драмы (отсюда и заглавие), но отринул все узкоромантическое, мечтательное и мистическое (как и из Карамзина исключил все сентиментальное).

Над каждым, даже третьестепенным, лицом он работал с необыкновенным прилежанием; целые сцены, вполне отделанные, он исключал, чтобы не ослабить впечатление целого. По окончании труда, Пушкин был чрезвычайно доволен им. "Я перечел его вслух один, бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин!".

Но он не спешит печатать "Бориса" и держит его в портфеле целые 6 лет: он сознает, что его пьеса - революция, до понимания которой пока не доросли ни критика, ни публика, и предвидит неуспех, который может невыгодно отразиться на самом ходе дорогого ему дела. Даже восторг московских литераторов, которых во время чтения 12 октября 1826 года "кого бросало в жар, кого в озноб, волосы поднимались дыбом" и пр. (Барсуков "Жизнь и труды Погодина", Париж, 44), даже видимый успех "Сцены в келье", которую Пушкин напечатал в начале 1827 года ("Московский Вестник", № 1), не заглушили его опасений, и они оправдались вполне. Когда в начале 1831 года вышел "Борис", со всех сторон послышались возгласы недоумения и недовольства или резкого осуждения: классики искали "сильных, возвышенных чувствований" - и находили только "верные списки с обыкновенной природы"; поклонники Пушкина и романтики искали "блестков", свойственных поэту, разгула страстей и поразительных эффектов - и находили, что здесь все слишком просто, обыденно, почти скучно; огромное большинство признавало Бориса "выродком", который не годится ни для сцены, ни для чтения. Катенин называет драму "ученическим опытом", "куском истории", разбитым на мелкие сцены, а женский крик за сценой признает прямо "мерзостью"; И.А. Крылов прилагает к ней анекдот о горбуне.

С другой стороны, князь Вяземский находит в "Борисе" "мало создания"; Кюхельбекер ставит его ниже "Т. Тассо" Кукольника . Только Киреевский в "Европейце", да отчасти Надеждин поддержали Пушкина. Позднее все, даже и Белинский, еще со времен студенчества восторгавшийся прекрасными частностями, упрекали Пушкина за рабское следование Карамзину.

Пушкин был глубоко огорчен нападениями, на которые ответила за него история: этот "выродок" явился отцом всей национальной русской драмы, и внутренняя величавая стройность этих "обломков" Карамзина теперь ясна всякому ученику гимназии. Зиму 1826 - 1827 гг. Пушкин провел главным образом в Москве (он уезжал по осени в Михайловское, где с наслаждением смотрел на "покинутую тюрьму", и в Псков), живя у Соболевского на Собачьей площадке в деревне Ренкевич.

Он вполне наслаждался своей свободой и обществом, тем более что москвичи приняли его с распростертыми объятиями как величайшего поэта (в начале 1826 г. вышло 1-e издание его "Стихотворений"), либеральная молодежь видела в нем чудом спасенного друга декабристов, которым он шлет "Послание в Сибирь", а убежденные защитники существующего порядка радовались искреннему его примирению с правительством ("Стансы").

Пушкин широко пользовался до тех пор мало знакомой ему благосклонностью судьбы; он посещал и салоны умных дам (например, княгини З. Волконской), и светские балы, и сходбища так называемой "архивной молодежи", и холостые пирушки. Рассеянная жизнь не мешала ему работать. Недовольный существовавшими тогда журналами и альманахами, он еще в Михайловском мечтал об основании серьезного и добросовестного журнала; теперь оказалось возможным осуществить эти мечтания.

Среди "архивной молодежи", из которой иные, как Д. Веневитинов , импонировали даже Пушкину умом своим и талантом, он нашел людей, ему сочувствующих. Было решено издавать, при постоянном участии Пушкина, "Московский Вестник" редактором которого был избран М.П. Погодин . В продолжение трех лет Пушкин добросовестно служил новому журналу (в то же время он считал своим нравственным долгом поддерживать альманах барона Дельвига "Северные Цветы"), хотя в его отношениях к московскому кружку нельзя не заметить некоторой двойственности. Он вполне сочувствовал его серьезному взгляду на литературу, его убеждению в праве искусства на безграничную свободу и желанию низвергнуть господство французского вкуса, но он вовсе не хотел подчинять нашу юную словесность философским немецким теориям (которые он и понимал неясно). К московскому году жизни Пушкина относятся "Записка о народном образовании", написанная по поручению государя, и "Сцена из Фауста". "Записка", очевидно, вытекала из разговора императора с Пушкиным, в котором поэт указал на плохую систему воспитания русских дворян, как на причину появления декабристов: она развивает ряд мыслей оригинальных и умных, иногда односторонних, но во всяком случае не соответствовавших видам правительства.

"Новая сцена между Мефистофелем и Фаустом" написана под влиянием Веневитинова, который в стихотворном послании убеждал Пушкина изучать Гёте. Содержание ее вымышлено и далеко не вполне в духе Гёте; Фауст Пушкина выражает только одну сторону прототипа - рефлексию, убивающую всякое наслаждение, и представляет амальгаму из Гёте и Байрона. Беспощадный анализ Мефистофеля ближе к источнику, но и в нем виден отзвук "демона" юности Пушкина. В мае 1827 года Пушкину дозволено было ехать в Петербург, и он поспешил воспользоваться позволением; но к осени он, "почуя рифмы", уехал в Михайловское. Там, сознав будущность романа и повести, он начал исторический роман "Арап Петра Великого", в котором, несмотря на новость для него этого рода творчества, проявил великое мастерство, главным образом в серьезном, объективном тоне рассказа, в отсутствии слащавого преувеличения, ненатурального изображения старины. Зиму 1827 - 1828 гг., как и весну, лето и часть осени 1828 года, Пушкин провел большей частью в Петербурге (жил в Демутовом трактире), откуда иногда ездил в Москву (останавливался обыкновенно у Нащокина ).

Его душевное состояние за это время - тревожное, часто тяжелое; медовый месяц его наслаждения свободой давно прошел; через графа Бенкендорфа он не раз получал выговоры, хотя и в деликатной форме; не раз ему давало себя чувствовать недоверие низших органов власти (например, в крайне нелепом, разбиравшемся в Сенате деле о списке стихотворения "Андрей Шенье").

С другой стороны, Пушкин недоволен условиями личной жизни: кружок близких людей сильно поредел (брат далеко на службе, сестра в январе 1828 года вышла замуж); молодость, минутами представлявшаяся ему рядом ошибок (см. "Воспоминание", Париж, 37; ср. "26 мая 1828 года", Париж, 38), прошла, и Пушкин чувствовал потребность устроиться, положить конец душевным скитаниям, но пока не находил к тому возможности. Весной 1828 года Пушкин обратился с просьбой о принятии его в действующую армию и отказ принял за выражение немилости государя (см. А.А. Ивановский "Русская Старина", 1874, IX, 392 и след.); так же напрасно он просился ехать за границу. Тоска и огорчения столь же мало препятствовали энергичной творческой работе Пушкина, как и все более и более усиливавшееся недоброжелательство критики, которое началось с того времени, как поэт стал принадлежать одному литературному органу, а также наивное недовольство публики, которая ждала от каждой новой строчки поэта какого-то чуда. Довольно многочисленные и по форме, и по содержанию безупречные лирические стихотворения этого периода представляют летопись душевной жизни поэта; некоторые из них ("Воспоминание", Париж, 37; "26 мая 1828 года", Париж, 38) служат выражением безутешного отчаяния. Но творческие силы поэта при этом даже растут: в октябре 1828 года Пушкин начал "Полтаву" и окончил ее менее чем за месяц. Первая мысль о поэме из жизни Мазепы возникла у него еще при чтении "Войнаровского" Рылеева ; узнав из нее, что Мазепа обольстил дочь Кочубея, "я изумился, - говорит Пушкин, - как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства".

Явилось сильное желание изобразить любовную историю старого гетмана, для чего подготовительную работу составляло чтение "Истории Малой России" Бантыша-Каменского и других пособий; в это время план зрел в голове Пушкина; рамки его раздвигались, и романтическая поэма естественно сплеталась с исторической, с изображением одного из важнейших моментов к истории новой России (здесь начало увлечения Пушкина Петром, столь важного для его будущей деятельности). Поэма вышла в 1829 году и не имела успеха: не нашли в ней того блеска и яркости, которыми пленялись в Пушкине, не поняли необходимости слияния частного с общим, что составляет особенность всех лучших художественных воссозданий прошлого. Немногие истинные поклонники Пушкина (например, Кюхельбекер) оценили и в то время "Полтаву" по достоинству, а теперь, несмотря на успехи исторической науки, нам трудно, почти невозможно отрешиться от того поэтического колорита, которым Пушкин облек Полтавскую битву, Кочубея , Мазепу и пр. "Полтава", опоэтизировавшая природу Малороссии и ее быт, открыла дорогу повестям Гоголя и "Тарасу Бульбе". Перелом в характере и образе жизни поэта, когда-то необыкновенно живого ("вертлявого", по выражению М.П. Погодина) и жадного к развлечениям, а теперь склонного проводить целые дни молча на диване, с трубкой во рту ("Матер.", 216), разрешился предложением, которое он сделал юной (родилась в 1813 году) московской красавице Н.Н. Гончаровой.

Получив не вполне благоприятный ответ, 1 мая 1829 года он уехал на Кавказ, провел около 2-х недель в Тифлисе и потом отправился в действующую армию (где находился брат его), с которой вошел в Арзерум. Результатом путешествия был ряд кавказских стихотворений и "Путешествие в Арзерум", изд. много позднее. По возвращении в Москву он был так холодно принят у Гончаровых, что немедленно ускакал в деревню, а потом (в ноябре) переехал в Петербург. В начале 1830 года, несмотря на самое горячее участие в "Литературной Газете" барона Дельвига, к которой Пушкин чувствовал несравненно большую симпатию, нежели к "Московскому Вестнику" Погодина (в "Газете" действовали почти исключительно его друзья и единомышленники), он чувствовал себя настолько тяжело, что просил позволения уехать за границу или, по крайней мере, сопровождать посольство в Китай.

Но это было временное отчаяние, обусловленное личными причинами. Услыхав, как Н.Н. Гончарова блестит на балах, и удостоверившись, что о нем отзываются лучше, чем он ожидал, он уехал в Москву, возобновил предложение и получил согласие. Семейство Гончаровых стояло на высшей ступени общественной лестницы, чем Пушкин, но было разорено не менее. Главой семьи считался дедушка, обширное промышленное предприятие которого готово было рухнуть чуть не каждый день за неимением наличных денег. Мать Натальи Николаевны, невесты Пушкина, была очень "тонкая", но, по-видимому, довольно расчетливая дама. Приняв предложение Пушкина (6 мая была помолвка), эксплуатировали его связи, а свадьбой не спешили и от невесты держали его в почтительном отдалении, причем будущая теща иногда устраивала ему довольно крупные неприятности. Вследствие всего этого Пушкин иногда впадал в отчаяние, которое и выражал близким людям (см. письмо № 241); но он искренно любил свою невесту, и припадки "хандры" у него быстро сменялись душевной бодростью и умственной энергией. В таком настроении, в конце августа 1830 года, он поехал в Болдино (Нижегородской губернии), часть которого отец выделял ему ввиду женитьбы, чтобы устроить залог имения и воспользоваться осенним временем для работы.

Вследствие холеры и карантинов, Пушкин оставался там 3 месяца в полном уединении, но с таким приливом вдохновения, какого у него давно не бывало. По возвращении он пишет Плетневу (№ 261): "Вот что я привез сюда: две последние главы "Онегина", восьмую и девятую, совсем готовые в печать; повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдам anonyme; несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы" и "Дон-Жуан". Сверх того написал около тридцати мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное, для тебя единого): написал я прозою пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется и которые напечатаем также anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает". Нет сомнения, что многое из перечисленного получило в Болдине только окончательную обработку, а кое-что доделывалось и позднее; так, например, один отрывок из путешествия Онегина, "Одесса", был уже напечатан в 1827 году, а письмо Онегина к Татьяне дописывалось в 1831 году в Царском Селе; тем не менее болдинский период можно считать временем завершения знаменитой поэмы-романа, которая, по исчислению самого поэта, писалась 7 лет 4 месяца и 17 дней, а на самом деле более 9 лет (с 28 мая 1822 года до 3 октября 1831 года) и уже около 5 лет держала в напряжении читающую публику. 1-я глава была напечатана в 1825 году вместе с "Разговором книгопродавца с поэтом", с предисловием, в котором автор сравнивает "Евгения Онегина" с "Беппо, шутливым произведением мрачного Байрона", и сам указывает на сходство героя с "Кавказским пленником".

Она была раскуплена чрезвычайно быстро и вызвала оживленные толки. Близкие к Пушкину люди (Катенин) отождествляли с Онегиным самого поэта: литературные староверы подняли вопль против безнравственности поэмы и низких предметов, ею изображаемых. Полевой считал ее воплощением романтизма, а романтик Бестужев возмущался ничтожностью сюжета.

Средние читатели были в восторге от изящества формы и жизненности содержания. 2-я глава, выводящая на сцену Ленского и дающая первый абрис Лариных, также написана на юге, а напечатана в 1826 году. Она увеличила интерес публики, но вызвала только двусмысленную похвалу Булгарина и посмертный отзыв Веневитинова, который приветствовал поворот в поэзии Пушкина к национальным типам и жизни. Гл. 3-я ("Барышня", как ее для себя озаглавил Пушкин, наиболее психологическая), написанная в Михайловском и напечатанная в 1827 году, довела интерес публики до небывалого в России и редкого за границей напряжения: о Татьяне говорили повсеместно как о живом лице, и Пушкина упрашивали получше устроить ее судьбу. 4-я и 5-я главы (написаны тоже в Михайловском, как и 6-я), наиболее драматические, изданные вместе в 1828 году, вызывают длинный ряд рецензий, которые составляют поворотный пункт в отношениях Пушкина к современной ему литературе. Большинство критиков, признавая "редкое дарование" и называя автора "любимым поэтом", из беспристрастия нападают на частности и не находят в поэме ни плана, ни связи, ни характеров; нападения последнего рода, обнаруживавшие полное непонимание целого, глубоко огорчили и озлобили Пушкина. 6-я глава ("Поединок"), представляющая развязку драмы, не сделала критиков умнее. Глава 7-я ("Москва") написана под московскими впечатлениями; она явилась в 1830 году, когда Пушкин имел уже свой орган, стоял во главе литературной партии и жестоко расправлялся с противниками, которые со своей стороны старались его унизить всеми мерами (см. Барсуков "Погодин", Ш, 15, 25 и др.). Теперь в Болдине, не побежденный, но утомленный беспринципностью борьбы, поэт спешит расстаться с героиней и героем, оставив последнего как бы на середине жизненного пути. Неослабный интерес публики, между прочим, наглядно выразился в том, что для крайне простой и естественной развязки в судьбе героини немедленно начали приискивать живые оригиналы (см. "Воспоминания" Францевой, "Исторический Вестник", 1888, май, и В.А. Тимирязева, "Исторический Вестник", 1896, июнь, стр. 977). И теперь крайне трудно дать оценку романа Пушкина, посмотреть на него со стороны: мы так сроднилась с его действующими лицами, что они нам представляются живыми и близкими.

Мы только можем сопоставлять их с другими созданиями того же поэта. По характеру героя и по основной задаче, выраженной в сюжете, "Евгений Онегин" ближе всего к "Цыганам"; Онегин тот же Алеко, только реализованный, приуроченный к обыденной действительности великорусского дворянского быта.

Задача поэта - воссоздать его со всеми его добрыми и дурными сторонами, - а так как последние оказываются очень существенными, то развенчать его (не щадя в нем и самого себя), сохранив, однако, душевное к нему участие наблюдателя; развенчание производится посредством указания его "литературных источников" ("Иль маской щегольнет иной"; "Москвич в Гарольдовом плаще, уж не пародия ли он?"), а участие сохраняется за ним потому, что он все же лучше и нравственно крупнее окружающих его, и потому, что тяготится он бесцельностью существования и рядом вынужденных глупостей. Как Алеко оказывается несостоятельным при сопоставлении с близкими к природе дикарями, так Онегин несостоятелен при сопоставлении с простой, но нравственно здоровой деревенской девушкой. Создание поэтического типа этой девушки - великая заслуга Пушкина, имевшая важное историческое значение; отсюда тургеневские женщины и женщины "Войны и мира", отчасти и позднейшее стремление русских женщин к подвигу.

В общем "Евгений Онегин" - полное и верное воспроизведение полукультурной жизни русского дворянства того времени во всех ее разнообразных областях и оттенках. "Повесть, писанная октавами" - "Домик в Коломне" - это "игрушка, сделанная рукой великого мастера" (Белинский), напоминающая средневековые фабльо, источники "сказок" Лафонтена. В основе ее, судя по месту действия, лежит анекдот из юношеских лет Пушкина. Хотя Пушкин в теории и отвергал цель в поэзии, но такую бесцельную шалость он решился издать только анонимно. В историко-литературном отношении важнее самой повести ее введение, представляющее нечто небывалое в истории поэтической формы. Это такое искусное жонглирование размером и звучной рифмой, что после этого и в обыденной речи проза должна была замениться стихами, или в литературном рассказе стихи должны были уступить место живой прозаической речи. С этих пор Пушкин для мелкого повествования стихотворной формы уже не употребляет. Маленькую трагедию "Скупой рыцарь" Пушкин приписал английскому поэту Ченстону, которого, как доказал еще Анненков, на свете не существовало. Причина такого "подлога" - семейные воспоминания, которыми отчасти воспользовался поэт: отец его часто проявлял крайнюю скупость (хотя вообще и был крайне нерасчетлив) по отношению к сыновьям. "Скупой рыцарь" - полная драма, с развитием характеров и катастрофой; по задаче это - глубокое психологическое исследование, проникнутое гуманной идеей пробуждения "милости к падшим"; искалечившая сильную душу барона страсть, развившаяся на почве пессимизма и честолюбия, делает его страдальцем, - и страдание примиряет с ним. Пьеса "Моцарт и Сальери" в рукописи была озаглавлена "Зависть" и основана на анекдоте об отношениях двух композиторов. Здесь тоже решается трудный психологический вопрос об источнике и развитии низкой страсти в сильной душе; попутно в живых образах устанавливается различие между гением и талантом.

"Пир во время чумы" - ряд сцен, действительно переведенных с английского (из пьесы Джона Вильсона "The City of the Plague", вышедшей в 1816 году); но песня Мери и песня президента, лучшие места пьесы, сочинены Пушкиным. Четыре сцены, составляющие "Каменного гостя", образуют полную драму, изображающую героя народных преданий, испанского Фауста, с большей глубиной и человечностью, нежели у предшественников Пушкина (пособиями для него служили Мольер и Да-Понте). Поэт воспользовался только типом Лепорелло и развязкой: все остальное - его собственное создание, чудное по жизненности лиц и положений (характеристику см. у Белинского). "Около 30 мелких стихотворений", написанных или отделанных в Болдине, представляют поразительное разнообразие по форме, темам и настроению поэта. Господствующий тон - бодрый, жизнерадостный (даже в элегии "Безумных лет..."); даже малосимпатичные поводы вдохновляют поэта к прекрасным пьесам (личная полемика Булгарина - в "Моей родословной"). Рядом с этим обрабатываются мотивы, ничего общего с моментом не имеющие ("Поэту", "Стамбул", "Вельможе" и пр.), иногда глубоко печальные (например "Шалость").

"Повести Белкина" (вместе с "Летописью села Горохина") - важный шаг в литературной карьере Пушкина. Он с ранней юности высоко ценил не только В. Скотта, но и Филдинга и Стерна. Приглядываясь теперь к ходу европейской словесности, он предугадал скорое торжество нравоописательной повести и романа и решил испытать свои силы, пробуя разные тоны, но всегда оставаясь реалистом, убежденным противником романтических повестей-поэм в стиле Бестужева-Марлинского. Он очень дорожил успехом "повестей", но скрыл свое имя, прося, однако, шепнуть его Смирдину , чтоб он шепнул покупателям. Критика встретила их крайне враждебно (даже и позднее Белинский не придавал им значения), но они раскупались и читались с удовольствием, несмотря на небрежность отделки, и Пушкин, больше доверявший публике, нежели критике, счел опыт удавшимся. По возвращении в Москву Пушкин "сладил с тещей" и новый 1831 год встретил в очень бодром состоянии духа; даже "Борис Годунов" некоторое время радовал его своим успехом. 19 января он получил известие о смерти Дельвига; "Постараемся быть живы", - пишет он Плетневу, и как будто скоро примиряется с печальной необходимостью - но вдова и братья его покойного товарища навсегда остаются предметом его деятельной заботливости. 18 февраля произошла свадьба Пушкина. "Я женат и счастлив", - пишет он Плетневу 24 февраля. "Одно желание мое, чтобы ничего в жизни моей не изменялось; лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, и я переродился". К этому периоду московской жизни Пушкина относится его сближение с наиболее серьезным из его литературных врагов, Надеждиным, в "Телескопе" которого за этот год Пушкин поместил две полемические статьи: "Торжество дружбы" и "Несколько слов о мизинце г. Булгарина", за подписью Феофилакта Косичкина (он начал прибегать к прозе, вместо эпиграмм, еще с 1829 года и с большей систематичностью и крайним увлечением продолжал это в "Литературной Газете" Дельвига): эти статьи - верх ядовитого остроумия, редкое соединение тонкой и злой иронии с резкой хлесткостью. Согласно заранее начертанному плану (в котором не последнюю роль играло желание быть подальше от тещи), Пушкин в мае едет в Санкт-Петербург, откуда немедленно переселяется на дачу в Царское Село. Там Пушкин оставался безвыездно до конца октября, отделенный от Петербурга холерой и карантинами, но в обществе Жуковского.

Несмотря на плохое состояние своих финансовых дел (о которых теперь Пушкин заботится гораздо больше, чем прежде), поэт продолжает быть в радостном настроении, что очень благоприятно отражается на его творчестве. Видясь почти ежедневно с Жуковским (третьим в их беседе часто бывал юный Гоголь, только что введенный в их общество, но принятый по-братски), - Пушкин вступил с ним, некоторым образом, в соперничество на поприще обработки сказок: написал "Сказку о царе Салтане" (сюжет который занимал его еще в Кишиневе) и шутливую "Сказку о попе и о работнике его Балде" (рифмованной прозой, наподобие подписей под лубочными картинками) - и ни для кого не было сомнения, что он еще раз победил своего учителя яркостью и жизненностью образов. Пушкин идет рука об руку с Жуковским (а через него - и с двором) в своем отношении к политическому моменту, который переживала в то время Россия. 2 августа написано "Клеветникам России", а 5 сентября - "Бородинская годовщина" (и оба стихотворения напечатаны вместе со стихотворениями Жуковского, особой брошюркой). Еще в июле Пушкин (очевидно, поощренный к тому свыше) через графа Бенкендорфа выражает желание быть полезным правительству изданием политического литературного журнала и просит позволения работать в архивах, чтобы "исполнить давнишнее желание написать историю Петра Великого и его наследников до Петра III". На первое его предложение пока промолчали, а второе удовлетворили в большей мере, нежели он мог надеяться; его приняли вновь на службу в коллегию иностранных дел, с жалованием в 5000 руб., без обязательных занятий, но с правом работать во всех архивах. Переехав в Петербург и по возможности устроившись (у него еще оставались карточные долги от холостой жизни, а расходы, по его словам, увеличились вдесятеро), Пушкин чрезвычайно энергично принялся за работу в архивах, не оставляя и чисто литературных трудов.

Посещая разнообразные круги общества (начиная от самых высших, где жена его блистала на балах), Пушкин имел возможность убедиться, что отечественная литература стала возбуждать живой интерес даже в тех сферах, где прежде игнорировали ее существование, и молодежь начинает смотреть на звание литератора, как на нечто достойное зависти. Он проникался тем большим желанием стать во главе влиятельного органа. Летом 1832 года старания его увенчались успехом, и литературно-политическая газета была ему разрешена. Чтобы пустить это дело в ход, он в сентябре ездил в Москву и там, вместе с С.С. Уваровым , посетил Московский университет, где дружески беседовал со своим прежним противником, профессором Каченовским . Там от Нащокина Пушкин услыхал рассказ о неком Островском, который, вследствие притеснений богатого соседа, лишился имения и сделался врагом общества; ему сейчас же пришла идея сделать из этого роман, которым, по возвращении в Петербург, он и занялся с таким увлечением, что невозможность осуществить план издания газеты весьма слабо огорчила его. В 3 1/3 месяца роман был окончен и даже снабжен выпиской из подлинного дела o неправедном отобрании имения у законного владельца.

Но, приближаясь к развязке (и продолжая в то же время собирать по архивам материалы для истории Пугачевского бунта), Пушкин, очевидно, почувствовал недовольство своим произведением и стал обдумывать другой роман - из эпохи Пугачевщины, а "Дубровского", заключив наскоро набросанными двумя эффектными сценами, оставил в рукописи и даже непереписанным (он был напечатан только в 1841 году). Пушкин был прав и в своем увлечении, и в разочаровании: по замыслу, "Дубровский" - одно из величайших его произведений, начинающее новую эпоху в литературе: это - социальный роман с рельефным изображением барского самодурства, чиновничьей продажности и открытого бессудия.

По форме, в которую отлилась идея, это - заурядный разбойничий роман, достойный имени Пушкина только простотой и живостью изложения, гармонией частей, отсутствием всего лишнего и фальшиво сентиментального и несколькими сценами и подробностями. То обстоятельство, что роман Пушкина с такой задачей был пропущен цензурой в 1841 году, служит осязательным доказательством его неудачливости, а поглощающий интерес, с которым он и в настоящее время читается подростками, показывает, что Пушкин был истинным художником и в слабых своих набросках. Одновременно с "Дубровским" Пушкин работал над так называемыми "Песнями западных славян", за которые, в самый год появления их в печати (в "Библиотеке для чтения", 1835 год), его пытался осмеять французский литератор, давший ему сюжеты большинства их. Теперь доказано, что Пушкин вовсе не был так наивен, как воображал мистификатор. В 1827 году в Париже вышла небольшая книжка "La Guzla ou choix de poesies illyriques, recueillies dans la Dalmlie etc.".

Составитель ее, Мериме (XIX, 118 - 120), заявив в предисловии о своем близком знакомстве с языком иллирийских славян и с их бардами и рассказав биографию одного певца, Маглановича, дал прозаический перевод 29 его песен. Чувствуя сомнение в их безусловной подлинности, Пушкин взял из них всего 11, да и из тех 4 переложил искусственным размером c рифмами, и к ним прибавил 2 песни, переведенные им самим из собрания Вука ("Соловей", "Сестра и братья"), две сочиненные им в тоне подлинных ("О Георгии Черном" и "Воевода Милош") и одну ("Яныш Королевич"), составленную на основании югославянского сказания. Собираясь печатать их, он через Соболевского обратился к Мериме с просьбой разъяснить, "на чем основано изобретение странных сих песен".

В ответе своем (напечатанном Пушкиным при издании "Песен" в IV т. "Стихотворений") Мериме уверял, будто при составлении книжки он руководствовался только брошюркой консула в Баньялуке, знавшего по-славянски так же мало, как он сам, да одной главой из итальянского "Путешествия в Далмацию" Фортиса (1774 год). То же повторил он при 2-м издании "Гузлы", в 1840 году. На самом деле, Мериме больше мистифицировал публику во 2-м издании, чем в 1-м: он в раннем детстве провел несколько лет в Далмации, где отец его состоял при маршале Мармоне, да и при составлении "Гузлы" имел больше пособий, чем уверял в 1835 и 1840 годах. Во всяком случае, Пушкин как при выборе, так и при обработке его песен проявил редкое поэтическое чутье и понимание духа национальной славянской поэзии. Сюжетом песни "Яныш Королевич" Пушкин воспользовался для "Русалки", над которой он работал в ту же зиму 1832 - 1833 гг. (начал он ее гораздо раньше - еще в 1828 году), может быть готовя ее как либретто для оперы A. П. Есаулова ; к сожалению, эта чудная народная драма осталась неоконченной. Это высший пункт, которого достиг Пушкин в умении примирить вековое национальное творчество с личным, соединить сказочную фантастику и первобытный лиризм с драматичностью положений и глубоко гуманной идеей. О так называемом Зуевском окончании "Русалки" (напечатано в "Русском Архиве", 1897, № 3) см. ст. Ф.Е. Корша в "Известиях Отдела Русского языка и словесности" (1898, III, кн. 3). В эту вторую зиму своей петербургской жизни Пушкин по-прежнему счастлив любовью к жене, но далеко не доволен положением своих дел. 23 февраля 1833 года он пишет Нащокину: "Жизнь моя в Петербурге ни то ни сё. Заботы мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете; жена моя в большой моде; все это требует денег, деньги достаются мне через мои труды, а труды требуют уединения". Лето 1833 года Пушкин жил на даче на Черной речке, откуда ежедневно ходил в архивы работать над эпохой пугачевщины, имея в виду одновременно и исторический очерк, и роман (будущую "Капитанскую дочку").

В августе он испросил себе двухмесячный отпуск, чтоб осмотреть край, где разыгралась пугачевщина, побывал в Казани, Симбирске, Оренбурге, Уральске и около 1 1/2 месяцев провел в Болдине, где привел в порядок "Записки о Пугачеве", перевел 2 баллады Мицкевича, отделал лучшую из своих сказок - "О рыбаке и рыбке" - и написал поэму "Медный всадник", которая первоначально должна была составлять одно целое с "Родословной моего героя", но потом, без сомнения к своей выгоде, отделилась от нее. По основной идее, противополагавшей личные интересы - общим, государственным, маленького, слабого человека с его личным счастьем - страшной силе, символизированной в медном великане, личность пострадавшего не должна выдвигаться вперед; довольно одного намека на былую славу его предков. Идею вступления Пушкин взял из статьи Батюшкова: "Прогулка в академию художеств".