Зинаида Гипиус

Не к нему ли обращаются эти строки, написанные еще во времена их дружбы:

Любовь, любовь! О, дай мне молот,

Пусть ранят брызги, все равно,

Мы будем помнить лишь одно,

Что там, где все необычайно,

Не нашей волей, не случайно,

Мы сплетены последней тайной…

Бог, любовь, смерть. Третьей главной теме Гиппиус, смерти, посвящено тоже немало стихов, и почти все связаны с чувством Бога и любовью.

Приветствую смерть я

С безумной отрадой,

И муки бессмертья

Не надо, не надо!

……………………

Пускай без видений,

Покорный покою,

Усну под землею

Я сном бесконечным…

Но не в этой «покорности покою», разумеется, правда Гиппиус о смерти. Тут скорее риторика, чем смирение. Нет, несмотря на свою устремленность к небу, З.Н. никогда со смертью не примирялась. Куда искреннее следующее восьмистишие (неизданное) - «Счастье»:

Есть счастье у нас, поверьте,

И всем дано его знать.

В том счастье, что мы о смерти

Умеем вдруг забывать.

Не разумом ложно смелым

(Пусть знает, твердит свое),

Но чувственно, кровью, телом

Не помним мы про нее.

Чтобы сознательно «принять» смерть, ей не хватало прежде всего покорности. Устремленность к Божеству, к потусторонней истине оставалась отвлеченной идеологией. Ничем в ее жизни не отразилась и «покорность покою». И, конечно, не в «забывании вдруг» и не в мысли о каком-то пантеистическом слиянии с вечностью нашла бы она путь к «счастью». Совсем другое звучит в стихотворении «Страх и смерть» с заключительными строфами:

Лишь одно, перед чем я навеки без сил, -

Страх последней разлуки.

Я услышу холодное веяние крыл…

Я не вынесу муки.

О, Господь мой и Бог! Пожалей, успокой,

Мы так слабы и наги.

Дай мне сил перед Ней, чистоты пред Тобой

И пред жизнью - отваги…

Как недоговоренно-остро выражено в этих строках самое страшное из противоречий земного существования - человеческая любовь и навечное исчезновение любимых, это лермонтовское «вечно любить невозможно». Не отсюда ли наше томление по бессмертию? Одно средство у поэта примирить любовь и вечность - увести любовь от временного, от преходящего в смерть (так думал и Братынский, и Случевский). Гиппиус томилась всю жизнь мыслью о непостижимом их слиянии. Как страстно обращалась она «к Ней» (смерти): «О, почему Тебя любить мне суждено неодолимо?»

Но была ли для З.Н. - как бы ни настаивала она на «преображении плоти» - реальностью, а не только метафорой правда этого слияния?

Все-таки безусловнее всего любила она землю, Божью землю, красоту ее, таинственную плоть земной действительности. Оттого и мечтала неистово о слиянии земли и неба. Оттого и призывала смерть преображающую…

Божья.

Милая, верная, от века Суженая,

Чистый цветок миндаля,

Божьим дыханьем к любви разбуженная,

Радость моя - Земля!

………………………………

Всю я тебя люблю, Единственная.

Вся ты моя, моя!

Вместе воскреснем, за гранью таинственною,

Вместе - и ты, и я!

(1916)

И не потому ли так долго писалось ею (от 1915 до 1927 года) стихотворение «Ты», где соединение любви земной и небесной уподобляется молнии?

Она войдет, земная и прелестная,

Но моего - ее огонь не встретит.

Ему одна моя любовь небесная,

Моя прозрачная любовь ответит.

Я обовью ее святой влюбленностью,

Ее, душистую, как цвет черешни,

Заворожу неуловимой сонностью,

Отдам земную - радости нездешней.

А пламень тела, жадный и таинственный,

Тебе, другой, - тебе, незримой в страсти.

И ты придешь ко мне в свой час единственный,

Покроешь темными крылами Счастья.

О, первые твои прикосновения,

Двойной ожог невидимого тела!

И путь двойной томления и деления

До молнии. До здешнего предела.

(1915-1927)

З.Н. объясняла, почему так долго писались эти строфы. Говорила, что они написаны «накрест», и если ей было сравнительно легко на любовь земную («Она войдет, земная и прелестная») ответить небесной, то как на любовь потустороннюю ответить земной страстью, т.е. в чьем образе воплотить эту потустороннюю любовь? Она много размышляла об этом и часто возвращалась к своему стихотворению, пока наконец не почувствовала «первые ее прикосновения» и не поняла, что мучавшая ее всю жизнь страсть находит свое разрешение и исполнение в смерти.

И все-таки утешения религиозной мудрости ей дано не было… После кончины Мережковского, самого близкого ей человека (действительно ее духовной половины), ею овладело отчаяние. Перед концом, находясь у порога смерти, написала она длиннейшую поэму - как бы продолжение Дантова «Ада» - «Последний круг». Написала старательно, сначала ямбическими стансами, затем переделала в терцины (300 строк!) и тут дала волю своему безысходно-мрачному «неприятию». Последний круг - это круг «тошноты нездешней», и к нему влечет ее - смерть.

«Черт» воистину отомстил поэту за мнимую над ним победу. «Поэзия пределов» вылилась в эту предсмертную исповедь с потрясающей силой. Отрывок поэмы был напечатан в «Новом журнале», но критика не придала ей того значения, какое она заслуживает. В заключение я приведу эти напечатанные терцины, они завершат характеристику глубоко трагической души З.Н., мечтавшей о каком-то ослепительно ярком сошествии неба на землю и не выдержавшей земного испытания, низвергнутой и конце концов в ужас загробной тьмы:

Вскипают волны тошноты нездешней

И в черный рассыпаются туман.

И вновь во тьму, которой нет кромешней,

Скользят к себе, в подземный океан.

Припадком боли, горестно сердечной,

Зовем мы это здесь. Но боль - не то.

Для тошноты, подземной и навечной,

Все здешние слова - ничто.

Пред болью всяческой - на избавленье

Надежд раскинута живая сеть:

На дружбу новую, на Время, на забвенье…

Иль, наконец, надежда умереть.

Будь счастлив, Дант, что по заботе друга

В жилище мертвых ты не все узнал,

Что спутник твой отвел тебя от Круга

Последнего - его ты не видал.

И если б ты не умер от испуга -

Нам все равно о нем бы не сказал.

(1943)

Тогда же простилась она окончательно с самой неудавшейся из всех своих любвей. Следующее стихотворение, без сомнения, написано с мыслью об умершем уже тогда Д.В. Философове:

Когда-то было, меня любила

Его Психея, его Любовь.

Но он не ведал, что Дух поведал

Ему про это - не плоть и кровь.

Своим обманом он счел Психею,

Своею правдой - лишь плоть и кровь.

Пошел за ними, а не за нею,

Надеясь с ними найти любовь.

Но потерял он свою Психею,

И то, что было, - не будет вновь.

Ушла Психея, и вместе с нею

Я потеряла его любовь.

(1943)

А вот совсем последние ее строки. Они сочинены накануне смерти. Она уж не могла писать и продиктовала их В.А. Злобину:

По лестнице… Ступени все воздушней.

Бегут наверх иль вниз - не все ль равно!

И с каждым шагом сердце равнодушней:

И все, что было, - было так давно…

В литературе Зинаида Гиппиус оставила след не такой длительный и прочный, не такой яркий, как принято утверждать. Стихи её, при всём её мастерстве, лишены очарования. «Электрические стихи», - говорил Бунин, и действительно, эти сухие, выжатые, выкрученные строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами. Однако душевная единственность автора обнаруживается в том, что стихотворение Гиппиус можно без подписи узнать среди тысячи других. Эти стихи трудно любить - и она знала это, - но их и трудно забыть. В статьях - хотя бы в тех, которые подписаны псевдонимом Антон Крайний, - по общему мнению, сложившемуся ещё задолго до революции, будто бы сказывается её необыкновенный ум. И в самом деле, она была необыкновенно умна. Но гораздо умнее в разговоре, с глазу на глаз, когда она становилась человеком ко всему открытым, ни в чём, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина приходится назвать расплывчатым словом «музыка».

В ней самой этой музыки не было, и при своей проницательности она не могла этого не сознавать. Иллюзиями она себя не тешила. Музыка была в нём, в Мережковском, какая-то странная, грустная, приглушённая, будто выхолощенная, скопческая, но несомненная. Зато она, как никто, чувствовала и улавливала музыку в других людях, в чужих писаниях, страстно на неё откликалась и всем своим существом к ней тянулась. От всего только бытового, бытом ограниченного, от всякого литературного передвижничества она пренебрежительно отталкивалась, будто ей нечего было со всем этим делать, и даже бывала в отталкиваниях не всегда справедлива, принимая за передвижничество и то, что было им только в оболочке. Ей, да и ему, Мережковскому, нужен был дух в чистом виде, без плоти, без всего, что в жизни может отяжелить дух при попытке взлёта, они оба были в этом смысле людьми «достоевского», антитолстовского склада, определившего то литературное движение, к которому они оба принадлежали и которое одно время даже возглавляли. Не случайно Зинаида Николаевна в последние годы жизни шутя называла себя «бабушкой русского декадентства».

Между нею самой и тем, что она говорила и писала, между нею самой и её нарочитым литературным обликом было резкое внутреннее несоответствие. Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Она, прежде всего, хотела именно казаться. Помимо редкой душевной прихотливости тут сыграли роль веяния времени, стиль и склад эпохи, когда чуть ли не все принимали позы, а она этим веяниям не только поддавалась, но в большей мере сама их создавала. Ведь даже Иннокентий Анненский утверждал, что в литературе, в поэзии надо «выдумать себя». О Зинаиде Гиппиус это можно было бы сказать только с оговорками.

Она хотела казаться человеком с логически неумолимым, неизменно трезвым, сверхкартезианским умом. Она была, в самом деле, очень умна. Но ум у неё был путаный, извилистый, очень женский, гораздо более замечательный в смутных догадках, чем в отчетливых, отвлечённых построениях, в тех рассудочных теоремах, по образцу которых написаны многие её статьи. Она хотела казаться проницательнее всех на свете, и постоянной формой её речи был вопрос: «А что если?..» А что, если дважды два не четыре, а сорок семь, а что, если Волга впадает не в Каспийское море, а в Индийский океан? Это была игра, но с этой игрой она свыклась и на ней построила свою репутацию человека, который видит и догадывается о том, что для обыкновенных смертных недоступно.

Она знала, что её считают злой, нетерпимой, придирчивой, мстительной, и слухи эти она усердно поддерживала, они ей нравились, как нравилось ей раздражать людей, наживать себе врагов. Но это тоже была игра. Злым, чёрствым человеком она не была, а в особенности не было в ней никакой злопамятности. (Ещё меньше было этого в Мережковском. Прекрасная его черта: ему можно было сказать что угодно, он сердился, махал руками, возмущался, а через полчаса всё забывал и говорил с обидчиком, как с приятелем.) Однажды Милюков заявил Зинаиде Николаевне, что не может больше печатать в «Последних новостях» её статьи:

- Я слишком стар и слишком занят, чтобы уследить за всеми шпильками, которыми вы каждую свою статью украшаете!

Она была искренне удивлена: «Ну подумайте, у меня шпильки! У меня!» Она не придавала своим язвительным выпадам значения, она забывала о них, как о чём-то третьестепенном и в худшем случае только забавном.

В самом начале революции Троицкий выпустил брошюру о борьбе с религиозными предрассудками. «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет», - и вдруг, совершенно неожиданно, в скобках: «Нет, впрочем, одна ведьма есть - Зинаида Гиппиус». Она, со своим вечным лорнетом в руках, прочла, нахмурилась, пробрюзжала: «Это ещё что такое? Что это он выдумал?» - а потом весело рассмеялась и признала, что, по крайней мере, это остроумно.

Зинаида Николаевна как личность была больше, значительнее, человечнее и даже сложнее всего, что удалось ей написать. Нет, «удалось», пожалуй, не то слово; всего, чем она хотела в литературе казаться в расчёте на возникновение какой-то легенды, имя которой «Зинаида Гиппиус». Но Блок не ошибся в своей необъясненной формуле о её единственности, и все действительно близко её знавшие с Блоком согласны, хотя и они нелегко нашли бы своему согласию объяснение. В ней была какая-то сухая печаль, «сухая», потому что бесконечно далёкая от всякой слезливости или жалостливости, - печаль, поднимавшаяся будто из самых глубин её натуры. Если бы всё-таки попытаться определить в двух словах то, что было в ней основным, самым существенным, то была она человеком вполне земным, но с каким-то постоянным, хотя и рассудочным - и в этом-то и была её драма! - томлением о потустороннем. Ей действительно были скучны «скучные песни земли», но не потому, что она помнила «звуки небес», а только потому, что она знала о существовании людей, которые эти звуки улавливали. Не случайно в одном из давних своих стихотворений она писала, что «мёртвый ястреб - душа моя». Некоторые её стихотворения противоречат этому утверждению и как будто рвутся из того заколдованного, удушливого круга, который был её миром. В некоторых сквозит не то упрёк самой себе, не то стремление себе помочь, - например, в восьмистишии, необычно для неё откровенном, лишенном притворства и что-то приоткрывающем:

Преодолеть без утешенья,

Всё пережить и всё принять,

И в сердце даже на забвенье

Надежды тайной не питать,

Но быть, как этот купол синий,

Как он, высокий и простой,

Склоняться любящей пустыней

Над нераскаянной землёй.