Акмеизм. Творчество Гумилёва

Н. Н. Берберова в частном письме к Б. А. Филиппову относит арест Гумилёва к 4 августа и вспоминает, что 3-го августа она гуляла с Гумилёвым по Петербургу до восьми часов вечера (они познакомились лишь за девять дней до того, когда Берберова была принята в кружок молодых поэтов «Звучащая Раковина», которым руководил Гумилёв).

О том, что последовало за арестом, есть несколько рассказов, но все они из вторых или третьих рук. Георгий Иванов в уже упомянутой статье, ссылаясь на поэта-футуриста Сергея Боброва, которого он называет «получекистом», и на настоящего чекиста, следователя петербургской Чеки Дзержибашева, рассказывает о том, как смело держал себя Гумилёв на допросах и как мужественно он умер. Оцуп эти рассказы называет рассказами «таинственных очевидцев», прибавляя: «и без их свидетельства нам, друзьям покойного, было ясно, что Гумилёв умер достойно своей славы мужественного и стойкого человека». Оцуп входил в группу четырех человек, которые, узнав об аресте Гумилёва и о том, что его не выпускают, на похоронах Блока сговорились идти в Чеку и просить о выпуске арестованного на поруки Академии Наук, «Всемирной Литературы» и других организаций, не очень «благонадежных», говорит Оцуп, но к которым в самую последнюю минуту прибавили и благонадежный Пролеткульт. В эту группу входили еще непременный секретарь Академии Наук С. Ф. Ольденбург, известный критик А. Л. Волынский и журналист Н. М. Ролковысский. Они не только ничего не добились, но и ничего не узнали. Им сказали, что Гумилёв арестован за «должностное преступление». Когда на это последовало замечание, что Гумилёв ни на какой должности не состоял, председатель петербургской Чеки проявил, по словам Оцупа, неудовольствие, что с ним спорят, и сказал: «Пока ничего не могу сказать. Позвоните в среду. Во всяком случае, ни один волос с головы Гумилёва не упадет». В среду, когда Оцуп позвонил, ему ответили: «Ага, это по поводу Гумилёва, завтра узнаете».12 После этого Оцуп и молодой поэт Р.13 бросились искать Гумилёва по всем тюрьмам. На Шпалерной им сказали, что Гумилёв ночью был взят на Гороховую. По словам Оцупа, в тот же вечер председатель Чеки на закрытом заседании Петербургского Совета сделал доклад о расстреле осужденных по делу Таганцева. Как дату расстрела Гумилёва разные источники называют и 23, и 24, и 25, и 27 августа. Сообщение о «деле Таганцева» и список осужденных по нему и расстрелянных был напечатан в «Петроградской Правде» только 1-го сентября. Когда был приведен в исполнение приговор, в сообщении не было сказано, но дата постановления Петроградской Губернской Чрезвычайной Комиссии о расстреле была дана как 24 августа. Список расстрелянных «активных участников заговора в Петрограде» (в этой фразе заключалось указание на то, что заговором якобы руководили эмигранты в Финляндии и Париже)14 содержал 61 имя. Об одном из трех лиц, возглавлявших комитет «Петроградской Боевой Организации», бывшем офицере Юрии Павловиче Германе, было сказано, что он оказал вооруженное сопротивление при аресте на границе Финляндии и был убит. Гумилёв фигурировал в списке под №30, и о нем было сказано в этом длиннейшем официальном сообщении:

Гумилёв Николай Степанович, 33 лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Изд-во Всемирная Литература», беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской Боевой Организации, активно содействовал составлению прокламации контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности.

В числе расстрелянных было довольно много представителей интеллигенции (сенатор В. Н. Таганцев и его 26-летняя жена, профессор и сенатор Н. И. Лазаревский, кн. К. Д. Туманов, профессор-технолог М. М. Тихвинский, геолог В. М. Козловский, скульптор кн. С. А. Ухтомский и мн. др.). Но наряду с ними и с офицерами (главным образом морскими) было несколько матросов, по большей части участников кронштадтского восстания в том же году, крестьян, мещан и рабочих. В списке фигурировало 16 женщин; большая часть их обвинялась как активные соучастницы мужей. Но был и один случай, когда 25-летний участник заговора («беспартийный, крестьянин, слесарь» -- сказано было в официальном сообщении) был назван «прямым соучастником в делах жены».

В воспоминаниях о Гумилёве не раз цитировалась фраза из письма его к жене из тюрьмы: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». Упоминалось также, что в тюрьме перед смертью Гумилёв читал Гомера и Евангелие. Написанные Гумилёвым в тюрьме стихи не дошли до нас. Они были, вероятно, конфискованы Чекой и, может быть -- кто знает? -- сохранились в архиве этого зловещего учреждения. И Гумилёв -- первый в истории русской литературы большой поэт, место погребения которого даже неизвестно. Как сказала в своем стихотворении о нем Ирина Одоевцева:

И нет на его могиле

Ни холма, ни креста -- ничего.



Стихи Гумилёва

Рисунок акварелью

Пальмы, три слона и два жирафа,

Страус, носорог и леопард:

Дальняя, загадочная Каффа,

Я опять, опять твой гость и бард!

Пусть же та, что в голубой одежде,

Строгая, уходит на закат!

Пусть не оборотится назад!

Светлый рай, ты будешь ждать, как прежде.

На добрую память

После долгих сонных дней

Солнце и письмо любовное,

После стольких дней-теней

Снова время баснословное.

я, как первый человек,

А она, как Ева, кроткая,

Дразнит выгибами век

И медлительной походкой.

Все другие для меня

Точно звери бессловесные,

Я дарю им имена

Золотые и телесные.

Но, как истиный Адам

(Только зная всё заранее),

Я тоскую по плодам

Сладким -- с дерева познания

Старые усадьбы

Дома косые, двухэтажные,

И тут же рига, скотный двор,

Где у корыта гуси важные

Ведут немолчный разговор.

В садах настурции и розаны,

В прудах зацветших караси,

-- Усадьбы старые разбросаны

По всей таинственной Руси.

Порою в полдень льется по лесу

Неясный гул, невнятный крик,

И угадать нельзя по голосу,

То человек иль лесовик.

Порою крестный ход и пение,

Звонят вовсе колокола,

Бегут, -- то значит, по течению

В село икона приплыла.

Русь бредит Богом, красным пламенем,

Где видно ангелов сквозь дым…

Они ж покорно верят знаменьям,

Любя свое, живя своим.

Вот, гордый новою поддевкою,

Идет в гостиную сосед.

Поникнув русою головкою,

С ним дочка -- восемнадцать лет.

-- «Моя Наташа бесприданница,

Но не отдам за бедняка». --

И ясный взор ее туманится,

Дрожа, сжимается рука.

-- «Отец не хочет… нам со свадьбою

Опять придется погодить». --

Да что! В пруду перед усадьбою

Русалкам бледным плохо ль жить?

В часы весеннего томления

И пляски белых облаков

Бывают головокружения

У девушек и стариков.

Но старикам -- золотоглавые,

Святые, белые скиты,

А девушкам -- одни лукавые

Увещеванья пустоты.

О, Русь, волшебница суровая,

Повсюду ты свое возьмешь.

Бежать? Но разве любишь новое

Иль без тебя да проживешь?

И не расстаться с амулетами,

Фортуна катит колесо,

На полке, рядом с пистолетами,

Барон Брамбеус и Руссо.

Заблудившийся трамвай

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы,

Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм,

Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,

Бросил нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, -- конечно тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце мое стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?

Вывеска… кровью налитые буквы

Гласят -- зеленная, -- знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху, ковер ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шел представляться Императрице

И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужу молебен о здравьи

Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

Жестокой

«Пленительная, злая, неужели

Для вас смешно святое слово: друг?

Вам хочется на вашем лунном теле

Следить касанья только женских рук,

«Прикосновенья губ стыдливо-страстных

И взгляды глаз не требующих, да?

Ужели до сих пор в мечтах неясных

Вас детский смех не мучил никогда?

«Любовь мужчины -- пламень Прометея

И требует и, требуя, дарит,

Пред ней душа, волнуясь и слабея,

Как красный куст горит и говорит.

«Я вас люблю, забудьте сны!» -- В молчаньи

Она, чуть дрогнув, веки подняла,

И я услышал звонких лир бряцанье

И громовые клекоты орла.

Орел Сафо у белого утеса

Торжественно парил, и красота

Безтенных виноградников Лесбоса

Замкнула богохульные уста.

Мадагаскар

Сердце билось, смертно тоскуя,

Целый день я бродил в тоске,

И мне снилось ночью: плыву я

По какой-то большой реке.

С каждым мигом все шире, шире

И светлей, и светлей река,

Я в совсем неведомом мире,

И ладья моя так легка.

Красный идол на белом камне

Мне поведал разгадку чар,

Красный идол на белом камне

Громко крикнул: -- Мадагаскар! --

В раззолоченных паланкинах,

В дивно-вырезанных ладьях,

На широких воловьих спинах

И на звонко ржущих конях

Там, где пели и трепетали

Легких тысячи лебедей,

Друг за другом вслед выступали

Смуглолицых толпы людей.

И о том, как руки принцессы

Домогался старый жених

Сочиняли смешные пьесы

И сейчас же играли их.

А в роскошной форме гусарской

Благосклонно на них взирал

Королевы мадагаскарской

Самый преданный генерал.

Между них быки Томатавы,

Схожи с грудою темных камней,

Пожирали жирные травы

Благовоньем полных полей.

И вздыхал я, зачем плыву я,

Не останусь я здесь зачем:

Неужель и здесь не спою я

Самых лучших моих поэм?

Только голос мой был не слышен, Небеса и лес потемнели,

И никто мне не мог помочь, Смолкли лебеди в забытье…

А на крыльях летучей мыши… Я лежал на моей постели

Опускалась теплая ночь. И грустил о моей ладье.