Марксизм, Ленин, революция: метаморфозы великой легенды

Времена меняются быстрее человека. Для одних пространство общественной мысли становится ярмаркой тщеславия, на которой можно выбрать нечто соответствующее претензиям историографического нарциссизма; для других -- подобием ремесленного цеха для получения грантов. Бегство от «всеобъясня-ющей» теории может иметь не менее пагубные последствия, чем её инъекция в слабые людские умы. Поэтому историку не стоит спешить ни с возвеличиванием «победителей», ни с возведением монументов «незаслуженно забытым» фигурам прошлого.

Согласиться с этим непросто. Не только у каждого поколения россиян XX в. был свой «марксизм»; «свои» разновидности его обретали люди различного духовного склада, темперамента, ментальности -- он был не теорией, а Верой, резонирующей с той или иной культурно-исторической средой. После «сталинского социализма» марксизм перестал восприниматься. И потому в наше время трудно понять, что находили люди в тогдашнем марксизме, (невольно?) разорвавшем Россию между Прогрессом и Традицией.

Сегодня очевидно, что в России в равной мере провалились все: и марксисты, и народники, и осторожные либералы -- такое случается с доктринёрами в переломное время. Во времена Ленина все российские интеллигенты (запоздалые позитивисты эпохи Просвещения) ошиблись, поскольку исходили из единственно различимой тенденции общественного развития, тогда как траектория движения истории всегда складывается из болезненного переплетения прорывов и откатов, «торжества разума» и «рёва племени». Они не улавливали, что человек по своей природе «прогрессист» ровно в той степени, которая позволяет ему чувствовать себя комфортно внутри привычных рамок исторического бытия. Он в любом случае обречён на существование внутри традиции, определяющей смыслы и саму суть наследуемой им культуры.

Конечно, у многих наследников-критиков Маркса «открылись глаза». Так, Бердяев подметил, что Ленин видел властный идеал в том, чтобы «следовать за жизнью», «предоставить полную свободу творчества народным массам», больше полагаться на их «опыт и инстинкт». Стоило бы добавить, что пафос ленинских призывов к насилию смягчался надеждами на то, что рабочие и крестьяне сами сумеют овладеть «безошибочным искусством делать революцию». После провала подобных чаяний, не говоря уже об иллюзиях мировой революции, исторический Ленин исчерпал себя.

В 1924 г. в связи со смертью «вождя» некоторые социалистические эмигрантские издания наконец-то заговорили о том, что «не столько Ленин управлял массами, как сам испытывал их бурное давление» (этот феномен известен со времён Французской революции). Наиболее интересным выглядит заявление, что «гений Ленина» заключается в том, что он понял: «отныне царствовать будет хаос, и хаос он сделает своим оружием». Примечательна в связи с этим анонимная заметка в берлинском «Социал-демократе», в которой отмечалось, что Ленин вовсе не старался «поднять стихию на ступень сознательности». Напротив, он относился к тем редким лидерам, которые «становятся во главе стихии именно потому, что ей подчиняются», обладал «редким чутьём к стихии», «умел улавливать все колебания стихии, её подъёмные порывы, как и судороги её разложения... и всем этим умел воспользоваться, чтобы на этом зыбком фундаменте воздвигнуть трон своей идее». При этом вождь революции должен «фанатично верить в свою историческую миссию».

Бунтарство как таковое не является антиподом власти. В его основе лежит всего лишь отторжение от безнадёжной власти, предполагающее поиск новой власти-веры, способной возродить к себе должный -- «сакрально-метафизический» -- страх. Пожалуй, здесь налицо одно из тех запоздалых прозрений «классического» социал-демократизма, которые частично спасают его теоретическую честь. Троцкий, правда, выразил ту же мысль более ёмко: «Ленин есть головное выражение национальной стихии». Беда социалистов, противостоявших Ленину, в том, что сами они изнутри революции использовали повадки обычного времени, несколько сдобренные левой риторикой.

При жизни люди видят в других то, что они способны разглядеть. После смерти «непонятых» или «излишних» гениев наступает пора гиперболизаций. Французский поэт А. Гильбо называл Ленина «грозным раскольником» и даже «новым Лютером», создавшим «схизму Интернационала», который, «шагая через трупы проститутов, куртизанов, изменников, строит... новый храм, пролетарский, мировой, атлетический». Символика оказалась привлекательной. Через много лет британский историк Р. Сервис сравнил значение 10 ленинских тезисов с 95 тезисами Лютера, которые тот пришпилил к дверям Виттенбург-ского собора ровно 400 годами ранее.

Последовали ещё более впечатляющие образы и метафоры. Так, ученик Ницше Л. Матиас «разглядел» в Ленине «крестьянина космического масштаба». К. Каутский, несмотря на былые разногласия, признал его «колоссальной фигурой, каких мало в мировой истории». Ещё один «ренегат» О. Бауэр призывал склонить социал-демократические знамёна «перед гением его воли, перед его революционизирующим весь мир делом» (эти двое не скрывали недавних разногласий с Лениным, полагая, что они ничтожны перед великим делом революции). Венгерский романист и эссеист А. Холичер называл Ленина «пробудившейся и громко звучавшей совестью человечества», голосом, который «никогда не заглохнет». А основатель «Свободного германского культурного союза» А. Керр предупреждал: «Этот покойник будет каждый раз воскресать. В сотне форм. Пока из хаоса нашей земли не восстанет справедливость». Для Т. Манна это был «великий папа идеи, полный миросокрушающего божественного гнева». Трое последних, отнюдь не коммунисты, были одного поколения с Лениным. Они мыслили соответственно идейным императивам тогдашней эпохи и потому способны были понять ленинский пафос. К нему неслучайно добавлялись христианские и солические символы, переполнявшие левую поэзию того времени -- своего рода архетипические «обмолвки». Они словно долетели, наконец, до прагматичного Запада. Источниковедобязан всё это разглядеть и корректно оценить.

Цитируемые высказывания взяты из сборника отзывов на смерть Ленина. Конечно, это была коминтерновская акция. Редактор сборника В.Д. Виленский был «нераскаявшимся» троцкистом. Автор предисловия В. Сольский в 1929 г. стал невозвращенцем. Среди зарубежных коммунистов, искренне восторгавшихся Лениным, нашлись «перерожденцы», уже в 1920-х гг. отшатнувшиеся от реалий советского «социализма».

Но были и другие, чьё независимое мнение использовалось для поддержки культа покойного вождя. Политик и математик П. Пенлеве признавал, что Ленин -- «поразительная личность, трудно понимаемая людьми Запада». Профессор Сорбонны и вице-председатель Лиги защиты прав человека В. Баш, не принимая революционного террора, отмечал, что Ленин «не боялся жестокости, когда она была нужна для дела, в которое он верил». Британский профсоюзный деятель Р. Вильямс полагал, что «потомство будет судить о Ленине как о самой великой личности», созданной войной и её последствиями. По его мнению, он «сочетал в своей личности совершенный идеализм с совершенным реализмом».

Но прозвучал ещё один многозначительный отклик. Депутат рейхстага из «партии Стиннеса» К. фон Охеймб заявила: «Лениным я всегда восхищалась как человеком, который душу свою отдал за свой народ. Дай бог нашему немецкому народу в его тяжёлую годину человека, подобного Ленину!»Это отдавало жутковатой символикой: «угольный магнат» Г. Стиннес считался человеком, расправившимся чужими руками с пацифистами вроде В. Ратенау и проталкивающим наверх А. Гитлера. Он хотел возродить «великую Германию», используя для этого мощные социальные программы и оратора-демагога. Ясно, что и в веймарской Германии пытались взять на вооружение по-своему понятый опыт «вождя».

Фигура Ленина порождала разительные перверсии социального воображения. В 1925 г. бывший колчаковский пропагандист Н.В. Устрялов, превратившийся в покаянного «сменовеховца», разделял убеждение, что в лице Ленина Россия столкнулась с «воплощённой стихией революции, медиумом революционного гения». Подобно тому, как христианство подчинило себе куда большее число народов, нежели римские императоры, «живые массы человеческие» во всём мире «с увлечением и азартом» заплатили ужасную дань «лукавству Исторического Разума», составленного из марксистских пророчеств.

Упоминавшийся Л.А. Данилкин лихо использует и реалии, и вымыслы, окружавшие и окружающие Ленина. В дело идут и поверхностные аллюзии, и откровенный «стёб», привлекательный для «клипового» молодёжного сознания. Но его книга (сделанная в нескольких коммерчески завлекательных вариациях), безусловно, полезна. Она помогает преодолеть инерцию «кабинетного» восприятия её героя, а заодно отбросить постыдный конспирологический вздор.

Историю важно «чувствовать» изнутри, а не домысливать соответственно запросам близорукой современности. Ленина бесили авторы, стремящиеся «раскладывать всё по полочкам». Школярство убивает историю, однако наука, противоестественно совокупившись с утопией, уводит её в бесконечность самообмана. Троцкий пытался разрешить проблему «сознательного» и «стихийного», над которой до сих пор бьются исследователи ленинской мысли. «Марксизм считает себя сознательным выражением бессознательного процесса, -- писал он. -- Высшее теоретическое сознание эпохи сливается... с непосредственным действием наиболее... удалённых от теории угнетённых масс. Творческое соединение сознания с бессознательным есть то, что называют обычно вдохновением. Революция есть неистовое вдохновение истории». Конечно, Ленин с Троцким проиграли. «Вдохновение» попросту иссякло, что случается со всеми революциями. Но идея осталась, и Троцкий отчаянно пытался вдохнуть в неё утопическую энергию до самого конца своей неприкаянной -- и тоже символичной -- жизни.

Дело не только и не столько в особенностях доктрины. Решающее значение приобретала специфика её восприятия людьми той или иной эпохи и культуры. Европейская ментальная традиция базировалась на рационализме, порождающем склонность к позитивизму и эмпиризму. Ленин и Революция смогли сбить, пусть на время, эту когнитивную установку. В результате возникла ситуация, когда марксизмом могли соблазниться и учёный-схоласт, и обыватель, твёрдо уверенный, что завтра будет лучше, чем вчера. «Восстание масс» усилило феномен «замещённой реальности». Неслучайно И.В. Сталин столь старательно манипулировал плановыми показателями «строительства социализма». Эстафету по-своему подхватил Н.С. Хрущёв, вздумавший к 1980 г. допрыгнуть до вожделенного коммунизма. И даже М.С. Горбачёв объявил перестройку продолжением дела Октября. Провал этих затей не поколебал имиджа марксизма. Все связанные с ним неудачи были отнесены к разряду личных ошибок и нелепостей.

Люди различают в прошлом то, что им «удобно» видеть. Этому подыгрывают словно выпрыгивающие из небытия идеи и теории, утопии и метафоры.

Этот процесс бесконечен. Только не стоит забывать, что внутри него -- живые и несовершенные люди, поддерживающие устойчивость своего непростого бытия с помощью вечно живой традиции. Они «отомстят» экспериментаторам.

Строго говоря, Ленин был злым порождением злой эпохи. Но, взглянув на него сквозь призму гегелевской диалектики, может показаться, что он стал светлым её отрицанием. А потому до сих пор ломаются копья в спорах о Ленине и революции.

Вопрос о живучести марксизма в России не следует сводить к насильственному навязыванию или конформистскому восприятию «монистического» взгляда на историю. Советский «марксизм» вырос из «чуда» революции. Он помог придать старому строю инфернальные черты, социальному насилию -- сакрально-жертвенное качество, а его революционным плодам -- облик «великого свершения». Массам он оставил в наследство перманентный образ врага -- аналога нечистой силы в лице «буржуазии», а затем «мирового империализма». Всё это резонирует с природой человека. В связи с этим совсем несложно в очередной раз уверовать в непорочность полузабытого учения. А потому марксизм как последняя холистическая радикально-утопическая доктрина способен к бесконечной реинкарнации, ибо всякий очередной «прогрессивный» общественный строй словно в насмешку будет обещать всё что угодно, и при этом вновь не выполнять своих обещаний.

Размещено на Allbest.ru