Гражданская война в России в начале XX века

2. Адмирал А. В. Колчак -- полководец и правитель

Хотя в последние десятилетия многое изменилось в исторической науке, литературе, массовом сознании, -- имя адмирала А. В. Колчака по-прежнему окружено не только легендами и домыслами, но и, нередко, прямой клеветой и инсинуациями. Продолжаются попытки принизить даже заслуги Александра Васильевича как выдающегося ученого -- исследователя Арктики или мужественного участника Русско-Японской и Первой Мировой войн, знаменитого флотоводца, не говоря уж о деятельности Колчака на посту Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооруженными силами в 1918-1920 годах. Критика Колчака -- полководца и правителя звучала в свое время и в белоэмигрантской мемуарной и исторической литературе, иногда будучи несправедливой, иногда -- основываясь на реальных фактах и обоснованных соображениях, но всегда давая авторам из враждебного лагеря возможность для недобросовестного использования отдельных цитат, выдернутых из контекста и рисующих облик адмирала, неспособного ни к руководству военными действиями на «сухопутьи», ни к управлению государством. Говоря о событиях Гражданской войны, следует прежде всего обратить внимание на душевное состояние адмирала Колчака к этому моменту. До 1917 года ему в целом сопутствовала удача, хотя ни в коем случае нельзя сказать, чтобы удача эта была незаслуженной, -- щедро одаренный Богом деловыми и человеческими качествами, Александр Васильевич и сознательно укреплял и развивал в себе выдающуюся трудоспособность, исключительное мужество, инициативу, решительность, глубокую эрудицию ученого и моряка. Но его путь, отмеченный успехами, победами, героическими деяниями и признанием современников, был безжалостно прерван ходом событий: катастрофа, постигшая Россию в Феврале 1917 года, не только разрушила надежды на победу в Первой Мировой войне (для Колчака -- Командующего Черноморском Флотом -- на первом месте здесь стояли мечты о взятии Константинополя), но и поставила адмирала, как и других национально-мыслящих военачальников, в безвыходное положение: оставаясь лояльными к Временному Правительству (выполняя волю Императора Николая II и Великого Князя Михаила Александровича и понимая пагубность внутренней розни в воюющей стране), они оказывались бессильными в условиях, когда Правительство фактически выпустило из рук управление государством, сначала (период премьерства князя Г. Е. Львова) склоняясь к своего рода «толстовству» и надеждам на то, что все наладится как-то само собой, а затем (период А. Ф. Керенского) полностью подпав под влияние главы кабинета, который, в свою очередь, был прежде всего озабочен упрочением собственного положения и любованием собственной ролью «главного героя» революции. В ситуации, когда Временное Правительство фактически потворствовало разнузданным страстям, поддерживать боеспособность армии и флота оказывалось невозможно, а страх Керенского перед мнимыми «конкурентами» привел к тому, что Колчак по сути дела был вытолкнут за пределы России (командировка в США). Подчеркнем, что накануне отъезда он относился к деятельности революционного правительства столь же негативно, как и к безумию революционной толпы, и не только стремился к сотрудничеству с офицерскими кругами, которые в те дни начинали консолидироваться вокруг генерала Л. Г. Корнилова, но и готов был перейти, в случае необходимости, на нелегальное положение, будучи таким образом настроенным более непримиримо к «февральскому» режиму, чем Корнилов, сохранявший лояльность до последней возможности. Быть может, именно поэтому инициатива Колчака оказалась невостребованной и «корниловцами», и места адмиралу в России не нашлось. Нетрудно видеть, как сильно отличаются события весны -- лета 1917 года от предшествовавшей биографии Колчака, и представить, насколько тяжелым ударом стали они для его впечатлительной и эмоциональной натуры. Этим объясняются и резкие слова в черновиках его писем, которыми Александр Васильевич бичует и правительство, и народ, и… самого себя, с болезненной настойчивостью повторяя слово «кондотьер» и как будто нарочно растравляя свою душевную рану (именно на такие фразы склонны ссылаться сегодня авторы из того лагеря, который и десятилетия спустя продолжает оставаться враждебным Белому Делу). Тем не менее при первой возможности адмирал возвращается к активной борьбе -- сначала организуя русские войска в полосе отчуждения КВЖД, затем на посту военного и морского министра Временного Всероссийского Правительства (Директории), а после правительственного кризиса 18 ноября 1918 года -- и в качестве Верховного Правителя России. Неопределенная ситуация, когда в сущности не были однозначно декларированы ни преемственность власти от распавшейся Директории, ни решительное отрицание ее принципов, подводит к вопросу об отношении Верховного Правителя к вопросу о созыве Учредительного Собрания. Директория декларировала свою подчиненность «Учредилке» образца 5 января 1918 года -- нелегитимному образованию, собравшемуся в условиях предрешения вопроса о государственном строе России (еще в сентябре 1917 года Керенским был совершен государственный переворот и объявлено об установлении в стране республиканской формы правления) и даже не заметившему такой узурпации своей главной функции; Колчак официально заявил о непризнании Учредительного Собрания этого образца, однако ссылался при этом не на факт сентябрьской узурпации, а на то, что избрание членов Собрания «происходило под большевистским режимом насильно» и большая часть их «находится ныне в рядах большевиков». С некоторой долей уверенности можно предположить внутреннее расположение Верховного Правителя к формулировке из декларации Добровольческой Армии (весна 1918 года) -- «Вопрос о формах государственного строя является последующим этапом (за победой над большевизмом. -- А.К.) и станет отражением воли русского народа после освобождения его от рабской неволи и стихийного помешательства», -- предполагавшей не только свержение Советской власти силой оружия, но и моральное выздоровление обезумевшей революциею страны. Косвенно об этом свидетельствует и высказанная Колчаком в письме к Главнокомандующему Вооруженными Силами Юга России генералу А.И. Деникину уверенность в их единомыслии по важнейшим вопросам государственного строительства. Самого же себя адмирал склонен был рассматривать как Верховного Главнокомандующего, лишь облеченного, по условиям военного времени, расширенными правами по гражданскому управлению; показательно, что, восстановив на Востоке России награждения Российскими Императорскими Орденами, Колчак не распространил этого восстановления на высшие Ордена (Святого Андрея Первозванного, Святого Александра Невского, Святого Владимира I-ой степени и, как можно понять из документа, Святого Георгия I-ой степени), очевидно, полагая удостоения ими исключительно монаршей прерогативой и не посягая на нее. Обычные обвинения, что Колчак оказался слабым правителем, неспособным к управлению государством, перестают выглядеть убедительными при внимательном рассмотрении проводимой адмиралом политики. Отнюдь не будучи во всем неуязвимой, в некоторых вопросах представляясь явно ошибочной, она все же не дает оснований для категорического осуждения. Даже такая, едва ли не самая спорная мера, как запрещение хождения 20- и 40-рублевых «керенок» (их печатали в неимоверных количествах большевики, осуществляя своего рода «экспорт инфляции» на белую территорию), -- на поверку не выглядит столь уж однозначно провалившейся (обмен, охотно или неохотно, производился населением в довольно крупных размерах, советские деньги катастрофически обесценивались, а урон от «экспорта инфляции» уменьшался); даже такое, едва ли не самое, по общепринятому мнению, очевидное проявление слабости власти, как конфликт с Атаманом Г.М. Семеновым (где, по большому счету, были неправы обе стороны), -- при беспристрастном анализе выглядит скорее победой Колчака (Семенову пришлось первым признать свою неправоту, а его административные и дисциплинарные права оказались значительно урезанными). Похожая ситуация складывается и с оценкой военных способностей адмирала и причин неуспеха его стратегии, когда порицания относятся далеко не к тем аспектам строительства вооруженных сил, которые на деле представляются самыми уязвимыми. Попытки представить Александра Васильевича человеком, склонным к плохо обеспеченным, авантюрным операциям, «который и в сухопутном деле рвался на абордаж», предстают совершенно необоснованными, поскольку военное строительство на Востоке России при Колчаке базируется как раз на идее подготовки в тылу мощного кулака (в проектах -- до 135.000 штыков и шашек) и сохранения этих сил до окончания формирования в неприкосновенности, «как бы обстановка на фронте ни складывалась»: очевидно, вместо авантюрных «абордажей» перед нами апофеоз принципов регулярной армии, сосредоточения подавляющих сил для нанесения главного удара. В условиях Гражданской войны, правда, более отвечающим обстановке оказывалась подготовка войск непосредственно в боевой линии, вливанием подкреплений в уже сплоченные, закалившиеся в огне фронтовые части, как то можно заключить из опыта генералов А.И. Деникина или Н.Н. Юденича, -- и Колчака можно упрекнуть скорее в чрезмерном «регулярстве». Выводимые на фронт тыловые подкрепления в ряде случаев оказывались слабыми или неустойчивыми, и не случайно, что и катастрофа в конечном счете разразилась не на фронте, а в тылу: в операциях на Востоке России трудно выделить «генеральное сражение», «главное поражение», подобное неудаче Деникина под Орлом или Юденича -- на ближних подступах к Петрограду; войска Верховного Правителя даже после ряда неудач сохраняли достаточную боеспособность, и в одночасье рухнул не фронт, а тыл, восставший под лозунгами «земской власти», парализовавший волю гражданских сотрудников Колчака и принудивший армию к тяжелейшему Великому Сибирскому походу. Печальным концом Белого движения в Сибири не должно полностью затмеваться в наших глазах и то обстоятельство, что поражение могло постигнуть белых на год раньше, когда во главе вооруженных сил Директории стоял Генерального Штаба генерал В. Г. Болдырев -- человек, как принято думать, вполне компетентный и хорошо подготовленный к роли главнокомандующего, но на поверку фактически выпустивший командование из рук (или не успевший взять его в руки); не только остановить отступление, но и вписать в историю борьбы яркие страницы зимнего и весеннего (1919 года) наступлений, суждено было как раз адмиралу Колчаку и его соратникам. И в дни катастрофы, уже перед лицом предательства со стороны иностранных союзников, адмирал оставался на своем посту. Его последний указ (от 4 января 1920 года) говорит лишь о «предрешении» вопроса о передаче верховной всероссийской власти генералу Деникину (а до получения указаний последнего -- на Российской Восточной Окраине Атаману Семенову), но не о формальном сложении с себя полномочий Верховного: юридического «отречения» Колчака до сих пор неизвестно, и вполне вероятно, что такого документа просто не существовало. Верный морскому закону, адмирал не покидал капитанского мостика уходящего под воду корабля Государства Российского, и в этом тоже проявились его качества правителя и главнокомандующего.

3. Генерал-лейтенант Репьев

† 29 апреля 1937 года

Генерал-лейтенант Михаил Иванович Репьев родился в 1865 г., происходил из пот. дворян Симбирской губ. По окончании Симбирской военной гимназии и 2-го Константиновского в. уч. в 1884 году выпущен был в 91 п. Двинский полк, откуда был переведен в 37 арт. бригаду. В 1890 г. был переведен в Гл. Артиллерийское Управление, где до чина полковника и должности Пом. Н-ка отделения пробыл до 1910 года. В 1908 году М.И. был командирован для прохождения курса в Офиц. Арт. Школу, которую и окончил, получив за отличное окончание школы Высочайшее благоволение. В 1910 году назначен в постоянный состав Арт. Школы и в этом же году принял батарею в 8 арт. бригаде. В июне 1914 года назначен к-ром 1 дивизиона 37 арт. бригады, в том же году произведен в ген. маиоры, а в 1915 году назначен командиром той же бригады и награжден Орденом Св. Георгия 4 ст. В январе 1917 г. -- [назначен] начальником 166 п. див., в ноябре 1917 г. -- командующим 18 арм. корпусом, а в 1918 году назначен членом совета по ликвидации Рум. фронта, в сентябре того же года прибыл в Добровольческую армию, где последовательно занимал должности Инспектора Артиллерии Астраханского корпуса, 1 арм. корп., 5 кав. корпуса, Киевской области, Н-ка обороны гор. Новороссийска, в 1920 году М.И. назначается Инспектором артиллерии 1 армии ген. Кутепова, в Галлиполи -- инспектор артиллерии 1 арм. корпуса. В 1919 г. произведен в ген.-лейтенанты.

В эмиграции служба и деятельность ген. Репьева были особенно многогранны: он являлся одним из основателей Общ. Галлиполийцев, первым Председателем его Главного Правления, с 1924 и до 1933 г. Предс. Отдела Общ. во Франции, дальше -- Помощником ком. 1-го корпуса и Предс. Общ. Галлиполийцев и избирался Почетн. Предс. Совета Общества. Делу Общ. Галлиполийцев ген. Репьев отдал все свои силы и по справедливости пользовался искренней любовью Галлиполийцев и непререкаемым авторитетом.

Одновременно с этим М.И. являлся Председателем Общества Офицеров Артиллеристов во Франции, Объединения своего родного Симбирского кад. корпуса, Заемного Капитала для начальников 1 Отд. РОВС, участвовал в ряде других организаций и вкладывал много труда в работы Общества по изучению опыта Мировой войны.

Все служившие с М.И. и знавшие его питали к нему чувства искреннего уважения.

Маститый генерал, беззаветно любивший Россию, преданный Армии, отдавший служению в ней все свои силы, прямой, незлобивый, человек редкого благородства и добрейшей души, М.И. заслужил вечную по себе память.

Мир его праху!

Склоняясь в глубоком волнении перед свежей могилой Михаила Ивановича, редакция «Часового» просит его вдову Татьяну Васильевну принять выражение ее глубокого соболезнования.

Часовой. № 190. 25 мая 1937. С. 13

О Лавре Георгиевиче Корнилове - выдающемся Белом Вожде и великом патриоте России к настоящему моменту написано немало исторических исследований, популярных трудов и воспоминаний. Неудивительно, что фигура такого масштаба всегда привлекала к себе интерес историков и современников. Гораздо меньше мы знаем о человеке, находившемся рядом с Корниловым в самые, пожалуй, драматические моменты его жизни и вплоть до самой гибели - в 1917 - 1918 гг., о его адъютанте - Р.Б. Хан Хаджиеве. В этом кратком очерке мы поведаем читателям о биографии этого незаурядного человека. К сожалению, проследить ее можно лишь «пунктирно», по немногим сохранившимся документам, воспоминаниям самого Хан Хаджиева и его современников. Но, тем не менее, она весьма достойна того, чтобы быть известной читателю. Разак Бек Хан Хаджиев (полное его имя было Байдаран-Хаджиев Надзар-Бек, но в литературе он упоминается именно как Р.Б. Хан Хаджиев) родился в Хиве в 1895 году. По окончании Третьего Московского Императора Александра II кадетского корпуса, он поступил в Тверское кавалерийское училище, которое окончил в 1916 году (8-й ускоренный выпуск). В чине корнета Хан Хаджиев 1 октября 1916 г. вышел в Нерчинский казачий полк, которым командовал войсковой старшина барон П.Н. Врангель. Но уже через две недели он был переведен в Текинский конный полк. На момент поступления его в полк, Текинцы стояли на отдыхе в городе Рашкове, поэтому Хан Хаджиев убыл в отпуск на родину. Принять участие в боях ему довелось после возвращения в свою часть в середине января 1917 г. В 1917 г. распоряжением командующего 8-й армии генерала Л.Г.Корнилова из числа Текинцев был выделен отряд для охраны Штаба армии. Начальником отряда был назначен корнет Хан Хаджиев. Воинской дисциплиной, выдержкой и преданностью Хан Хаджиев заслужил доверие Корнилова и состоял в занимаемой должности вплоть до гибели последнего. Текинцы и их командир почти боготворили Корнилова. В их глазах он был «Улла Бояр» - «Великий Бояр» (именно так назвал свою книгу о Корнилове, вышедшую в Белграде в 1929 году, Хан Хаджиев). Текинцы осуществляли охрану «быховских узников» - генерала Корнилова и еще ряда офицеров и гражданских лиц (в том числе генералов А.С.Лукомского, А.И.Деникина, С.Л.Маркова), предательски арестованных Временным правительством по делу о т. н. «Корниловском мятеже». В Быхове Хан Хаджиев был доверенным лицом Корнилова, выполнял многие его поручения. Свидетельством верности Текинцев своему командиру является тот факт, что никто из них не поддался агитации Могилевского Совета и не покинул Быхов. В случае если бы это произошло, узников ожидала бы неминуемая расправа со стороны распропагандированной солдатской массы. 25 октября Временное правительство было свергнуто большевиками. Но при этом А.Ф.Керенский некоторое время оставался формально Верховным Главнокомандующим, а на посту его Начальника Штаба оставался генерал Н.Н. Духонин. Именно по его приказу 19 ноября 1917 г. были освобождены из заключения «быховские узники». А следующей ночью Текинский конный полк во главе с Л.Г. Корниловым походным порядком выступил на Дон, где уже зарождалось антибольшевицкое сопротивление. Поход был крайне труден, «революционизированные» солдаты обоза разбежались, не хватало теплых вещей, оружия, патронов. В столкновениях с большевицкими отрядами было потеряно более половины состава полка. А всего до своей родины - Туркмении в конечном итоге добралось 100-150 человек. 30 ноября в деревне Нагара Корнилов отпустил Текинцев по домам, взяв с них клятву верности. Впоследствии, в начале января 1918 г. в Новочеркасск прибыла партия Текинцев, порядка сорока человек, которых Корнилов также отпустил по домам, выдав предварительно по 25 рублей на дорогу. До конца с Корниловым, которого по личной инициативе Хана Хаджиева Текинцы продолжали называть «Верховный» даже после передачи им командования Добровольческой армией генералу М.В.Алексееву, осталось 6 человек Текинцев и один киргиз из киргизского взвода полка, вошедших в его личный конвой и прошедших с ним весь путь, вплоть до самой гибели Корнилова 31 марта 1918 г. под Екатеринодаром. Нужно отметить и то, что генерал Корнилов очень ценил верных Текинцев и всегда разговаривал с ними на их родном туркменском языке. После окончания 1-го Кубанского «Ледяного» похода Хан Хаджиев решил покинуть ряды Добровольческой армии с целью отбыть к себе на родину в Хиву. По его словам, «смерть Верховного подействовала на меня так, как будто бы солнце исчезло с небосклона, оставив на своем месте слабо мерцавшую свечу, которая вот-вот, при малейшем дуновении ветерка потухнет». В тот момент такие мысли разделял и еще ряд офицеров, решивших покинуть армию и продолжить Белую борьбу на других фронтах. По собственным воспоминаниям Хана Хаджиева, он покинул Новочеркасск после 21 сентября 1918 г., т. е. после выхода приказа командующего Добровольческой армией генерал-лейтенанта А.И. Деникина об учреждении «Знака отличия Первого Кубанского похода». Причем, Хан Хаджиев был награжден не в первую очередь, его знак носил номер 824. Однако в Российском государственном военном архиве А.С.Кручининым был выявлен приказ по Астраханскому казачьему войску № 135 от 19 августа 1918 г. за подписью исполняющего должность Войскового Атамана полковника князя Тундутова, согласно которого при Войсковом штабе была сформирована отдельная Текинская сотня для конвойной службы. Командиром сотни был назначен поручик Хан Хаджиев. В чин поручика, скорее всего, он был произведен уже по Астраханскому войску (1). Можно предположить, что вышеупомянутую сотню Хан Хаджиев формировал из Текинцев, в количестве 60 человек оказавшихся в Ростове в июне 1918 г тот отряд формировался следующим образом. Некоторые чины Текинского полка были взяты в плен вместе с тремя офицерами большевицкими отрядами в Минске в конце 1917 г. После освобождения Минска германскими войсками, Текинцы были привезены в Ростов под командованием некоего полковника Икоева. По личным воспоминаниям Хан Хаджиева, он занимался отправкой их в Туркмению. Однако не исключено, что предварительно им была предпринята попытка поступить на службу в Астраханскую армию. Попытка, судя по всему, до конца не реализованная. О ее неудаче косвенно можно предположить и потому, что в своих мемуарах Хан Хаджиев не упоминает о ней ни единым словом. Естественно, что подобного рода деятельность, происходящая на территории, контролируемой Добровольческой армией, не могла не вызвать негативной реакции со стороны ее командования. Хан Хаджиев упоминает в своих воспоминаниях слова Деникина (переданные ему вдовой Корнилова - Таисией Владимировной): «Я бы приказал арестовать Хана при появлении его на территории Добровольческой армии, но, приняв во внимание любовь к нему Лавра Георгиевича, оставляю его в покое». После того, как Хан Хаджиев отбыл к себе на родину - в Хиву, он продолжил свое участие в Белой борьбе. Он воевал в Войсках Закаспийской области (образованы в составе Вооруженных Сил Юга России 9 января 1919 г.). Хан служил в кавалерийской дивизии Ураз Хан Сердара (в 1917 г. в чине полковника Ураз Хан Сердар был командиром 4-го эскадрона Текинцев и помощником командира полка, многие из его подчиненных служили под знаменами своего командира и в Гражданскую войну). В отряде Юсуф Хана Хан Хаджиев участвовал в боях под Байрам Али в мае 1919 г. В том же году он проделал нелегкий путь в Бухару, к тамошнему Эмиру и в Хиву к Джунаид Хану, одному из лидеров местного антибольшевицкого сопротивления. Сделано это было по поручению командующего Войсками Закаспийской области генерал-лейтенанта В.П. Савицкого и начальника его Штаба генерал-майора В.П.Ласточкина. В декабре 1919 г. (по другим данным - в феврале 1920 г.) остатки Войск Закаспийской области эвакуировались морем из Красноводска на остров Ашур-Аде (Персия). После этого, при помощи англичан, Хан Хаджиев вместе с рядом офицеров попадает во Владивосток (по его собственным словам - через Багдад и Индию). Из Владивостока он эвакуировался в 1921 году. В эмиграции Хан Хаджиев оказывается в Китае (Шанхае), Японии, а затем (в середине 1920-х гг.) переселяется в Мексику. Первоначально он жил там «на положении чернорабочего», а впоследствии средства к существованию Хан Хаджиев добывал, содержа фотоателье. Известно, что он любил охотиться в дебрях Мексики. Помимо этого Хан Хаджиев постоянно выступал в мексиканской прессе со статьями о сущности и преступлениях коммунизма. Скончался последний адъютант «Великого Бояра» в Мехико 20 мая 1966 года и погребен там же на Французском кладбище. О его супруге и детях в настоящий момент информации нет, известно лишь, что в Мексике жила его внучка - Анна Элеонора Гулд (Кайзер). (1)Астраханская армия, в которую входили подразделения Астраханского казачьего войска, формировалась рядом организаций правого направления в Киеве летом 1918 г. (одновременно с ней и независимо формировалась Южная армия). После больших потерь, понесенных на Царицынском направлении, 30 сентября 1918 г. армия приказом Донского атамана была преобразована в Астраханский корпус Астраханского казачьего войска. Вместе с частями Южной армии и Русской народной армии корпус вошел в состав Особой Южной армии.

III. Степной поход и его значение

«В воздаяние воинской доблести и отменного мужества, выказанных участниками “Степного похода” отряда Походного Атамана Войска Донского Генерала П. Х. Попова и понесенных ими беспримерных трудов и лишений, Большой Войсковой Круг установил “Знак Отличия Степного Похода” [--] “Степной Крест”», -- гласил приказ Донского Атамана генерала А.П.Богаевского от 23 апреля (все даты по старому стилю) 1919 года. Тем же приказом определялись и хронологические границы похода -- с 12 февраля по 5 мая 1918 года (именно такой была надпись на учрежденном Кресте), но ряд положений приказа вносил в периодизацию похода и дополнительные штрихи.

Награждению подлежали те, кто вступил в ряды отряда не позже 1 марта и оставался в нем по меньшей мере до 4 апреля, за исключением чинов отряда, покинувших его «без разрешения Штаба Походного Атамана» (хотя бы это и произошло после 4 апреля); кроме того, Крест можно было получить в случае «активного участия в организации борьбы с большевиками, открыто проявленного не позднее 29 января 1918 года». Все эти даты требуют кратких пояснений, впрочем, вполне очевидных.

29 января «Калединский выстрел» -- самоубийство Войскового Атамана генерала А. М. Каледина -- прозвучал грозным предупреждением о критическом положении на Дону, который подвергся массированному наступлению «колонн» красногвардейцев, большевизированных солдат и матросов (Главнокомандующий В. А. Антонов-Овсеенко) и казачьих частей «Донского Ревкома» (председатель Ф. Г. Подтелков, фактический командующий войсками -- бывший войсковой старшина Н. М. Голубов). Таким образом, из числа «активных участников» сопротивления выделялись и приравнивались к участникам Степного похода те, кто распознал враждебную России и казачеству сущность большевизма еще в самом начале Гражданской войны, не дожидаясь приобретения горького опыта советской оккупации и тяжелого похмелья, которое постигло казачество, в январе 1918 года фактически бросившее своего выборного Атамана.

Дата 1 марта имеет менее однозначное объяснение. Началом марта («первая половина» месяца) датирует современник «первые вспышки активного выступления» казаков, поднимавших восстания против Советской власти и приступивших к формированию самодеятельных станичных дружин и отрядов, и возможно, что и в приказе об учреждении Степного Креста подразумевается то же обстоятельство. Таким образом из числа «Степняков» как будто исключаются участники «вспышек», бежавшие после их подавления (первоначальные выступления казаков успеха не имели) и стремившиеся найти в отряде Походного Атамана приют и убежище скорее, чем возможность продолжения борьбы.

Наконец, 4 апреля -- дата отступления из Новочеркасска занявших было его станичных дружин и перемещения базы восстания в станицу Заплавскую -- знаменует не только образование нового центра борьбы, к которому могли быть направлены из отряда Походного Атамана отдельные чины или целые подразделения, но и появление объекта для… дезертирства тех, кто по каким-либо причинам не ужился с генералом Поповым или считал новый театр боевых действий более для себя предпочтительным.

Итак, формулировки приказа Атамана Богаевского при внимательном рассмотрении приоткрывают завесу над определенными сложностями, противоречиями, столкновениями, которые окружали отряд «Степняков» и обусловили двойственное отношение к самому походу и появление вопросов о его цели, характере и значении, не до конца разрешенных и по сей день.

Но сначала -- некоторые обстоятельства похода. 10 февраля 1918 года на совещании начальников войсковых частей, стоявших в Новочеркасске, было объявлено, что донскую столицу не предполагается отстаивать от наступавших казаков Голубова и что 12 февраля город будет оставлен, причем выбор -- уходить в степи или нет -- предлагалось сделать каждому для себя лично (на следующий день были случаи обсуждения этой информации на «сотенных митингах»). По приказу преемника покойного Каледина, Донского Атамана генерала А. М. Назарова (сам он, как выборный глава Войска, остался в Новочеркасске на большевицкую расправу), и под началом Походного Атамана генерала П. Х. Попова в четыре часа пополудни Новочеркасск покинули 1.500 штыков и шашек при 10 орудиях и 28 пулеметах (по другим сведениям -- при 5 орудиях с 500 снарядами и 40 пулеметах). О качественном составе отряда дает некоторое представление тот факт, что накануне самоубийства Каледина в одном из защищавших Новочеркасск партизанских отрядов, по воспоминаниям его участника, насчитывалось «250-300 бойцов, из которых не менее 75 проц[ентов] были в возрасте не свыше 17 лет».

Запомним, запомним до гроба

Жестокую юность свою,

Дымящийся гребень сугроба,

Победу и гибель в бою,

Тоску безысходного гона,

Тревоги в морозных ночах,

Да блеск тускловатый погона

На хрупких, на детских плечах.

Мы отдали все, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели

Степной -- за Россию -- поход, --

писал участник похода, донской офицер Николай Туроверов, и его стихи для многих остались лейтмотивом представлений о тех событиях. Однако уже тогда, в 1918 году, звучала и совсем иная оценка -- не самоотверженности «Степняков», тут разногласий не было, -- а позиции их начальников и, как следствие, значения похода в целом.

«Чем бы ни объяснялось предательство генерала Попова, оно было предательством самоочевидным. Результаты его были очень велики для Добров[ольческой] армии и всего ее дела! Ничтожный человек этот принес тяжкий вред общему делу всей России и Дона ради постыдно мелких личных побуждений, но в атаманах он все же не остался: едва не растеряв всего своего отряда в бесцельном хождении по зимовникам около станицы Великокняжеской, он уволен был в отставку одним из первых же приказов войскового атамана Краснова», -- писал тогда журналист А. А. Суворин, возлагая на командование «Степняков» вину за отказ от присоединения к Добровольческой Армии, которая под началом генералов Л. Г. Корнилова и М. В. Алексеева уходила в те же дни в свой легендарный Первый поход на Кубань. Генерал А. И. Деникин был впоследствии, в своих «Очерках Русской Смуты», менее строг к Походному Атаману: «Попов объяснял, что, считаясь с настроением своих войск и начальников, он не мог покинуть родного Дона и решил в его степях выждать пробуждение казачества. Про него же говорили, что честолюбие удержало его от подчинения Корнилову. Для нас Дон был только частью русской (курсив А. И. Деникина. -- А. К.) территории, для них понятие “родины” раздваивалось на составные элементы -- один более близкий и ощутимый, другой отдаленный, умозрительный».

Говорить о повышенном честолюбии Походного Атамана как будто не приходится -- с юных лет «способный, но спокойный, меланхолически настроенный», он всю жизнь делал размеренную карьеру на штабных и военно-преподавательских должностях (с 1910 по 1918 годы был начальником Новочеркасского казачьего военного училища) и честолюбивыми замыслами, похоже, не отличался, хотя здесь возможно влияние его Начальника Штаба, полковника В. И. Сидорина, чьи амбиции современники оценивали как гораздо более высокие. В то же время план генерала Попова не был лишен своих резонов, и сам генерал так излагал его в воспоминаниях о совещании с командованием Добровольческой Армии 13 февраля: «…Армия повернет в задонские коннозаводские степи и здесь, вдали от жизненных центров и железных дорог, от которых в то время красные банды не рисковали далеко отрываться, отдохнет, организуется, починится, в обилии пополнится конским составом и спокойно выждет, пока казачество переболеет и само обратится с просьбою о помощи. Ждать же этого долго не придется, так как весна и начало полевых работ несомненно должны произвести радикальный переворот в душе казака».

Заметим, что в прогнозе своем о радикальности «переворота» Попов, в сущности, ошибся (мы это увидим далее); но и план Алексеева -- перевести Добровольческую Армию на Кубань -- также основывался на ошибочном представлении о прочном положении Кубанского Войскового Правительства и о значительной силе его вооруженных формирований (ведь и предполагался не столько боевой поход, каким стал Первый Кубанский, сколько именно перебазирование Армии). Поэтому разница двух позиций заключалась не в той или иной степени прозорливости, а в чем-то еще более существенном -- во взглядах на стратегию борьбы.

Подчеркивая «вопрос о возможности выполнения тех общегосударственных задач, которые себе ставила наша организация», генерал Алексеев писал Корнилову: «…При таком решении (при согласии с планом Походного Атамана. -- А. К.) невозможно не только продолжение нашей работы, но даже, при надобности, и относительно безболезненная ликвидация нашего дела и спасение доверивших нам свою судьбу людей. В зимовниках отряд будет очень скоро сжат с одной стороны распустившейся рекой Доном, а с другой -- железной дорогой Царицын -- Торговая -- Тихорецкая -- Батайск, причем все железнодорожные узлы и выходы грунтовых дорог будут заняты большевиками, что лишит нас совершенно возможности получать пополнения людьми и предметами снабжения, не говоря уже о том, что пребывание в степи поставит нас в стороне от общего хода событий в России». Таким образом, Алексеев даже при общей «стратегии выжидания» («измора») стремится к сохранению возможности для активных действий, в то время как у Попова та же «стратегия выжидания» граничит в сущности со «стратегией выживания» в надежде на пробуждение Дона.

Но и выжить было непросто. Часто встречающееся слово «скитания» далеко не полностью характеризует Степной Поход. «Во время этого героического похода выступивший в него (в газетной публикации ошибочно «из него». -- А. К.) небольшой казачий отряд выдержал 28 боев с полчищами красных», -- говорил 24 февраля 1919 года в заседании Большого Войскового Круга его председатель В. А. Харламов, и даже если посчитать слова о «полчищах красных» риторическим преувеличением, приходится признать, что 28 боев за 80 дней, то есть в среднем через два дня на третий, -- это совсем не мало. Но и преувеличение, если было, оказывалось не очень значительным: генерал Попов вспоминал, сколько затруднений принесла отряду развернувшаяся красная агитация.

«Призывая на помощь ставропольцев и астраханцев для борьбы с “кадетами” (общее наименование белых в устах красных. -- А. К.), они (красные агитаторы. -- А. К.) рассказывали, что кадеты на своем пути поголовно вырезывают все население, не щадя даже детей, грабят имущество, сжигают села и в своем варварстве не знают границ.

Такие нелепые, совершенно невероятные слухи имели свои результаты: поднялись и сальские, и астраханские, и ставропольские крестьяне. Из сел за 200-300 верст от границы [Донской Области] они на подводах с оружием в руках спешили на выручку своих “обиженных товарищей”. […] И чем спокойнее держались мы, тем сильнее становились они, почему мелкие стычки и перестрелки разведывательных частей скоро перешли в бои».

Бои по большей части не были такими упорными, как те, которые пришлось выдержать Добровольческой Армии в Первом Кубанском походе, но для маленького отряда «Степняков» тяжесть оказывалась вполне пропорциональной. Нелегкими были и переходы. «Скоро вечер, а я никак не отдохну от вчерашнего перехода… 55 верст! Легко эту цифру выговорить, но пройти ее в один “присест” не шутка… Все тело ноет невыносимо, ноги потерлись и раздулись… Это теперь не ноги, -- а бревна какие-то! Чтобы пошевелить ими, надо сделать большое усилие, которое отдается болью в каждом суставчике…» -- жалуется офицер-«Степняк», -- а что уж было говорить о тех юных его соратниках, чья непривычка к тяжелому и грязному военному труду только и могла отчасти компенсироваться молодостью и задором. «Два слова о нашем отрядике… -- пишет тот же автор. -- Малый количеством людей (со всеми “фуршпанниками”, кашеваром и его помощником не достигавший такой ничтожной цифры, как 50), -- он мог совместить в себе по духу целый полк… По крайней мере, такого беспардонного веселья, таких шуток и такого дружного смеха в то время, когда у тебя больно щемит сердце и сосет под ложечкой, -- я еще никогда за свою жизнь не наблюдал… Трудно объяснить, отчего и почему партизанам-одноотрядцам было так весело… Может быть потому, что каждому из них, взятому в отдельности, не было и 17-18 лет? […] Я почти склонен думать, что мои соратники были так молоды, что не хотели думать об опасности, которой они подвергались, и со всей горячностью и молодым пылом, свойственными отрочеству и юношеству, откликнулись на зов начальников и пошли в туманную даль защищать Родину…»

Но для этого и начальники должны были обладать необходимым обаянием, чтобы воодушевить подчиненных. И в них, очевидно, чувствовалась какая-то скрытая сила и вера в начатое ими дело, раз не только Походный Атаман со своим «эпическим спокойствием» («ни одним своим жестом, ни одним движением, ни даже внешностью […] -- он ни разу не выдал своих истинных переживаний»), но и его ближайший помощник, командир самого крупного из отрядов войсковой старшина Э. Ф. Семилетов, в котором наблюдатель отметил «далекий, отчужденный, пристальный взгляд», -- становились кумирами партизан.

«Сказочен был партизан Василий Чернецов, весь от ветра хмельного.

А Семилетов спокоен и в отцы годится юному есаулу.

Однако и к нему шла молодежь, и за ним шла, порывистая, лихая.

В его отряде гимназисты плясали лезгинку под треньканье балалайки.

У него в отряде были китайцы.

-- Шанго-капитан, -- говорили желтолицые.

Будущие диаконы степенные, иереи станичные, -- забыв о тропарях и кадилах, -- шли семинаристы к Семилетову», -- так писал о нем публицист Виктор Севский (В. А. Краснушкин), размышлявший о «секрете очарования» предводителей «Степняков» и приходивший к выводу:

«За ними шли тени старых атаманов, и они, эти тени, звали под знамена степных генералов всех вольных, всех смелых.

Ибо они были приказчиками души Каледина».

На этом же сходится и большинство казачьих авторов. «Самый факт существования “Степного отряда” говорил о том, что казачество не умерло, не задушено, оно борется за свое существование. Эта мысль вселяла бодрость, устраняла апатию, упадок духа, рабскую подчиненность, звала к борьбе, к подвигу, этим объясняется та быстрота, с которой началось восстание», -- утверждает донской политический деятель К. Каклюгин. -- «Больше того, когда начались восстания, именно там, где бродил “Степной отряд”, Походный Атаман становится центром движения, центральной властью. Он помогает и содействует восстанию. К восстанию примыкают станицы и хутора, где появляется “Степной отряд”…» Но в этой оценке, наряду со справедливым зерном, есть и явное преувеличение.

Не только масштабы восстания и силу (численность, вооружение) восставших не следует гиперболизировать, но и самый их дух далеко не был столь жертвенным и героическим. Так, ряд станичных дружин, самомобилизовавшихся было и выступивших против большевиков, по воспоминаниям Попова, просто сорвал 30 марта намечавшуюся операцию: «…Казаки замитинговали и пошли к своим станицам, бросив позиции. Никакие убеждения начальников отрядов на них не действовали, не помогло и предупреждение походного атамана (самого Попова. -- А. К.), что таким путем они приведут в свои станицы красных и навлекут на свои дома и семьи весь ужас их бесовской злобы и разрушения». Отрезвление, как видно, было весьма относительным, и не случайно генерал Деникин обращал внимание, что уже в апреле «походному атаману, подготовлявшему наступление на Новочеркасск, приходилось не раз посылать карательные экспедиции в нераскаявшиеся еще и поддерживавшие большевиков станицы, расположенные даже в непосредственной близости от атаманского штаба».

Итак, эмоциональное воздействие на казаков вряд ли достигло того уровня, на какой рассчитывали его вожди, и более того, рассказывали, что «генерал Попов, прибыв в станицу Нижне-Курмоярскую, под впечатлением потери веры в возможность казачьего выздоровления и восстания, 1-го апреля отдал приказ о распылении своего отряда, вследствие чего часть партизан с оружием разъехалась», и даже автономные действия конного отряда полковника К. К. Мамантова объясняли тем, что он «решил отделиться от главных сил Походного Атамана» (Попов это отрицал). И все же, пройдя через этот кризисный момент, «Степняки» сохранились как боеспособное формирование и оказали существенную поддержку Заплавской группе повстанцев.

Сформировавшееся в Заплавской «Временное Донское Правительство» во главе с есаулом Г.П. Яновым, войдя в связь со Штабом Походного Атамана, объявило в приказе от 11 апреля:

«После тяжелого похода в станицу Раздорскую прибыл во главе своего отряда Походный Атаман генерал-маиор Петр Харитонович Попов.

Временное Донское Правительство в полном единении с доблестным Командованием Донской армии (это название приняли вооруженные формирования «Временного Правительства». -- А.К.) решило для пользы дела и успешности борьбы против насильников над Донским казачеством -- передать высшее Командование и полноту военной власти Походному Атаману генерал-маиору П.Х. Попову.

Временное Донское Правительство, избранное и облеченное доверием восставших казаков, оставляет за собой, до созыва Круга Спасения Дона, всю полноту гражданской власти и высший контроль по всем вопросам, связанным с успешностью борьбы против большевиков.

Круг Спасения Дона должен быть созван немедленно же по освобождении столицы Дона от большевиков».

Приняв общее командование, генерал Попов образовал из оказавшихся в его распоряжении частей три войсковые группировки: Северную -- из своих партизан, во главе с Семилетовым, и из бывшей «Донской Армии» -- Задонскую, во главе с генералом П. Т. Семеновым, и Южную -- из Заплавской группы, во главе с полковником С. В. Денисовым, до этого занимавшим должность Начальника Штаба Донской Армии; Командующий Армией генерал К. С. Поляков остался не у дел, что позднее было поставлено в вину Походному Атаману. Не подогрели симпатий и высказывания Попова, который, по воспоминаниям современника, разделил все донское офицерство на следующие категории: «1) героев, ушедших с Походным Атаманом и тем исполнивших свой долг перед Родиной, 2) преступников, оставшихся 12-го февраля в Новочеркасске и благодаря этому не исполнивших свой долг перед краем, а следовательно, заслуживших одно только наказание, и 3) офицеров средних, ушедших 4-го апреля из Новочеркасска» (если такая классификация действительно имела место, а не была выдумкой мемуариста, то приходится признать, что впоследствии Походный Атаман значительно смягчил свои упреки тем, кто «остался 12-го февраля в Новочеркасске», -- иные из них могли даже, как мы знаем, претендовать на награждение Степным Крестом).