Кардинальный вопрос: Теодор Рузвельт или Вудро Вильсон

Для Вильсона, однако, альтруистический характер американского общества воспринимался как доказательство Божьей благодати:

«Получилось так, что благодаря Божественному Провидению целый континент оказался неиспользован и ожидал прибытия миролюбивых людей, любивших свободу и права человека превыше всего на свете. Им суждено было учредить там свободное от эгоизма сообщество»³⁹.

Утверждение, будто бы цели, стоящие перед Америкой, выдвинуты непосредственно Провидением, предполагало, что роль, которую полагалось сыграть Америке во всемирном масштабе, носит гораздо более всеобъемлющий характер, чем может себе представить какой бы то ни было Рузвельт. Ибо тот просто хотел усовершенствовать систему равновесия сил и отвести в ней роль Америке в соответствии с новым положением страны, подкрепленным ее растущей мощью. Согласно концепции Рузвельта, Америка должна была стать нацией в ряду прочих наций: могущественнее, чем большинство из них. Он считал, что ей надлежит занять прочное место среди элиты, то есть великих держав. Но все же и ей следует подчиняться историческим законам равновесия сил.

Вильсон перевел Америку в плоскость представлений, не имеющих ничего общего с подобными рассуждениями. Отвергая сам принцип равновесия сил, он настаивал на том, что роль Америки «доказательство не нашего эгоизма, но нашего величия»⁴⁰. И если это так, то Америка не имеет права сохранять свои ценности для себя одной. Еще в 1915 году Вильсон выдвинул беспрецедентную доктрину, гласящую, что безопасность Америки неотделима от безопасности всего остального человечества. Из этого вытекало, что отныне долг Америки заключается в том, чтобы противостоять агрессии где бы то ни было:

«...Поскольку мы требуем для себя возможности развития без вмешательства извне и беспрепятственного распоряжения нашими собственными жизнями на основе принципов права и свободы, мы отвергаем, независимо от источника, любую агрессию, ибо не являемся ее приверженцами. Мы настаиваем на безопасности, чтобы обеспечить следование по избранным нами самими путям национального развития. И мы делаем еще больше: требуем этого и для других. Мы не ограничиваем нашу горячую приверженность принципам личной свободы и беспрепятственного национального развития лишь теми событиями и переменами в международных делах, которые имеют отношение исключительно к нам. Мы испытываем ее всегда, когда имеется народ, пытающийся пройти по трудному пути независимости и справедливости»⁴¹. Представление об Америке как о благожелательном международном полицейском как бы предвосхитило политический принцип вовлеченности, разработанный после второй мировой войны.

Даже в самых смелых своих мечтаниях Рузвельт никогда бы не помышлял о столь всеохватывающих заявлениях, оправдывающих глобальный интервенционизм. Но, в конце концов, он был воином-политиком; Вильсон же был пророком-проповедником. Государственные деятели, даже воители, фокусируют свое внимание на мире, в котором живут; для пророков «настоящим» является тот мир, возникновения которого они жаждут.

Вильсон преобразовал то, что поначалу представлялось подтверждением обоснования американского нейтралитета, в ряд основополагающих принципов, заложивших фундамент для глобального крестового похода. С точки зрения Вильсона, не было особой разницы между свободой для Америки и свободой для всех. Доказывая, что время, проведенное на факультетских ученых советах, где царствует мелочный анализ, потрачено не напрасно, он разработал потрясающую интерпретацию предостережения Джорджа Вашингтона против вовлеченности в чужие дела. Вильсон переосмыслил само это понятие таким образом, что первый президент был бы потрясен, услышав подобное толкование. В интерпретации Вильсона Вашингтон имел в виду следующее: Америка должна избегать вовлеченности в достижение чуждых для себя целей. Но, как доказывал Вильсон, все, что касается человечества, «не может быть для нас чужим и безразличным»⁴². Отсюда вытекает, что Америка ничем не ограничена в исполнении своей миссии за рубежом.

До чего же это невероятный ход: найти оправдание глобального интервенционизма в противовес предупреждению одного из «отцов-основателей» о полнейшей нежелательности принятия на себя обязательств за пределами собственной страны. Да еще разработать на этой основе такую философию нейтралитета, которая делает вступление в войну неизбежным! По мере того как Вильсон подталкивал собственную страну все ближе и ближе к участию в мировой войне, формулируя собственные представления о лучшем мире, он вызывал тем самым все больший подъем жизненных сил и идеализма. Столетняя спячка Америки воспринималась как подготовительный период для нынешнего выступления на международной арене в качестве динамичной и непредубежденной силы, какой заведомо не могли быть более умудренные и закаленные политические партнеры. Европейская дипломатия была выкована и сформована в плавильной печи истории; занимающиеся ею государственные деятели видели события сквозь призму множества несбывшихся мечтаний, разбитых надежд и идеалов, ставших жертвой ограниченности человеческого ума. Америка не знала подобных ограничений, смело провозглашая если не конец истории, то, по крайней мере, несущественность ее уроков, ибо трансформировала ценности уникальные и свойственные прежде только Америке в универсальные принципы, применимые ко всем. Вильсон оказался в состоянии преодолеть, хотя бы на время, неуютное для американского мышления сопоставление Америки, находящейся в безопасности, и Америки, незапятнанной в моральном смысле. К вступлению в первую мировую войну Америка могла подойти лишь в роли крестоносца свободы везде и для всех.

Объявление Германией неограниченной подводной войны и потопление ею «Лузитании» стали непосредственной причиной вступления Америки в войну. Но Вильсон обосновывал вступление Америки в войну не частными обидами. Национальные интересы не играли роли. Нарушение нейтралитета Бельгии и проблемы равновесия сил не имели к этому никакого отношения. Война скорее велась на моральных основаниях, и непосредственной целью было установление нового и более справедливого международного порядка. «Это страшная вещь, -- рассуждал Вильсон, произнося речь, где он запрашивал согласия на объявление войны, -- направить великий, миролюбивый народ на войну, на самую ужасную и разрушительную из всех войн, когда на чаше весов находится сама цивилизация. Но справедливость драгоценнее мира, и мы будем бороться за то, что всегда находилось у нас в сердце: за демократию, за право тех, кто подчиняется силе, иметь свой голос в собственных правительствах, за права и свободы малых наций, за всеобщее господство права благодаря совместным действиям свободных народов, которые принесут мир и безопасность всем нациям и сделают наконец свободным весь мир»⁴³.

В войне, ведущейся на подобных принципах, компромиссов быть не может. Единственной достойной целью является тотальная победа. Рузвельт наверняка выразил бы американские цели войны в политических и стратегических терминах; Вильсон, подчеркивая американскую незаинтересованность, определял американские цели войны, пользуясь исключительно моральными категориями. С точки зрения Вильсона, война явилась не результатом столкновения национальных интересов, лишенных всяких внутренних ограничений, но возникла вследствие неспровоцированного покушения Германии на международный порядок. А конкретно, истинным виновником войны был лично германский император, а отнюдь не германская нация. Настаивая на объявлении войны, Вильсон утверждал:

«У нас нет предмета спора с германским народом. К нему мы испытываем лишь чувства приязни и дружбы. Не он подтолкнул свое правительство к вступлению в войну. Не с ним предварительно советовались, и не он ее заранее одобрил. Эта война была предопределена так же, как предопределялись войны в печальные дни прошлого, когда народы держались в неведении своими правителями, принимавшими решение самостоятельно, когда войны провоцировались и развязывались в интересах династий»¹¹⁴.

Хотя Вильгельм II уже давно рассматривался как заряженная пушка на европейской сцене, ни один из государственных деятелей Европы никогда не призывал к его свержению или смене династий как к шагу, имеющему ключевое значение для мира в Европе. Но, коль скоро был поставлен вопрос о внутреннем устройстве Германии, война уже не могла окончиться уравновешивающим конфликтные интересы компромиссом, который был достигнут Рузвельтом в отношениях между Японией и Россией десятью годами ранее. 22 января 1917 года, перед самым вступлением Америки в войну, Вильсон провозгласил своей целью «мир без победы»⁴⁵. Но когда Америка уже вступила в войну, то, что предлагал Вильсон, было, по существу, миром, которого можно было достичь лишь посредством тотальной победы.

Заявление Вильсона вскоре стало общим местом. Даже столь многоопытная личность, как Герберт Гувер, вздумал описывать германский правящий класс как испорченный от природы, питающийся «жизненной силой других народов»⁴⁶. Настроения того времени довольно точно выразил Джейкоб Шерман, президент Корнеллского университета, который видел эту войну как схватку между «Царствием небесным» и «Царством Гуннляндия, олицетворением силы и страха»⁴⁷.

И все же свержение определенной династии не смогло бы само по себе привести к тому, на что намекала вильсоновская риторика. Призывая к объявлению войны, Вильсон простирал свои моральные требования на весь мир; не только Германию, но и все другие нации следовало подготовить к восприятию демократии без всяких помех, ибо после установления мира потребуется «партнерство демократических наций»⁴⁸. В другой своей речи Вильсон зашел еще дальше, заявляя, что силы Соединенных Штатов атрофируются, если Америка не распространит свободу на весь земной шар.

«Мы создали эту нацию, чтобы сделать людей свободными, и мы, с точки зрения концепции и целей, не ограничиваемся Америкой, и теперь мы сделаем людей свободными. А если мы этого не сделаем, то слава Америки улетучится, а вся ее мощь испарится»⁴⁹.

Ближе всего Вильсон подошел к подробной демонстрации целей войны в своих «Четырнадцати пунктах», о которых пойдет речь в главе 9. Историческим достижением Вильсона является признание им того, что нация не может взять на себя крупные обязательства международного характера, если последние не подкрепляются собственной моральной убежденностью американцев. А просчет его заключался в том, что он трактовал трагические моменты истории как некие аберрации или как события, происшедшие вследствие недальновидности или злонамеренности отдельных лидеров, в том, что он отрицал существование иных, объективных базисных факторов мира, кроме силы общественного мнения и всемирного распространения демократических институтов. По ходу дела он уговаривал европейские нации взять на себя нечто такое, к чему они не были готовы ни философски, ни исторически, причем сразу же после войны, высосавшей из них все соки.

В течение трехсот лет европейские нации основывали свой мировой порядок на принципе балансирования национальных интересов, а внешнюю политику -- на стремлении к безопасности, причем каждая дополнительная выгода воспринималась ими как безвозмездный дар. Вильсон обращался к нациям Европы с просьбой основывать свою внешнюю политику на принципах морали, причем безопасность, если о таковой вообще шла речь, должна была возникнуть как естественный их результат. Но Европа не обладала концептуальной методикой для проведения такого рода незаинтересованной политики, и до сих пор не до конца ясно, сможет ли Америка, пребывавшая целое столетие в состоянии самоизоляции, постоянно заниматься международными делами на базе вильсоновских теорий.

Появление Вильсона на исторической арене имело для Америки судьбоносное значение, ибо он являл собой пример редко встречающегося лидера, способного кардинально изменить ход истории собственной страны. Если бы в 1912 году одержал верх Рузвельт и его идеи, вопрос целей войны основывался бы на анализе характера национальных интересов Америки. Рузвельт бы обосновывал вступление Америки в войну предположением -- которое он и высказал на самом деле, -- что, если Америка не присоединится к державам Тройственного согласия, Центральные державы выиграют войну и, рано или поздно, превратятся в угрозу американской безопасности.

Определенные подобным образом американские национальные интересы со временем подвели бы Америку к принятию принципов глобальной политики, сопоставимых с поведением Великобритании по отношению к континентальной Европе. В течение трех столетий британские лидеры действовали, исходя из предпосылки, что если европейские ресурсы будут находиться в руках одной доминирующей державы, то ресурсов этой одной страны окажется достаточно, чтобы бросить вызов Великобритании на морях и таким образом угрожать ее независимости. Геополитически Соединенные Штаты тоже представляют собой остров, отдаленный от берегов Евразии, и, если прибегнуть к. той же системе рассуждений, должны были бы воспротивиться господству в Европе или Азии одной державы, тем более контролю одной и той же державы над обоими континентами. В рамках подобных рассуждений не моральные прегрешения Германии, а степень ее геополитического проникновения должна была бы стать принципиальным поводом для вступления в войну.

Однако подобный подход, характерный для Старого Света, противоречил характерным для американцев чувствам, столь верно угаданным Вильсоном, и противоречит по сей день. Даже Рузвельту не удалось настоять на принятии проповедуемых им принципов силовой политики, хотя он и умер в убеждении, что сумел бы это сделать. В конце концов, Рузвельт тогда уже не был президентом, и Вильсон заявил со всей ясностью еще до вступления Америки в войну, что он будет противостоять любым попыткам создания послевоенного мирового порядка на базе уже установившихся принципов международной политики.

Вильсон видел причины войны не только в злонамеренности германского руководства, но также и в европейской системе равновесия сил. 22 января 1917 года он выступил с нападками на международный порядок предвоенного времени, назвав его системой «организованного соперничества»:

«Вопрос, на котором зиждется будущий мир и международная политика, заключается в следующем: является ли нынешняя война сражением за справедливый и прочный мир или схваткой ради всего-навсего создания нового равновесия сил?.. Нужно не равновесие сил, а совокупность сил; не организованное соперничество, а организованный всеобщий мир»⁵⁰.

То, что Вильсон имел в виду под «совокупностью сил», представляло собой абсолютно новую концепцию, которая впоследствии стала известна как концепция «коллективной безопасности» (хотя Уильям Гладстон в Великобритании в течение 1880 года выдвигал мертворожденную ее вариацию)⁵¹. Убежденный, что все нации равным образом заинтересованы в мире и потому объединятся, чтобы наказать того, кто его нарушил, Вильсон призвал к моральному консенсусу миролюбивых сил:

«...Нынешний век... является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей, где вопросы будут звучать только так: „Это правильно?", „Это справедливо?", „Это действительно в интересах человечества?"»⁵²

Чтобы оформить подобный консенсус в виде института, Вильсон выдвинул идею Лиги наций -- квинтэссенцию американского представления о такого рода установлении. Под эгидой этой всемирной организации сила должна была уступить морали, а мощь оружия подчиниться диктату общественного мнения. Вильсон все время подчеркивал, что, если бы общество было адекватно проинформировано, война никогда бы не разразилась, делая вид, будто ничего не знает о вспышках ликования по поводу начала войны во всех столицах, включая столицы демократических стран: Великобритании и Франции. Если бы, как это представлял себе Вильсон, заработала новая теория, произошло бы по меньшей мере два крупных изменения в порядке управления в международном масштабе: во-первых, демократические правительства распространились бы по всему миру, и затем, была бы выработана «новая и более цельная дипломатия», базирующаяся на «том же самом высоком кодексе чести, которого мы требуем от отдельных лиц»⁵³.

В 1918 году Вильсон объявил залогом мира достижение до тех пор неслыханной и амбициозной до потери сознания цели: «уничтожения любой деспотической державы, где бы она ни находилась и которая могла бы самостоятельно, тайно и по собственному усмотрению нарушить мир во всем мире, а если таковая в настоящее время не может быть уничтожена, то она, по крайней мере, должна быть приведена в состояние полнейшего бессилия»⁵⁴. Лига наций, созданная подобным образом и воодушевленная подобными принципами, разрешала бы кризисы, не прибегая к войне. Выступая на мирной конференции 14 февраля 1919 года, Вильсон заявил:

«...Посредством данного инструмента (Устава Лиги наций) мы ставим себя в зависимость в первую очередь и главнейшим образом от одной великой силы, а именно, от моральной силы мирового общественного мнения -- от очищающего, и разъясняющего, и принуждающего воздействия гласности... силы тьмы должны погибнуть под всепроникающим светом единодушного осуждения их в мировом масштабе»⁵⁵.

Таким образом, сохранение мира больше бы не проистекало из традиционного расчета соотношения сил, но основывалось бы на всемирном консенсусе, подкрепленном механизмом поддержания порядка. Всеобщее объединение в массе своей демократических стран являлось бы «гарантом мира» и заменило бы собой старую систему равновесия сил и альянсов.

Такого рода возвышенные чувства еще никогда не проявлялись публично ни одной из наций, не говоря уже о воплощении их на деле. Тем не менее в рамках американского идеализма они превратились в национальную разменную монету внешней политики. Каждый из американских президентов со времен Вильсона выступал с вариациями на ту же вильсоновскую тему. Дебаты внутри страны чаще всего имели своим предметом невозможность осуществить вильсоновские идеалы (вскоре ставшие до того привычными для американцев, что они даже позабыли об их связи с личностью Вильсона), а вовсе не то, адекватны ли они тем жесточайшим по временам вызовам, которые бросает кипящий и бурлящий мир. В течение трех поколений критики Вильсона яростно нападали на его анализ и выводы, и все равно в то же самое время вильсоновские принципы оставались прочнейшим фундаментом американского внешнеполитического мышления.

И все же смещение Вильсоном силы и принципа высокой морали также предопределило на десятилетия амбивалентность американского сознания, пытавшегося примирить принципы с необходимостью. Базовой предпосылкой коллективной безопасности считалось то, что все нации будто бы воспримут любую угрозу безопасности I единообразно и будут готовы идти на один и тот же риск, чтобы ей противостоять. Но такого не только никогда не случалось, такое никогда и не помышлялось за всю историю существования как Лиги наций, так и Организации Объединенных Наций. И только в тех случаях, когда угроза носит всеобъемлющий характер и на самом деле касается всех или хотя бы большинства обществ, такого рода консенсус возможен -- так было в период обеих мировых войн и, на региональной основе, во время «холодной войны». Но в подавляющем большинстве случаев -- почти всегда нелегких -- различные нации в мире имели обыкновение не соглашаться друг с другом: одним казалось, что угроза не так страшна, другие вовсе не готовы были пойти на большие жертвы, чтобы ей противостоять. Так обстояло дело, начиная с итальянской агрессии против Абиссинии в 1935 году и кончая кризисом в Боснии в 1992-м. И даже когда это касалось достижения позитивных целей или исправления свершившихся несправедливостей, глобального консенсуса оказывалось достичь еще труднее. По иронии судьбы с окончанием «холодной войны» в мире, где уже нет всеобъемлющей идеологической или военной угрозы и где на словах больше, чем в какую бы то ни было эпоху, поют хвалу демократии, трудности подобного рода только увеличились.

Вильсонианство подчеркнуло наличие до того скрытого расхождения во взглядах американцев относительно внешнеполитической деятельности. Существуют ли у Америки такие интересы в отношении безопасности, которые ей следует защищать, независимо от того, в какой форме ей сделан вызов? Или Америка должна выступать только против таких перемен, которые со всей добросовестностью могут быть охарактеризованы как противоправные? Что должно заботить Америку: суть или метод преобразований международного характера? Отвергает ли Америка принципы геополитики как таковые? Или их следует переосмыслить, пропустив через фильтр американских ценностей? А если эти подходы окажутся взаимно исключающими, какой должен возобладать?

Вильсонианство делало упор на то, что Америке будто бы принцип важнее факта и что у Америки будто бы нет таких стратегических интересов, которые следовало бы защищать, если угроза им будет носить вполне законный характер. Уже во времена войны в Персидском заливе президент Буш настаивал на том, что он защищает не столько жизненно важные нефтяные коммуникации, сколько выступает против принципа допустимости агрессии как таковой. А во время «холодной войны» в Америке временами разгорались споры, имеет ли Америка моральное право, с учетом собственных недостатков, организовать сопротивление угрозе из Москвы.

Теодор Рузвельт ответил бы на эти вопросы, не испытывая ни малейших сомнений. Предположение о том, что нации воспримут угрозу с равной степенью озабоченности и единообразно на нее отреагируют, представляло бы собой ниспровержение всего, за что он всегда выступал. И никогда он не смог бы представить себе такой всемирной организации, в которую в одно и то же время благополучно бы входили и агрессор и жертва. В ноябре 1918 года он писал в письме:

«Я не против такой Лиги при условии, что мы не будем ожидать от нее слишком многого... Я не собираюсь играть роль, которую высмеял еще Эзоп, когда он написал о том, как волки и овцы согласились разоружиться, причем овцы в качестве гарантии доброй воли и доверия отослали сторожевых собак, после чего и были съедены волками»⁵*.

А в следующем месяце он писал сенатору от штата Пенсильвания Ноксу:

«Лига наций способна принести кое-какую небольшую пользу, но чем более напыщенно она себя ведет и чем более стремится быть полезной, тем меньше она в состоянии что-то совершить на деле. Разговоры о ней можно с мрачным юмором сопоставить с разговорами вековой давности относительно Священного союза, будто бы имеющего основной целью обеспечение вечного мира. Кстати, царь Александр, стоявший во главе этого движения, и был президентом Вильсоном тогдашнего столетия»⁵⁷.

Согласно оценкам Рузвельта, лишь мистики, мечтатели и интеллектуалы способны придерживаться мнения, будто бы мир есть естественное состояние человека и что его можно сохранить посредством консенсуса незаинтересованных сторон. Мир для него был изначально хрупок и мог быть сохранен лишь благодаря неусыпной бдительности и альянсам сильных единомышленников.

Но Рузвельт появился на свет либо на век раньше, либо на век позже, чем нужно. Его подход к вопросам международных отношений умер вместе с ним в 1919 году; и ни одна из главнейших школ американской внешнеполитической мысли не возродила этого подхода. С другой стороны, можно считать мерой интеллектуального триумфа Вильсона то, что даже Ричард Никсон, чья внешняя политика основывалась на ряде рузвельтовских предпосылок, считал себя в первую очередь последователем вильсоновского интернационализма и повесил портрет президента, вовлекшего страну в войну, в своем рабочем кабинете.

Идея Лиги наций не смогла обрести широкий круг приверженцев в Америке, потому что страна еще не была готова играть столь глобальную роль. Тем не менее интеллектуальная победа Вильсона оказалась более плодотворной, чем мог быть любой политический триумф. Ибо как только Америка оказывалась перед лицом необходимости создания нового мирового порядка, она тем или иным образом возвращалась к основополагающим воззрениям Вильсона. В конце второй мировой войны они помогли построить Организацию Объединенных Наций на тех же принципах, что и Лигу наций, с таким расчетом, чтобы мир опирался на согласие между победителями. Когда эта надежда скончалась, Америка прибегла к «холодной войне», понимая ее не как конфликт между двумя сверхдержавами, но как моральное сражение за демократию. А когда произошел крах коммунизма, идея Вильсона о том, что путь к миру пролегает через коллективную безопасность, сопровождаясь при этом распространением по всему миру демократических институтов, была в равной степени принята каждой из двух главных политических партий, последовательно приходящих к власти.

В вильсонианстве воплотилась главная трагедия Америки на мировой арене: американская идеология является, так сказать, революционной, в то время как у себя в стране американцы считают себя удовлетворенными статус-кво. Следуя тенденции превращать проблемы внешней политики в схватку между добром и злом, американцы, как правило, чувствуют себя не в своей тарелке, когда приходится иметь дело с компромиссом, точно так же, как если бы речь шла о частичном или неопределенном рещении. Тот факт, что Америка постоянно уклоняется от поиска широкомасштабных геополитических трансформаций, часто ассоциируется с тем, что она будто бы всегда выступает в защиту территориального, а иногда и политического статус-кво. Веря в универсальность закона и права, она с трудом способна примирить веру в мирные перемены и тот непреложный исторический факт, что почти все значительные перемены исторического характера были связаны с насилием и переворотами.

Америка убедилась, что ей предстоит реализовывать избранные идеалы в мире, менее счастливом, чем ее собственный, и в диссонансном единстве с государствами, имеющими более узкие рамки выживания, более ограниченные цели и гораздо меньшую уверенность в себе. И все же Америка упорно стоит на своем. Послевоенный мир в значительной степени является ее творением, и в итоге Америка действительно стала играть ту самую роль, которую провидчески провозгласил Вильсон, -- путеводного маяка, достижимой надежды.