Главным для Красноперова, оставшегося без своей партийной совести, было выяснить, что такое ИНАЯ жизнь: мир, в котором царит самоубийство, пьянство, нищета, безответственность: "Пилот обернулся и спросил: - Налево? Направо?

Мгновение был слышен четкий пульс компьютеров.

Направо! - закричали те, кто уже летал по этому маршруту" (27,94).

Вся повесть состоит из разговоров и лирических отступлений. Читатель постепенно погружается в алогическую фантазию Довлатова: разговор Красноперева с господином Трюмо напоминает хвастовство пьяного Хлестакова: "Знавал я этого Бунина в Грассе. Все писал что-то… Бывало пишет, пишет…И чего, думаю, пишет? Раз не удержался, заглянул через плечо, а там - "Жизнь Арсеньева". Бунин постепенно приобретает облик абсурдного героя, гвоздем царапающего слово "ЖОПА" под окнами Мережковского. Чем-то это напоминает анекдоты из жизни Пушкина Даниила Хармса: "Пушкин был поэтом и все что-то писал". Пушкин падает со стульев, кидается камнями, его дети поголовные идиоты. Хармс снизил этот анекдотический образ до уровня образа абсурдного.

К Красноперову, расшалившемуся на чужой земле: запросто пьющему "горькую" с Кардинале, говорящему комплименты Софи Лорен и вообще бывшему на "короткой ноге" с Бельмондо и другими французскими знаменитостями, был приставлен новый шпион, новая "партийная совесть". Этот человек в пожарном шлеме, тельняшке и гимнастических штанах внешне походит на булгаковского персонажа из свиты Воланда. Своим определенно "советским костюмом" он сигнализирует, что: "Родина слышит, Родина знает…" и вынуждает Красноперова вернуться в Ленинград.

Фонтанка, тяжелый чемодан, российская пивная, привычные заботы, вроде того, как приобрести кальсоны фирмы "Партизан" и нашить на них железные, с армейской гимнастерки, пуговицы.

Абсурдистский оптимизм Довлатова позволяет отыскать герою на Невском "иную жизнь". Там Красноперов встречает своих французских друзей: Жана Маре, Софи Лорен, девушку с девятью ресницами, Анук Эме и Кардинале. Под звуки оркестра он читает надпись на фотографии

"Милому товарищу Красноперову.

Если любишь - береги

Как зеницу ока,

А не любишь - то порви

И забрось далеко.

Твоя Анук"

Стиль, конечно, напоминает альбомные стишки девчонок - девятиклассниц. "Красноперов поднял руки и отчаянно воскликнул: "Где это я? Где?!". Не сдается ли герой перед иной жизнью, о которой так долго мечтал? Не боится ли герой свободы абсурдного мира?

Безмыслие для Довлатова - состояние блаженно идеальное. В состоянии абсурда герой не боится ни женитьбы, ни сифилиса, ни других пакостей жизни. Так непрактично и иррационально могут смотреть на мир только дети. В детском мироощущении, не обремененном глубокомыслием, жизнь кажется Красноперову иной:

Читать умеете?

Да, - рассеянно ответил Красноперов, - на шести языках.

На листе картона было выведено зеленым фломастером: "Свежий лещь"

А почему у вас "лещ" с мягким знаком? - не отставал Красноперов

Какой завезли, такой и продаем, - грубовато отвечала лоточница. (27,106).

Чтобы стать жителем ИНОЙ жизни, необходимо очистить свое сознание от знаний и принимать мир оглупленно наивным. "Детскость мышления" - это форма псевдоневинного дурачества. За этой блаженной детскостью скрывается намеренное оглупление окружающего мира. Довлатов спорит с формулой Гегеля: ВСЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РАЗУМНО. Он сочиняет ирреальный мир, где культ разума свергнут, а в мире царит вакханалия абсурда.

Страсть к разрушению есть творческая страсть. Разрушая, она творит. Стоит вспомнить мысль Жуковского о том, что ум есть низшая способность души, в то время, как высшая ее способность - творчество. Оно свободно, божественно по природе и в руководстве не нуждается. Писатель верит в свободное творчество и вообще верит в чудо. Как для Ионеско, для него мир абсурда - это реализация невозможного. Герой Довлатова надеется найти то, что найти невозможно: "Однажды я бродил по городу в поисках шести рублей" (27,II,25). И что бы вы думали, он их найдет! Герой верит абсурдному миру, но в тоже время и боится его. Абсурдный мир - это мир перевертышей. Героя бесконечно с кем-то путают: история путаницы с Шаблинским; история в редакции, напоминающая эпизод одной из картин Чарли Чаплина: друг - миллионер узнает Чаплина только тогда, когда пьян, в трезвом же виде, к сожалению, нет. Поэтому, когда герой Довлатова влюбляется, он боится проникновения алогичного мира в его жизнь: "Тут у меня дикое соображение возникло, а вдруг она меня с кем-то путает, с каким-то близким и дорогим человеком? Вдруг безумие мира зашло слишком далеко?" (27,I,231). Боязнь этих ужасных карнавальных перемен. Вера в абсурдность, как в счастливую закономерность, породила глубокий лиризм "сентиментальной повести". Герой, несмотря на внешнюю затуманненость, заговоренность действительности, пытается очистить столь запутанный мир абсурда и ответить на один-единственный вопрос: "Кто я такой?".

Захламленный пустырь?

Обломок граммафонного диска?

Окаменевший башмак, который зиму пролежал во рву?

Березовый лист, прилипший в ягодице инвалида?

Так глубок этот вопрос и так сложен ответ, что практически невозможно отыскать подходящую поэтическую формулу: любой эпитет покажется блеклым перед тем, что пытается назвать автор одним словом - " ненужность, одиночество".

Альберт Камю касательно абсурда писал: "Человека делает человеком в большей мере то, о чем он умалчивает" (33,70). Довлатов пытается подобрать короткую, ёмкую, но обо всем говорящую фразу. Подбирает целую цепочку сравнений, похожих на японские трехстишия хойку и на живопись художников импрессионистов. "Человек - бутылочка из под микстуры" (51,102). Фраза, похожая на монохромный рисунок тушью, ничего лишнего, все предельно просто. В хойку, чем богаче подтекст, тем выше мастерство поэта:

После ванны

к голому заду прилип

листик агора

Белый грибок в лесу

Какой-то лист незнакомый

к шляпке его приник (5,126).

Для японца деталь, мини - предмет - это символ одиночества: сосновая игла в волне, светлячок на ладони, пленный сверчок в клетке. В этом высокая поэтика приниженности, ощущение собственной ничтожности в мире абсурда и невозможность что-либо изменить. Размышление о жизни и смерти в начале "сентиментальной повести" не находят ответа ни в прозаических строках, ни в возможностях драматических полилогов, они вырываются в высокий лиризм, потому что об одиночестве и бренности всего земного легче говорить стихами, а сказанное об Иной жизни остается таким же недоговоренным, как сказанное о жизни Действительной, в которой вместо того, чтобы заговорить о конце, просто ставят многоточие: "Кончается история моя. Мы не постигнем тайны бытия вне опыта законченной игры. Иная жизнь, далекие миры - все это бред. Разгадка в нас самих. Ее узнаешь ты в последний миг. В последнюю минуту рвется нить. Но поздно, поздно что-то изменить…" (51,108).

Иосиф Бродский определил образ героя произведений Довлатова как образ, не совпадающий с русской литературной традицией: "Это человек, не оправдывающий действительность или себя самого, это человек от нее отмахивающийся, выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок…" (16,359). Это человек, смиряющийся с абсурдностью мира, как с явлением более милосердным, нежели жестокая действительность мира. Этот мир, мир абсурда, отличается от нашего упорядоченного мира своей нечеловеческой хаотической красотой. Это мир хаоса, но хаоса с нулевой агрессией. В нем можно, если и не пережить всю свою жизнь заново, то хотя бы спастись, переждать эти тяжелые времена. Мир абсурда не может приносить человеку столько страданий, сколько приносит ему реальный мир. Потому что мир абсурда - это мир быстрых перемен. Только слеза задрожала в уголке глаза, как человек забыл, о чем он печалился. Например, в довлатовской истории о счастливо живущем брате происходит немотивированная перемена: " Тут им овладел крайний пессимизм" (27,III,222). Это немотивированное "ВДРУГ" сближает Довлатова с чеховскими неожиданностями: "Лег на диван и помер".

В мире, в котором все совершается быстро, герой не успевает печалиться, в этом высшее проявление абсурдного гуманизма. Довлатов всегда хотел, чтобы его читали со слезой. Для этого он выставлял " часто неуместные и чуждые тексту всхлипы в рассказе"(17,163). Эти всхлипы, ни в коем случае не переходящие ни во что серьезное, характеризуют автора как приверженца милосердия быстрых перемен. Рассказ за рассказом, история за историей, где события бегут в стремительной мгновенной смене, позволяет определить довлатовское время, как время ускоренное. Он мало прожил, потому что жил очень быстро. Но много пережил, потому что всегда торопился. Торопливость проявляется во всем, даже в отношении к смерти. Вспомним анекдотическую ситуацию в "Соло на ундервуде": "Произошло это в грузинском ресторане. Скончался у молоденькой официантки дед. Хозяин отпустил ее на похороны. Час официантки нет, два, три. Хозяин ресторана нервничает - куда, мол, она подевалась?! Некому, понимаешь, работать. Наконец официантка вернулась. Хозяин ей сердито говорит:

- Где ты пропадала, слушай?

Та ему в ответ:

- Да ты же знаешь, Гоги, я была на похоронах. Это же целый ритуал, и все требует времени.

Хозяин еще больше рассердился:

- Что я, похороны не знаю?! Зашел, поздравил и ушел! (27, III,336).

Чем-то эта ситуация напоминает древнюю фиджийскую легенду о том, как люди сделались смертными.

На свете боги долго спорили, как должен умирать человек. Старый добряк месяц предложил, чтобы человек рождался, рос, уходил и рождался снова. Так, как происходит с ним самим. Но крыса была против. Она говорила и говорила, спорила с богами, болтала без умолку. Наконец, им надоели обсуждения и они, утомленные, начали дремать. Все проголосовали за то, чтобы человек умирал, потому что все устали от разговоров.

Довлатов, как та легендарная мышь, хочет заговорить смерть и обессмертить человека. Он игнорирует и смеется над ней. Его герои забалтывают ее, сводят смерть к ничего не означающим переменам в жизни. Абсурд терпим к смерти, поскольку смерть - это жизнь в нелепом ее проявлении. Смерть, как и абсурд, - это зависимость человека от мира. Герою Довлатова необходимо сохранить и свою жизнь и инобытие. Найти иную смерть, чем смерть биологическую. И этой смертью станет ИНАЯ ЖИЗНЬ.

§9. Преодоление абсурда смерти смехом

Смех над холмиком летает,

И хохочет и грустит…

Н.Заболоцкий

Харон. Откуда. ты выкопал, Гермес?

этого киника? Всю дорогу

болтал, высмеивал и вышучивал

всех, сидевших в лодке, и, когда

все плакали, он один пел.

Лукиан "Харон и Менипп"

В знаменитом описании римского карнавала в "Итальянском путешествии" Гёте попытался разглядеть за карнавальными образами их глубинный смысл. Приводится глубоко символичная сцена: во время "moccoli" мальчик гасит свечу своего отца с веселым криком: "Смерть тебе, синьор отец!" Призыв смерти близкому человеку - особый элемент карнавала, символизирующий грядущие перемены и обновления. Образ беременной Смерти - это образ, характеризующий единоначалие и двуединство рождения и смерти. Поэтому издевательство. Кощунственная насмешка и пренебрежение к Смерти - это традиционные элементы ритуального смеха, направленные на осмеяние высшего. Срамословили Солнце, высших богов, умерших близких (похоронный смех/. Осмеяние сливалось с диким ликованием и сознанием собственной силы, возможностью управлять всем миром. Строгий Ликург воздвиг смеху статую. Смех - победитель над горем, смертью и веками.

Всю свою жизнь человек борется со страхом смерти. Следуя советам Эпикура, он приучает себя к мысли, что Смерть не имеет к нам никакого отношения. Но непоколебимыми остаются боязнь физической гибели и отчаяние перед неизбежным концом. Страх перед смертью вошел в нашу кровь, в наше сознание, в наше пространство и время. "Времена не выбирают, в них живут и умирают", - писал наш современник. Философские течения и школы ХХ века намертво увязали понятие смерти с понятием времени. "Momento mori". Думай о ней! Стал бы человек делать что-то глупое и ненужное, если бы знал, что умрет через какие-то полчаса? Да и вообще стал бы он что-то делать? Он в бездействии перестал бы жить. По мнению известного психоаналитика Э.Фромма, избавиться от страха смерти все равно, что избавиться от собственного разума или от тела, которое и заставляет желать жизни. Некоторые исследователи считают, что страх перед смертью - это не врожденное, а приобретенное в ходе жизни свойство психики. Л.Уотсон был поражен фактом, что страх смерти возникает только у взрослых людей и только у тех, кто имеет время для размышления над этой темой. У наших писателей и художников, поэтов и музыкантов достаточно времени для этой темы, и они достаточно потрудились над ней. С садистским азартом они отправляют на тот свет своих героев: "Смерть Ивана Ильича", "Смерть в Венеции", "Девушка и смерть", "Приглашение на казнь"… Вообще ХХ век - это век терпимый к летальным исходам. Россия - воспринимаемая как страна, которой смерть к лицу: "Россия погибает. Ну и пускай. Ей вроде бы к лицу. Никому не пошло так умереть, как Ей," - говорит герой Вен.Ерофеева. Не наследственное ли это чувство у нашего века, передавшееся то ли от карнавальных профанаций, то ли взращенное в сердцах от унижений и предательств, многовекового зла наших предков в наказание за кощунство и грех? "Земля - колыбель человечества. - В колыбель тебя надо! В землю тебя надо!" - шепчут обезумевшие голоса. Речь, конечно, идет не о детективах с громоздящимися трупами, а о произведениях мирового масштаба. Например, для художников Ренессанса смерть - чуть ли не праздник. Христос пишется яркими, жизнелюбивыми красками. А ведь он распят! "Без гибели нет очищения", - скажете вы. Но ведь так хочется жить…

Герои Довлатова относятся к смерти практически так же, как относились к ней во времена мениппеи ) "Менипповых сатир"/. Смерть своеобычна и курьезна. Она существует вне времени, поэтому сообщение в газете "Новое русское слово" о преждевременной кончине выглядит несколько абсурдно "как будто умереть можно вовремя" (27,II,175). Время и смерть взаимоотрицают друг друга, поэтому покупая обувь в магазине, можно только со смешком заметить, а не последняя ли это пара в твоей жизни? А если и последняя, то что тут такого? "Жил человек и умер" - "А чего бы ты хотел?". Смерть в произведениях Довлатова живет в ореоле смеха: рядовой Пахопиль и другие солдаты из "Зоны" совершают возлияния и "злоупотребляют" алкогольные напитки не где-нибудь, а на кладбище. Причем эта процедура освещена лирическим фоном: все происходит как по Бродскому, степенно и красиво, "под мирное гуденье насекомых". В веселом духе описана смерть деда. Нелепо звучит из мрачных валунов "презрительное и грозное - КАА-КЭМ! АБАНАМАТ" (27,II,164). Возможно, презрение к смерти у Довлатова - чувство наследственное. Особенно дерзко искушал он смехом смерть в своих анекдотах типа: "У Игоря Ефимовича была вечеринка. Собралось пятнадцать человек гостей. Неожиданно в комнату вошла дочь Ефимовых - семилетняя Лена. Рейн сказал:

- Вот кого мне жаль, так это Леночку. Ей когда-то нужно будет ухаживать за пятнадцатью могилами" (27,III,247).

Юмор достигается нарушением последовательности: здравая, располагающая к веселью обстановка… и неожиданно мысль о том, что все эти счастливые, жизнерадостные люди скоро умрут. И кто-то будет ухаживать за их могилами. Но очень часто комический эффект достигается наоборот соблюдением точной последовательности: "Сидел у меня Веселов, бывший летчик. Темпераментно рассказывал об авиации. В частности он говорил:

- Самолеты преодолевают верхнюю облачность… Ласточки попадают в сопла…Самолеты падают…Гибнут люди…Ласточки попадают в сопла…Глохнут моторы…Самолеты разбиваются…Гибнут люди…

А напротив сидел поэт Евгений Рейн.

- Самолеты разбиваются, - продолжал Весело, - гибнут люди…

- А ласточки что - выживают?! - обиженно крикнул Рейн (27,III,247).

Абсурдно и комично выглядит ситуация с перепутанными покойниками. Сама необходимость присутствовать на многих похоронах в качестве переносчика гробов возмущала Довлатова. Автор издевается над кладбищенскими церемониями, с их лицемерными речами и красивой убедительной скорбью, с их официозностью и трепетным следованием традициям, с их лживыми некрологами и неестественным желанием понравиться покойнику. Довлатова явно веселили предчувствия вроде: "На Васильевский остров я приду умирать". Что такое смерть, если к ней так долго готовятся люди? Забавно слышать фразу: "Покойники - моя страсть". Нарочито грубый реализм как реакция человека с тонким ощущением порядка на беспорядок грубой реальности, на смерть, которая привносит в наш и без того разрушенный мир - хаос.

М.М.Зощенко собрал ряд анекдотов на тему смерти про библиотекаря, который с необыкновенной любовью и рвением относился ко всем похоронным делам. Почти ежедневно присутствовал на отпевании совершенно незнакомых ему людей, любил писать эпитафии и рыть могилы. Возможно, общественное мнение хочет заставить героя Довлатова так же ответственно исполнять возложенные на него "похоронные обязанности", как исполняют их люди не совсем нормальные. И герой идет на компромисс: выклянчивает костюм для таких мероприятий, вдохновенно произносит речи у могилы малознакомого Ильвеса, чуть ли не поет песню "Журавли". Похороны приобретают вид увлекательного шоу, где собираются "нужные" люди и обговаривают все свои "нужные" дела. О смерти будто бы забывают. Она зачастую не находит своих жертв: висельники остаются живыми и невредимыми, Фидель, стреляющий в героя, промахивается, Жбанков вообще ничего не боится: "Я - то? Да я хоть сейчас в петлю …" (27,III,256). Быковер завидует мертвому Ильвесу, исполняя предначертанное, когда живой будет завидовать мертвому: "Знаешь, чего бы мне хотелось, - сказал он. - Мне бы хотелось стать невидимым. Чтобы меня вообще не существовало. Я бы охотно поменялся с Ильвесом, но у меня дети. Трое. И каждому нужны баретки"(27,I,308).

Присутствие смерти тем или иным образом начинает влиять на героев. Они делятся своими сокровенными мыслями. "Абсолютно мертвый" Ильвес как бы "выуживает" у них информацию о жизни. В новелле "Чья-то смерть и другие заботы" происходит замещение: автор становится мертвецом. Ему кажется, что он лежит в неуютном ложе, борта которого давят плечи. Лепестки щекочут его руки. Его окружают незнакомые люди, вокруг удушливый запах цветов и хвои. Все это происходит потому, что, думая о смерти, он приближает ее, и она приходит, для того, чтобы что-то сказать о жизни.

Если раньше смерть одного человека воспринималась как трагедия, то теперь в мире массовых смертей одна-единственная смерть ничто. Герой Купезов сравнивает теперешние времена с историями Достоевского: "Тут написано - убил человек старуху из-за денег. Мучился так, что на каторгу пошел. А я, представь себе, знал одного клиента в Туркестане. У этого клиента - штук тридцать мокрых дел" (27,I,71).

Да, обмельчала жизнь - обмельчала смерть. Когда в редакции отравилась корректор Раиса, служащие ходили весь день "мрачные и торжественные" (27,II,318). Не торжество ли это смерти над жизнью? А ведь всего столетие назад писатели считали, что смерть молодой красивой женщины - это одна из самых страшных тем литературы. Теперь это всего лишь обыденность. Дух противоречий между смехом и смертью решается в пользу последней. Автор решает уйти: "Просто взять и уйти без единого слова. Именно так - миновать проходную, сесть в автобус…А дальше? Что будет дальше не имело значения" (27,II,319). В сознании сталкиваются события смерти, как иронии, и смерти, как катастрофы. И не парадоксально, что смех уступил место трагедии. Такой смех, смех, переходящий в трагедию, правомерно назвать экзистенциальным. Это смех на стыке сознания с подсознанием, когда осознаются комические моменты, но они подавляются подсознательными ассоциациями; это невеселая усмешка ratio над собственной гносеологической несостоятельностью.

Заключение

Духовный отец экзистенциализма философ Кьеркегор выдвинул концепцию, согласно которой человек всегда несчастлив, ибо лишен возможности быть самим собой, и только смех способен примирить человека с болью и отчаянием. Лишь комическое может дать нам силу выдержать груз трагизма. Довлатов искал самого себя, руководствуясь какой-то особой внутренней нравственной системой: печальные рассказы переигрывал на мажорный лад, и этот театр его внутреннего "я" оказывался богаче, шире. Реальнее, чище исторического, социального, тенденциозного театра. Много было написано о русском ладе быть печальный, ибо практически во всем мире определенный вид печали, хандры, тоски называют именно русскими. Довлатов может повторить за Пушкиным: "Печаль моя светла…". Если "печаль светла", то ирония как способ превратить грустное явление в веселое не действует в творчестве Довлатова. Хотя в неустойчивой духовной атмосфере России ирония постепенно превращалась в жизненный принцип, истинные писатели - гуманисты не торопятся пользоваться этим принципом, помня, что ирония действует как "бесконечная абсолютная отрицательность" (С.Кьеркегор/. Отрицательность - как цель, не дающая ничего взамен. Несколько лет назад в поэзии появилось стихотворение Юрия Левитанского "Иронический человек", там были такие строки:

Но зря, если он представится вам шутом.

Ирония - она служит ему щитом.

Т.е. иронический взгляд героя на жизнь, на себя, на вещи выглядит по сути маской, самозащитой; (eironeia - "притворство") - действует в данном случае в прямом своем значении. Ирония разрушает онтологические основы конкретно-исторического бытия, обыденная жизнь теряет свои претензии на реальность, все: и автор, и герои становятся Другими, ненастоящими. Сквозь разорванные иронией внешние покровы проступает хаотически карнавальный мир быта и монологическая косность лозунгов. Иронии свойственны элементы социальной неврастении: полное неверие в духовные возможности человека. Если сатира - это плодотворное разоблачающее явление, то ирония, разрушая, не способна на созидание, она, уничтожая реальность, тем самым уничтожает партнера в коммуникации. Знаками присутствующей иронии становятся "концерты тишины", симулякры, поэмы одних названий, выставочные залы без экспонатов и т.д. Эстетическая свобода иронии покоится на разрушении - разрушаются преграды, узы, которыми окружающая действительность связывала человека, мир -становится неустойчивым и зыбким, свободный выбор - безграничным и ничем не связанным. Идеи абсурда дают нам возможность предположить, что творчество С.Довлатова основывается на иронии, об этом свидетельствует также идея катастрофизма, тщательно исследованная В.Чайковской в статье "Модели “катастрофы и ухода” в русском искусстве". Но, рассматривая Довлатова только как ирониста, мы придем к выводу, что он притворяется, лицемерит перед героем, перед самим собой, перед миром, разрушая все, не дает нам ничего взамен. Все это, конечно, не так. В сфере иронии человек никогда не совместится с моралью, а о духовно-миссионерских чувствах не может быть и речи. Для Довлатова они существуют вместе: человек и его мораль.

Если раньше философы, культурологи пытались доказать существование Бога, то теперь все желают доказать существование человека. Поэтому в отношении творчества Довлатова можно вывести понятие МЕТАИРОНИЯ - "ирония над иронией", "отрицание отрицания", возвращение к реальной жизни через прохождение "очистительного" иронического круга. Ценность метаиронии - в ее вырождающейся функции: путем отрицания действительности (абсурд), отрицания свободы, смерти. Нравственный аспект духовной жизни наполняется новым содержанием. Р.И.Александрова в статье: "Ирония, метаирония, диалог, нравственность" предлагает схему, по которой работают Д.Джойс, Н.Саррот, Х.-Л.Борхес, Вен. Ерофеев, С.Довлатов, Ю.Алешковский - это - Действительность -> Ирония -> Новая действительность. Только в такой цепочке может происходить саморегуляция нравственности, примирение миров героя и действительности. Если рассматривать стиль как внутренний стержень автора, то для Довлатова стиль выступает прежде всего как высшая мера нравственности и правды. Если для Солженицына, Шаламова с развитием повествования, т.е. с перемещением точки зрения и изменения перспектив меняется язык: то призыв к читателю взглянуть в корень истины человеческой сущности и разглядеть мерзавцев, то горький сарказм и ирония, то призыв к новому Нюрнбергскому процессу…Для Довлатова стиль и язык остаются неизменным независимо от того, с кем он говорит, его язык адаптирован не под негодяя или гения, а прежде всего под человека. И, можно сказать, эстетический и гуманистический заряд действует не на вербальном уровне, он основывается не на дидактическом давлении, но на уровне спокойного созерцания драмы жизни. Самое главное, слово не должно усугубить отношения к этой жизни. Поэтому в произведения пишется самое личное, автор не претендует рассказать о неведомо-универсальном. К 80-м годам ХХ века прозаики уловили, что, вторгаясь в универсальное, они теряют героя; Раскрыв в произведении свое внутреннее "я", они только делают попытку приблизиться к общечеловеческому, а, сближаясь с ним, усугубляют собственное одиночество.

Всю прозу Довлатова можно сравнить с особенностями одной пьесы Беккета "В ожидании Годо". Мрачная клоунада подчеркивает бесцельность существования персонажей. Два путника ожидают на обочине дороги господина Годо - человека, который должен что-то изменить в их судьбе. Годо не идет. Появляется его слуга, который сообщает, что его господин не придет сегодня. Путники ожидают Годо, который никогда не придет, и на протяжении двух актов излагают друг другу свою жизнь, где все незначительно и мелко. "По всем принятым критериям, - писал английский критик Кеннет Тайнен, - "В ожидании Годо" - драматический вакуум. Жалок тот критик, который стал бы искать щель в ее броне, ведь она вся - сплошная щель. В ней нет сюжета, кульминации и разрядки, нет ни начала, ни конца. Имеется, правда, - никуда не денешься - некоторая драматическая ситуация…Пьеса в сущности только средство, дающее человеку возможность без скуки повести два часа в темноте. Времяпровождение в темноте - не только суть драмы, но и суть жизни"(74,64).

Читая Довлатова, мы проводим время в свете, который является тоже неотъемлемой частью драмы жизни, и этот свет помогает нам отыскивать в себе Бога и человека, отыскивать в себе некоторые зачатки милосердия, так незаметно позаимствованные у прекрасного прозаика - Сергея Довлатова.

Список использованной литературы

Абдулаева З. Между зоной и островом // Дружба народов. - 1996. - №7. - С.153-166

Анастасьев Н. Слова - моя профессия // Вопросы литературы. - 1995. - Выпуск 1. - С.3-22

Арьев А. Душа маленьких вещей // Первое сентября. - 1996. - 21 ноября. - С.4

Арьев А. После стихов // Звезда. - 1994. - №3. - С.156-162

Бабочки полет: Японские трехстишия. - М.: Изд-во ТОО "Летописец", 1997. - 357с.

Баевский В.С. История русской поэзии: 1730 - 1980. - М.: Изд-во "Новая школа", 1996. - 320с.

Баткин Л. "Неужели вот тот - это я?" // Знамя. - 1995. - №2. - С.189-196

Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. - М.: Изд-во "Художественная литература", 1986. - 541с.

Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.: Изд-во "Советская Россия", 1979. - 318с.

Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. - М.: Изд-во "Художественная литература", 1990. - 541с.

Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М.: Изд-во "Искусство", 1986. - 444с.

Белый А. Символизм как миропонимание, - М.: Изд-во "Республика", 1994. - 528с.

Бетеа Д. Мандельштам. Пастернак. Бродский // Русская литература ХХ века. Исследования американских учёных. - СПб, 1993. - С.362-400

Богуславский В. М. Человек в зеркале русской культуры, литературы, языка. - М.: Изд-во "Прогресс", 1989. - 200с.

Бондаренко В. Плебейская проза С. Довлатова (с Наш Современник. - 1997. - №2. - С.257-270

Бродский И.А. Избранные стихотворения 1957 - 1992. - М.: Изд-во "Панорама", 1994. - 496с.

Вайль П. Без Довлатова // Звезда. - 1994. - №3. - С.162-165

Вайль П. Генис А. Искусство автопортрета // Звезда. - 1994. - №3. - С.177-180

Высоцкий В. Избранное. - Минск. : Изд-во "Мастацкая литература",1993. - 591с.

Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. - М.: Изд-во "Республика", 1994. - 368с.

Габышев Л. Одлян, или Воздух свободы // Новый мир. - 1989. - №6-№7.

Галковский Д. Бесконечный тупик // Советская литература. - 1991. - №1. - С.171-188.

Генис А. Корова без вымени, или Метафизика ошибки // Литературная газета. - 1997. - 24 декабря. - С.11

Говорка Я. Дорога к долголетию. - М.: Изд-во "Профиздат", 1990. - 336с.

Гоголь Н.В. Мертвые души. - М.: Изд-во "Художественна литература", 1985. - 368с.

Гусев В.И. Герой и стиль. - М.: Изд-во "Художественная литература", 1983. - 286с.

Довлатов С. Собрание прозы в 3-х томах. - С-Пб.: Изд-во "Лимбус-пресс", 1995.

Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в томах. - М.: Изд-во "Художественная литература", 1976.

Драгунский Д. Весь мир насилья Мы // Дружба народов. - 1994. - №7. - С.3-7.

Елисеев Н. Человеческий голос // Новый мир. - 1994. - №11. - С.212-220.

Есин А. Возможность малой формы // Литературная учеба. - 1981. - №4. - С.217.

Ерофеев Вен. Оставьте мою душу в покое. - М.: Изд-во АО "Х.Г.С.", 1997. - 408с.

Ерофеев Вик. Русские цветы зла. - М.: Изд-во "Подкова", 1997. - 504с.

Жарко В. Зона: внутри или снаружи // Литературная газета. - 1996. - №48. - С.15.

Жолтовский А.К. Искусство приспособления // Литературное обозрение. - 1990. - №6. - С.46-51

Зощенко М. Мишель Синягин. Избранное. - М.: Изд-во "Правда", 1990. - 480с.

Иванова Н.Б. Точка зрения; О прозе последних лет. - М.: Изд-во "Советский писатель", 1988. - 420с.

Ильф и Петров С. Двенадцать стульев. Золотой теленок. - Киев.: Изд-во "Веселко", 1986. - 407с.

Искандер Ф. Думающий о России и американец // Знамя - 1997. - №9 - С.7-35.

Каледин С. Встреча с Сергеем Довлатовым, Невстреча с Сергеем Довлатовым, Собачье сердце // Звезда. - 1994. - №3. - С.168-171.

Камю А. Творчество и свобода. - М.: Изд-во "Радуга", 1990. - 602с.

Касавин И.Т. "Человек мигрирующий": антология пути и местности // Вопросы философии - 1997. - №7. - С.74-84.

Кривулин В. Поэзия и анекдот // Звезда - 1994. - №3 - С.128-129.

Кривулин В. У истоков независимой культуры // Звезда. - 1990. - №1. - С.184-192.

Кулаков В. После катастрофы // Знамя. - 1996. - №2. - С.199-211.

Курицын В. Искусство письма // Октябрь. - 1997. - №8. - С.187-190.

Кучаев А. Записки Смней Бороды // Знамя. - 1995. - №2. - С.9-62.

Липневич В. Человек одинокий // Новый мир. - 1995. - №4. - С.283.

Липовецкий М. Совок - блюз. // Знамя. - 1991. - №9. - С.226-237.

Магвайр Р. Конфликт общего и частного в советской литературе 20-х годов // Русская литература ХХ века. Исследования американских ученых. - СПб.: Изд-во "Петро-Риф", 1992. - С.176-214.

Малоизвестный Довлатов. - СПб.: Изд-во "Журнал “Звезда”", 1996. - 512с.

Матлеев Ю. Тетрадь индивидуалиста // Русские цветы зла. - М.: 1997 - С.117-140.

Михайлов С. О литературе. - М.: Изд-во "Художественная литература", 1989. - 278с.

Молдавский Д.Н. Товарищ Смех - Ленинград.: Изд-во "Лениздат", 1981. - 344с.

Найман А. Персонажи в поисках автора // Звезда. - 1994. - №3. - С.125-127-128.

Нарбикова В. "…И путешествие" // Знамя. - 1996. - №6. - С.5-36.

Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. - Минск.: Изд-во "Поппури", 1997. - 704с.

Новиков В. Заскок // Знамя. - 1995. - №10. - С.189-195.

Нот - Пол. Уроки ХХ века // Иностранная литература. - 1996. - №5. - С.238-245.

Однаралов В. Два полюса смеха // Наш современник. - 1996. - №11. - С.148-152.

Орлова Э.А. Введение в социальную и культурную антропологию. - М.: Изд-во МГИК., 1994. - 214с.

Оруэлл Д. Подавление литературы. - М.: Изд-во "Прогресс", 1989. - 404с.

Пашков В. Лот в изгнании // Всемирное слово. - 1994. - №6. - С.42-43.

Попов В. Кровь - единственные чернила // Звезда. - 1994. - №3. - С.141-144.

Пэн Д. Странствователи и домоседы // Литературное обозрение. - 1992. - №3. - С.8-14.

Рейн Е. Мне скучно без Довлатова. - СПб.: Изд-во "Лимбус-Пресс", 1997. - 296с.

Сафонов В. Вечное мгновение. - М.: Изд-во "Советский писатель", 1986. - 520с.

Смирнов. Творчество до творчества // Звезда. - 1994. - №3. - С.121-122.

Соловьев В.С. Сочинения в 2-х томах - М.: Изд-во "Республика", 1988.

Спаль А. Гении и Гуливеры. Природа нашего смешного // Новый мир. - 1992. - №5. - С.131-136.

Тынянов Ю. Литературный факт. - М.: Изд-во "Высшая школа", 1993. - 320с.

Телехова Н.А. Гении и злодеи // Звезда. - 1990. - №6. - С.175-178.

Уфлянд В. К старшим братьям // НЛО. - 1997. - №26. - С.283-296.

Федь Н.М. Жанры в меняющемся мире. - М.: Изд-во "Советская Россия", 1989. - 544с.

Филимоно А. Об иронии в современной поэзии // Лепта. - 1993. - №5. - С.152-154.

Фромм Э. Бегство от свободы. - Минск.: Изд-во "Попурри",1998. - 672с.

Храпченко М.Б. Художественное творчество. Действительность. Человек. - М.: Изд-во "Советский писатель", 1976. - 368с.

Чайковская В. На разрыве аорты // Вопросы литературы. - 1993. - Вып. VI. - С.14-21.

Шаламов В. Несколько моих жизней. - М.: Изд-во "Республика", 1996. - 580с.

Шевелев А.Э. Морфология насмешливости // Аврора - 1995. - №12. - С.6-13.

Шестов Л.И. Сочинения в 2-х томах. - М.: Изд-во "Художественная литература", 1993.

Шкловский В.Б. О теории прозы. - М.: Изд-во "Советский писатель", 1988. - 194с.

Эпштейн М. Истоки и смысл русского постмодернизма // Звезда. - 1996. - №8. - С.166-188.