Мировоззрение и социально-политическая организация кочевников Саяно-Алтая поздней древности и раннего средневековья в отечественной историографии второй половины XIX – начала XXI в.

Во втором разделе «Мировоззренческие представления раннесредневековых кочевников» отмечается, что в отличие от номадов поздней древности духовная культура скотоводов раннего средневековья оказалась изучена отечественными историками в большей степени. Во многом это обусловлено наличием широкого спектра письменных источников (китайских, персидских, арабских, византийских). Кроме того, дешифровка тюркской (орхоно-енисейской рунической) письменности и исследование элитных мемориальных комплексов в Монголии существенно расширили исследовательские возможности. В результате тюркологи уже смогли указать на то, что основу религиозных традиций тюркоязычных кочевников составлял шаманизм (П.М. Мелиоранский, Д.М. Позднеев и др.), хотя отмечались проникновение и влияние мировых религий, прежде всего манихейства на уйгуров (В.В. Бартольд, Н.Ф. Катанов).

В рассматриваемый период происходит становление методики изучения истории кочевых народов, в том числе и мировоззрения. В это время оформляются историко-этнографический подход и метод сопоставления письменных и археологических источников, которые не потеряли своего значения и на современном этапе развития тюркологии. Возникают первые дискуссии относительно интерпретации тюркских элитных мемориальных комплексов, оградок, изваяний и балбалов (В.В. Радлов, П.М. Мелиоранский, Н.И. Веселовский и др.).

Следует отметить, что на становление мировоззренческого направления в номадологии существенно повлияла научная деятельность отечественных востоковедов (Н.Я. Бичурина, М.Д. Храповицкого, М.Н. Суровцева, В.В. Бартольда), изучавших Центрально-Азиатский регион. Серьезные успехи были достигнуты и в процессе накопления археологических источников. Благодаря исследованиям В.В. Радлова, Н.Я. Ядринцева, Г.Н. Потанина, И.Р. Аспелина, А.В. Адрианова и других ученых уже в дореволюционный период были обнаружены и исследованы сотни погребальных и мемориальных объектов. Процесс накопления археологических источников продолжился и после закрепления советской власти на Алтае и в Минусинской котловине (С.А. Теплоухов, М.П. Грязнов, С.И. Руденко, С.В. Киселев, Л.А. Евтюхова, С.С. Сергеев и др.), однако в мировоззренческом аспекте полученные материалы интерпретировались еще крайне слабо. Смена политической власти в стране первоначально никак кардинально не сказывалась на творчестве кочевниковедов. Показательными в этом отношении как раз являются работы В.В. Бартольда, опубликованные в 1920-е гг. Ситуация в исторической науке в целом и в номадологии в частности стала постепенно меняться с конца 20-х гг. XX в., когда началось внедрение марксизма.

В третьем разделе «Общественная организация номадов поздней древности» на основе анализа историографических источников показано, что первые попытки социальных интерпретаций были предприняты В.В. Радловым еще во второй половине XIX в. Однако более концептуальные оценки общественного развития номадов стали даваться уже в советской исторической науке. В первое десятилетие советской власти в исторических исследованиях кочевников разных периодов устойчивые позиции сохраняло эволюционное направление. В рамках такого подхода номадные социумы представлялись как достаточно сложные общественные объединения. Родоплеменная система у номадов (она была достаточно хорошо изучена российскими путешественниками, историками, этнографами) уже не рассматривалась только как признак архаичности и примитивности. Большинство исследований того времени строилось на изучении состава кланово-племенной структуры номадов, различных форм внутренних и межклановых социальных связей, бытовых и культурных аспектов. Так, например, значительная часть ученых в 1920-х гг. рассматривали социальную структуру номадных объединений как иерархию подразделений рода или более крупных институтов - племени, союза племен, орды. Кочевники считались одним из примеров родовых обществ. Но при этом исследователи указывали на элементы сословного деления и другие атрибуты развитых социальных систем, которым, однако, отводилась второстепенная роль (Ц. Жамцарано, А. Турунов, Б.Э. Петри, М.Н. Богданов, Б.А. Куфтин и др.). В целом господствовало представление, что эволюционные возможности кочевников были ограничены средой их обитания в степях, предгорьях, полупустынях. Исследователи полагали, что в этих условиях не было возможности интенсифицировать хозяйственную систему, обеспечить дальнейшую динамику социального развития. Кроме того, образ кочевников в исторических исследованиях во многом рисовался в сопоставлении номадов рубежа XIX-XX вв. с современными им индустриально развивающимися европейскими державами, колониальными империями. Если говорить о социально-политической организации номадов, то отечественные исследователи в первой трети XX в. редко определяли конкретную стадию или этап в общественной эволюции, на которой находилось изучаемое ими номадное объединение, ограничиваясь в основном фиксацией родового характера и отсталости (экономической, социальной, политической, культурной) от современных им европейских обществ, простоты быта и пр.

Многие археологи этого времени избегали социальных интерпретаций, ограничиваясь при описании результатов полевых исследований в Саяно-Алтае и на сопредельных территориях фиксацией «богатых» («княжеских»), «рядовых» («бедных») погребений скифского и хунно-сяньбийского периодов (С.А. Теплоухов, М.П. Грязнов, С.И. Руденко и др.). В то же время расширение источниковой базы, выработка принципов комплексного изучения проблематики заложило основы для формирования социального направления в номадологии.

В четвертом разделе «Общественная организация раннесредневековых кочевников» раскрываются особенности изучения общественной структуры тюркоязычных номадов. Несмотря на довольно обширные исторические и археологические изыскания, обобщающих работ по истории кочевых народов раннего средневековья было немного, а социально-политическая организация практически не нашла специального отражения в дореволюционных изданиях. Исключением можно считать работы Д.М. Позднеева и В.В. Радлова по анализу китайских сведений об истории уйгуров и некоторых других народов, комментарии российских ученых к переводам древнетюркских надписей и китайских хроник. По существу в исследованиях конца XIX - начала XX в. указаны только общие оценки кочевых обществ, которые можно транслировать и на раннесредневековый период.

В 1920-е - начале 1930-х гг. в изучении истории скотоводов ведущая роль принадлежала дореволюционным исследователям. Особое место среди них занимал В.В. Бартольд, который один из первых предложил социально-полити-ческую типологию средневековых номадов. Археологическое направление исследований памятников раннего средневековья также было представлено преимущественно учеными с дореволюционным стажем - В.А. Адриановым, П.К. Козловым, С.И. Руденко, Б.Я. Владимирцовым и др. Наряду с ними в обследование и изучение раннесредневековых памятников включились М.П. Грязнов, С.В. Киселев, А.Ю. Якубовский, А.Н. Бернштам и др. Однако в целом в рассматриваемый период археологические объекты раннего средневековья чаще всего выступали как материал для разработки культурно-хронологических схем, а не социальных реконструкций.

К концу 1920-х гг. в исторических и археологических кочевниковедческих исследованиях наметились определенные изменения. Они были связаны со стремлением части ученых, как правило, представляющих уже советское поколение, более активно внедрять в науку марксистские принципы. В результате различных дискуссий в исторических изысканиях приоритетным становился марксистский социологический подход, трактовки которого были весьма различны. Так, необходимость изучения общественно-экономических формаций на основе археологических материалов отстаивалась сторонниками «истории материальной культуры» в противовес, как они определяли, последователям «археологического вещеведения». Определение целей археологии, как восстановление по памятникам материальной культуры общественно-экономических формаций, сделало социальные реконструкции, а также разделы по экономической и социально-политической истории неотъемлемой частью археологических работ. На изучение раннесредневековых номадов оказывали влияние и исследования по этнографии кочевых народов конца XIX - начала XX в. Они прежде всего отражали желание молодых исследователей освоить и адаптировать к истории и этнографии кочевников различные трактовки стадиальной теории. Ряд исследований формировался на фоне продолжительной борьбы в Средней Азии с баями и «другими контрреволюционными элементами». В этой связи целая группа социологов и историков видела в кочевничестве особую линию социогенеза, в ходе которой номады, минуя рабовладельческую стадию, переходили от родового общества к сословному государству и/или феодализму, сохраняя родовые институты (А.П. Чулошников, Г.А, Кушнер и др.).

Если говорить о новых тенденциях в конце 1920-х гг., связанных со становлением «истории материальной культуры» и «теории стадиальности», свертыванием дискуссий, первыми репрессиями против кочевниковедов, переходом многих авторов на более «правильные» методологические позиции, то исследования социально-политической организации раннесредневековых номадов они затронули слабо. Определенную эволюцию, правда, можно отметить во взглядах В.В. Бартольда и в разработке концепции кочевого феодализма Б.Я. Владимирцевым. Однако принципиально ситуация в номадологии изменится только в середине 1930-хх гг.

В конце главы подведены итоги развития мировоззренческого и социально-политического направления в номадологии в указанный период, что позволило выделить два этапа. Первый этап (вторая половина XIX - третья четверть 1920-х г.) характеризуется накоплением источников, постановкой проблематики, выработкой методических приемов научного изучения. В методологическом отношении большинство отечественных работ кочевниковедов базировалось на эволюционистских позициях. В эти годы еще не было жесткого тотального контроля за наукой и обществом со стороны советской власти, что позволяло представителям разных историко-методологических подходов достаточно мирно сосуществовать и полемизировать, хотя дискуссии порой уже выходили за рамки только научной проблематики. На рубеже 1920-х - 1930-х гг. номадология, как и другие области исторической науки, вступила в новый этап развития, связанный с распространением марксистской парадигмы, идеологии и активным вмешательством государства в исторические исследования.

Во второй главе «Мировоззренческие системы и социально-политическая структура номадов Алтае-Саянского региона в исторических исследованиях второй трети 1930-х - середины 1960-х гг.» проанализирована литература, отражающая изучение обозначенной проблематики в рамках господства одной методологической парадигмы - исторического материализма, а также влияния идеологического фактора на развитие отечественной исторической науки.

В первом разделе «Мировоззрение кочевников поздней древности» обращается внимание на то, что середина 1930-х г. окончательно закрепила переход отечественной исторической науки на новые принципы историописания, базирующиеся на марксистской формационной методологии и сталинских оценках истории. Этот важный рубеж ознаменовал «внешний» разрыв с предшествующей традицией изучения номадов в дореволюционной России.

Несмотря на сложившуюся противоречивую ситуацию в науке, были достигнуты определенные результаты в изучении мировоззрения номадов, что обусловлено несколькими факторами. Во-первых, были исследованы новые, а также полностью введены в научный оборот ранее раскопанные погребальные памятники скифского и хунно-сяньбийского периодов. Не случайно в археологических и исторических монографиях М.П. Грязнова, С.И. Руденко, С.В. Киселева, Л.Н. Гумилева появляются отдельные разделы, посвященные верованиям номадов. В то же время господствующая в отечественной науке марксистская формационная парадигма накладывала свой отпечаток и на изучение духовной культуры. В связи с тем кочевые общества поздней древности рассматривались преимущественно как военно-демократические, что автоматически вело к занижению уровня развития религиозно-мифологических систем. В такой ситуации становится понятным, почему кочевниковеды вынуждены были ограничиваться рассмотрением отдельных обрядов и верований без указания на существование именно религии у номадов, как основы мировоззренческой системы.

Определенные нестыковки между выявляемыми историческими процессами, требованиями идеологии и официальной науки в это время часто просматриваются в работах ученых. Так, С.И Руденко столкнулся с развитой погребально-поминальной обрядностью «пазырыкцев» Алтая, которая слабо укладывалась в «примитивные» религиозные верования. Это заставляло ученого различными косвенными приемами демонстрировать сложность мировоззренческой системы номадов. Л.Н. Гумилев, несмотря на скудную информативность письменных источников, тем не менее во многом пришел к тем же выводам в отношении хунну, о чем свидетельствует использование термина «религия», а не просто понятий «верования» и «обряды».

В методическом отношении все мировоззренческие разработки ученых базировались на соотношении археологических и письменных источников. Несмотря на определенную научную непопулярность изучения религиоведческой проблематики в исторической науке, тем не менее отечественным кочевниковедам удалось впервые представить достаточно полную на тот период времени картину мировоззренческого развития кочевых обществ Саяно-Алтая поздней древности.

Во втором разделе «Мировоззрение номадов раннего средневековья» рассматриваются особенности исторической рефлексии на проблему реконструкции религиозно-мифологических представлений тюркоязычных кочевников Саяно-Алтая и сопредельных территорий. В отличие от номадов поздней древностей на изучение истории мировоззрения средневековых кочевников, кроме археологических и эпиграфических исследований, существенный отпечаток накладывало развитие этнографической науки. Ее успехи во многом были связаны с тем, что этнографические знания по разным народам окраин Советского Союза должны были способствовать закреплению советской власти на местах. При изучении традиционных обществ исследователи вынуждены были обращаться к истории конкретного народа, что и стимулировало развитие историко-этнографического направления. Особенно успешной его реализация оказалась при изучении народов Алтая и Тувы. Развитие мировоззренческого направления в тюркологии стимулировал и процесс накопления археологических материалов.

Большинство ученых рассматриваемого периода акцентировало внимание на проявлении ранних формах религии у кочевников. Так, А.Н. Бернштам отмечал у тюркоязычных номадов анимизм и тотемизм, а Л.Р. Кызласов, Л.П. Потапов выделяли черты шаманизма. В то же время анализ тюркских рунических текстов и повторный их перевод М.Е. Маловым позволил как самому ученому, так и другим тюркологам более обстоятельно уделять внимание проблеме знакомства кочевников с мировыми религиями. Постепенно такое влияние стало прослеживаться не только по письменным источникам, но и по археологическим данным - погребальной обрядности и предметам торевтики, что нашло отражение в работах С.В. Киселева и С.Г. Кляшторного. Именно в этот период уходят истоки будущей дискуссии относительно степени распространения мировых религий у кыргызов.

Другая проблема, которую исследователи активно обсуждали на страницах научных изданий, касалась соотношения китайских источников и данных археологии по погребально-поминальной обрядности и верованиям тюрок. В целом же мировоззренческая проблематика еще мало интересует ученых в этот период. Вероятно, не последнюю роль в сложении такой ситуации сыграли годы репрессий, Великая Отечественная война, да и определенная неконъюнктурность подобной тематики научных исследований в отечественной исторической науки. Ситуация стала в определенной степени меняться со второй половины 1950-х гг., поскольку преимущественно с этого времени начинают появляться основные работы по обозначенной проблематике.

В третьем разделе «Социально-политическая структура кочевников поздней древности» освещены публикации ученых, посвященные реконструкции социо- и политогенеза номадов. Cо второй трети 1930-х гг. марксистская методология стала быстро внедряться в концепции общественного развития номадов. В немалой степени этому способствовали показательные совещания на партийных заседаниях и в научных учреждениях, где обосновывалась необходимость изучения общественно-экономических формаций. В то же время утвердившаяся формационная схема не привела к содержательно-хроноло-гическому однообразию оценок общественно-политических организаций номадов и земледельцев. Наоборот, уже первые работы по социальной истории кочевников, написанные с марксистских позиций, обозначили отсутствие единогласия среди ученых. Кочевниковедам даже на этапе утверждения и развития формационной теории было «тесно» в тех социально-классовых параметрах, которыми характеризовались первобытно-общинный, рабовладельческий и феодальный строй в марксистско-ленинской теории исторического процесса.

В изучении отечественными учеными общественных систем номадов генеральной тенденцией был переход от сугубо социально-теоретических разработок, в которых археологические материалы играли по большей части иллюстративную роль, к попыткам выявления в многообразии артефактов тех сведений, которые были бы соотносимы с теоретическими установками и данными письменных источников. Этот переход отчетливо прослеживается на рубеже 1940-1950-х гг., когда в кочевнической археологии был накоплен определенный фактический материал, позволявший проводить сравнительный анализ погребений в рамках той или иной культурной провинции и выявить дифференциацию погребений по размерам надмогильных сооружений и составу сопроводительного инвентаря. Данная тенденция стала одним из главных факторов в поступательном развитии кочевниковедеческой археологии и в последующие периоды.

Необходимо также учесть, что в поле зрения археологов попали памятники кочевой элиты. Показательными в этом отношении были работы М.П. Грязнова и С.И. Руденко, посвященные результатам раскопок Пазырыкских курганов. Это открывало путь для разработки специальных методов палеосоциологического анализа и их апробации. Уже в конце 1950-х - середине 1960-х гг. подобные исследования дали существенный результат и позволили К.А. Акишеву, Г.А. Кушаеву, С.И. Руденко, С.С. Черникову характеризовать кочевые сообщества как сложные социальные организмы.

Исследователи, развивавшие идею рабовладельческих отношений у номадов, столкнулись с непреодолимым препятствием в лице малой заинтересованности кочевников в рабском труде. Несмотря на большое количество невольников и работорговлю (скифы, хунну), источники не давали возможности говорить о значительном удельном весе рабов в составе кочевых общин. В силу этого в качестве «рабов» фигурировали в основном земледельцы и ремесленники, жившие на подвластных номадам территориях. В оценке ряда раннекочевнических обществ как «рабовладельческих» отразился еще один момент. В частности номадов древности перестали рассматривать только как «варварскую периферию», подчеркивая, хотя и с помощью «рабовладельческого инструментария», высокий уровень их социального развития.

С другой стороны, сложность общественных структур кочевников Саяно-Алтая поздней древности, как и других регионов, подтверждаемая археологическими и письменными источниками, часто не получала должного объяснения, упрощалась и сводилась к стандарту: рабы (данники), общинники, родоплеменная знать и племенной вождь (царь). Возникал «замкнутый круг», причиной которого были идеологические установки, определявшие оценки отечественных исследователей. Признавая развитую социальную стратификацию кочевых социумов и возможность возникновения у ранних кочевников государства, ученые для общей характеристики могли выбрать только модели позднеродового объединения, военной демократии или рабовладельческого общества. В довольно однообразных концепциях социального устройства кочевников нашли отражение неразработанность проблемы ранней государственности и ограниченная формационными рамками типология социальных систем. В таких случаях разногласия оппонентов сводились часто к хронологическим определениям. социальный политический номад саянский алтай

В то же время стоит подчеркнуть, что оригинальные и эталонные палеосоциологические разработки М.П. Грязнова, С.И. Руденко, К.А. Акишева и других исследователей заложили традицию комплексного изучения социальных аспектов истории кочевников, которая реализовывалась отечественными учеными на материалах памятников не только Саяно-Алтая, но и Центральной и Средней Азии. Однако общее число социальных исследований было пока еще незначительным, ограниченным оставалось и количество задействованных в таких социальных интерпретациях памятников.

В четвертом разделе «Социально-политическая структура номадов раннего средневековья» отмечается, что изучение раннесредневековых кочевников Саяно-Алтая, как и номадов поздней древности, было связано с окончательным утверждением формационной теории в сталинской трактовке. Советским кочевниковедам предстояло апробировать марксистскую концепцию на конкретно-историческом материале. Преимущественно в отношении раннесредневековых номадов господствовали точки зрения о развитии у них рабовладения (С.П. Толстов) либо феодальных отношений (Н.Н. Козьмин, А.Н. Бернштам, Л.П. Потапов и др.). Однако по мере исследований становилось очевидным, что кочевники раннего средневековья не очень соответствовали классическим параметрам классовых обществ. Особенно наглядно это показала дискуссия о патриархально-феодальных отношениях, где даже сторонники феодализма у номадов писали о специфичности и неразвитости феодальных отношений у скотоводческих народов. Окончательная ревизия этих взглядов в отношении номадов раннего средневековья была осуществлена Л.Н. Гумилевым, который открыто выступил против рабовладельческой и феодальной трактовки социально-политической организации номадов раннего средневековья. Другой особенностью рассматриваемого периода являлось то, что для кочевниковедов были практически не характерны палеосоциологические исследования на археологических материалах раннесредневековых кочевников.

Завершая историографическое рассмотрение мировоззренческих и социально-политических кочевниковедов второй трети 1930-х - первой половины 1960-х гг., в диссертации сделан вывод о том, что важным рубежом в номадологических исследованиях являлся 1956 г. Именно этот год, ознаменовавший наступление «эпохи оттепели», позитивно сказался как на развитии исторической науки в целом, так и кочевниковедения в частности. На первом этапе, до середины 1950-х гг., исследователи вынуждены были опираться не только на принципы исторического материализма и марксизма, но и учитывать идеологические установки. Во второй период (середина 1950-х - середина 1960-х гг.) у кочевниковедов, при сохранении господствующей методологической парадигмы, появилось больше возможностей опираться на формируемую источниковую базу, что позитивно сказывалось на исторических выводах. Именно введение в научный оборот новых источников, особенно археологических, определенное ослабление идеологического давления на науку, а также меньшая степень политизации (по сравнению, например, с работами по истории России) кочевниковедческих исследований, позволили ученым сделать значимые выводы в области изучения мировоззрения, общественных отношений и структуры власти у номадов поздней древности и раннего средневековья.

В третьей главе «Реконструкция мировоззрения и социально-политической структуры кочевых обществ Саяно-Алтая в последней трети 1960-х - начале 1990-х гг.» раскрываются особенности формирования концепций развития кочевых народов Саяно-Алтая в контексте формирования источниковой базы, расширения методологических и методических принципов исследования, ослаблении идеологического контроля со стороны государства.

В первом разделе «Мировоззренческие системы кочевников поздней древности» на основе анализа историографических источников демонстрируются серьезные результаты в изучении духовной культуры номадов. Во-первых, в данный период шел активный процесс накопления именно археологических источников, который требовал всестороннего осмысления и анализа. В этом отношении показательной являлась дискуссия об информативности погребального обряда, в рамках которой ученые подчеркивали источниковедческую важность не только элитных, но и «рядовых» погребально-поминальных комплексов.

Во-вторых, в рассматриваемый период получили развития четыре подхода к мировоззренческим реконструкциям в номадологии, которые могли использоваться как по отдельности, так и в сочетании. Первый, «традиционный» подход базировался, как и ранее, на сопоставлении археологических и письменных источников. К указанным двум группам источников все чаще начинают добавлять третью - этнографические материалы. При этом не всегда четко выдерживается методологическая корректность привлекаемых сведений. В целом традиционный подход в методологическом отношении базировался на эволюционистских принципах.

Второй подход связан с активным привлечением индоевропейских и индоиранских аналогий при изучении мировоззрения кочевников скифо-сакского времени. Исследователи практически единогласно пришли к выводу, что кочевники степной полосы Евразии, в т.ч. Саяно-Алтая, в скифскую эпоху были ираноязычны. Первоначальный импульс этому выводу был задан исследованиями языковой принадлежности скифов, проводимых В.И. Абаевым. Затем его закреплению способствовали концепции М.П. Грязнова и А.И. Мартынова в области общих тенденций развития скифских культур на обширной территории. В этой связи важно подчеркнуть, что такая позиция давала широкие возможности для привлечения при изучении религиозных воззрений номадов аналогий в рамках всего скифо-сакского мира.

Третий подход связан с привлечением в процессе мировоззренческих реконструкций мифологических универсалий. Показательна в этом отношении мифологема, например, модели мира в виде символического мирового древа, горы и т.п. Такая мифологема находила, по мнению ученых, свое выражение в произведениях искусства, в костюме «золотого человека» и в некоторых других элементах культуры номадов скифской эпохи.

Важно также отметить, что привлечение индоиранских аналогий к явлениям скифской культуры успешно коррелировалось учеными с методикой использования мифологических универсалий. Кроме того, оба обозначенных подхода тесно связаны с распространением в отечественной науке структурно-семиотического направления. Новая методология стала активно внедряться в изучение духовной культуры кочевников скифо-сакского периода с середины 1970-х гг. Наиболее информативной системой для мировоззренческих реконструкций было признано искусство.

Одна из основных проблем, поднятых в номадологии, касалась сущности религии кочевников Саяно-Алтая. При этом, с одной стороны, ученые указывали на элементы ранних форм религии у номадов - анимизма, тотемизма, фетишизма, культа предков магии, шаманизма (С.С. Сорокин, Т.М. Михайлов и др.). С другой стороны, все отчетливее просматривался индоиранский пласт в мировоззрении не только саков Казахстана и Средней Азии (Б.А. Литвинский, А.К. Акишев,Е.Е. Кузьмина, Л.А. Лелеков и др.), но и «пазырыкцев» Алтая (В.Д. Кубарев, А.И. Мартынов, А.С. Суразаков и др.), «саглынцев» Тувы (А.Д. Грач). Более того, возник вопрос о терминологическом обозначении влияния иранской религиозной традиции. Не случайно ученые указывали на влияние митраизма, маздаизма, зороастризма или просто индоиранского пласта.

В отличие от скифо-сакской проблематики, мировоззрение кочевников Саяно-Алтая и сопредельных территорий хунно-сяньбийского периода оставалось слабо изученным. В этой связи кочевниковеды ограничивались преимущественно описанием зафиксированных особенностей погребального обряда и рассмотрением их либо в культурно-хронологическом, либо в социальном контексте. Правда, в отдельных случаях номадологи касались верований хунну и сяньби, однако этот процесс сопровождался преимущественно констатацией сведений, приводимых в китайских источниках. Аналогичная ситуация наблюдалась и в изучении мировоззрения кочевых народов, которые находились на периферии империй Хунну, Сяньби и Жужаней в Туве и на Алтае.

Во втором разделе «Мировоззренческие системы номадов раннего средневековья» дается характеристика изучения религиозных представлений и обрядов тюркоязычных кочевников. В результате отмечается, что на первый план при изучении данной проблематики выходят археологические источники. Существенное расширение археологического материала вновь позволило ученым продолжить попытки его корреляции со сведениями китайских источников о погребальном обряде номадов, хотя полного соответствия обнаружить не удалось. В то же время изучение погребально-поминальной обрядности номадов позволило номадологам отметить, что во всем кочевом обществе от рядового кочевника до элиты господствовала одна мировоззренческая система. Важным источником при реконструкции религиозных представлений, прежде всего кыргызов, становятся предметы торевтики. При этом развернулась дискуссия вокруг трактовки таких предметов в русле буддийской, манихейской и буддийско-манихейской иконографии (Л.Р. Кызласов, Г.Г. Король, Ю.С. Худяков и др.). В работах ученых все отчетливее просматривается идея о сложности и даже синкретичности религиозно-мифологических систем номадов в эпоху раннего средневековья.

Важной особенностью мировоззренческих реконструкций является широкое привлечение материалов по современным тюркоязычным народам Алтая, Тувы и Хакасии. Благодаря деятельности целой плеяды выдающихся этнографов (Л.П. Потапов, Н.А. Алексеев, Т.М. Михайлов, Л.И. Шерстова, В.Я. Бутанаев и др.) был собран огромный фактический материал, который стало возможным использовать в процессе историко-этнографического изучения кочевых народов. Не меньшее значение приобретает и изучение эпоса тюрко-монгольских народов. Этнографические и фольклорные источники при изучении верований средневековых кочевников начинают активно привлекать не только сами этнографы, но и археологи. Существенные результаты были достигнуты в области тюркского языкознания, что дополнительно позволяло решать вопросы мировоззренческого и социального характера.

В рассматриваемый период публикуется большое количество статей и разделов в монографиях, в которых специально рассматриваются вопросы религиозных верований тюрок, кыргызов, уйгуров и других кочевых народов. Отдельно стоит указать на публикацию концептуальных работ, посвященных распространению буддизма, манихейства, несторианства в Центральной Азии и сопредельных регионах, т.е. на территории активного взаимодействия номадов и земледельческих обществ. Появились возможности, хотя и ограниченные, использовать альтернативные методологические разработки в мировоззренческих реконструкциях, прежде всего структурно-семиотического подхода.

В третьем разделе «Социо- и политогенез кочевников поздней древности» делается вывод о том, что рассматриваемый период стал временем зарождения альтернативной формационной модели концепции социально-политического развития номадов. Значительное число конкретно-истори-ческих и обобщающих исследований социальных отношений и политических институтов у кочевников, наряду с менявшимся в СССР отношением к науке (увеличение финансирования, рост числа союзных и международных конференций, знакомство с теоретическими и практическими разработками зарубежных исследователей, ослабление идеологического контроля за учеными и др.), в какой-то мере предопределило существенный сдвиг в изучении кочевых социумов в сторону расширения спектра теоретических основ научных исследований и снижения влияния сталинской формационной доктрины.

Под влиянием трудов целого ряда исследователей общепризнанной стала точка зрения о том, что кочевникам не были присущи развитые рабовладельческие отношения. Г.Е. Марковым, С.Е. Толыбековым, Н.Э. Масановым, А.М. Хазановым, Н.Н. Крадиным открыто был поставлен вопрос о несоответствии реалий истории кочевых обществ признакам феодальных социумов.

Творческий подход к марксистской теории (разработка характеристик предклассовых, раннеклассовых, дофеодальных обществ, фиксация у номадов особых способов производства - номадного, экзополитарного) и привлечение методологических стратегий, применявшихся преимущественно зарубежными исследователями (концепции вождества и раннего государства, мир-системный анализ, цивилизационный, структуралистский, социально-антропологический подходы), существенно повлияли на трансформацию кочевниковедческих исследований в СССР. Сложившийся научный плюрализм подготовил сравнительно быстрое освоение частью отечественных специалистов инновационных моделей изучения социальных и властных структур у кочевников.

Важно подчеркнуть, что исследование сотни памятников «рядовых» кочевников позволило выявить более сложные социальные системы номадов скифо-сакского и хунно-сяньбийского периодов. Значительно расширился в этот период спектр критериев для палеосоциальных исследований. Нельзя не отметить и успешное использование сравнительно-исторического метода особенно при изучении социальной организации номадов Алтая и Тувы. Наконец, успехи в изучении разных кочевых культур позволили ученым выйти и на новый уровень теоретического обобщения проблем изучения номадизма. Определенным итогом в изучении социальной организации кочевников скифской эпохи стали работы А.И. Мартынова, в которых изложены концепции «скифо-сибирского культурно-исторического единства» и «степной скотоводческой цивилизации».

Социальная структура и военная организация хуннуского общества часто рассматривались совместно со средневековыми объединениями номадов, отмечалась их генетические связи и аналогии. Таким образом, исследователи как бы «стирали» различия между древними и средневековыми кочевниками, подчеркивая порой полную тождественность как отдельных общественных институтов, так и всей социально-политической организации хунну и средневековых номадов. Наиболее отчетливо эта идея прослеживается в концепции А.И. Мартынова о начале средневековья с хуннуского времени.

Следует особо отметить формирование разных подходов к максимально сложным формам социальной организации у кочевников и возможностям возникновения у номадов государственных систем. Среди археологов М.П. Грязнов и М.И. Артамонов оставались наиболее последовательными сторонниками ограниченности социального развития ранних кочевников военно-демокра-тическим уровнем. Против государственности у ранних кочевников высказались также Н.А. Боковенко и Е.П. Бунятян. Они полагали, что хозяйственно-культурный тип кочевников и полукочевников обусловливал консервативность экономической и социальной системы номадов и даже ее стагнацию. Другие ученые предполагали определенную эволюцию общественного устройства ранних кочевников. Так, С.С. Черников выделял период «военной демократии» (VII-IV вв. до н.э.) и «время примитивной государственности в степях» с III в. до н.э. Близкую позицию занимал В.М. Массон.

В четвертом разделе «Социо- и политогенез номадов раннего средневековья» отмечается, что изменения в советской науке позитивно сказались на качестве социально-политических исследований раннесредневековых кочевников. Менее догматизированные схемы развития номадов позволили более адекватно историческим реалиям освещать вопросы социального и политического устройства. Большое значение имела разработка концепции раннеклассового общества, критика теории кочевого феодализма, представления о схожести социальной организации номадов древности и средневековья, структурный анализ кочевых обществ и т.д.

В 1970-1980-е гг. уровень изученности археологических и письменных источников позволил ученым решать задачи по реконструкции социальной жизни средневековых кочевников. Наибольшим вниманием отечественных археологов по-прежнему пользовались памятники, связанные с историей каганатов. Сохраняло свое значение мнение Л.П. Потапова о «патриархально-феодальном» облике данных образований. Наиболее распространенной можно считать точку зрения о «раннефеодальном» характере обществ тюркской эпохи. Такая позиция, определявшаяся в основном марксистской методологией и информацией письменных источников, даже не требовала серьезной археологической аргументации, кроме упоминания, общественной дифференциации, отраженной в погребальных памятниках. Формационной модели феодализма наиболее соответствовала оценка Л.Р. Кызласовым Кыргызского каганата как «раннефеодального» (VI-VIII вв.) и «феодального» (VIII-X вв.) объединения. На иные черты кочевых обществ раннего средневековья обратил внимание С.Г. Кляшторный. Основную роль у номадов, по его мнению, играли свободные мужи-воины, а рабовладельческая эксплуатация была связана только с домашним трудом плененных женщин. Тем самым, не высказывая развернутых оценок общественных отношений у кочевников, этот исследователь показывал, что причин для сословного деления номадных сообществ раннего средневековья не было. Схожие оценки высказали Н.Н. Крадин и С.В. Дмитриев.

В отношении властных институтов раннесредневековых кочевников Саяно-Алтая и сопредельных территорий наблюдается единство подходов. Практически все авторы рассматривали крупные политические образования номадов VI-XI вв. как государственные. Исключением практически стали только исследования Н.Н. Крадина, который полагал, что кочевая экономика и особенности общественных отношений у номадов служили препятствием для возникновения государственной политической иерархии. При этом он указывал на возможность появления государственных структур у номадов в случае захвата обширных территорий с земледельцами.

Среди исследований в социальном русле с опорой на археологические материалы следует выделить разработки Г.В. Длужневской, Д.Г. Савинова, Ю.С. Худякова, П.П. Азбелева. Их немногочисленность объясняется тем, что число изученных раннесредневековых памятников номадов существенно уступало количеству раскопанных и опубликованных объектов скифской и хунно-сяньбийской эпох. Пожалуй, интенсивными были только исследования в Минусинской котловине и Туве, но даже там археологическая «картина» средневековья только начала проясняться. Имеющаяся информация совершенно не соответствовала образам кочевых держав, рисуемых письменными источниками. К тому же среди уже исследованных материалов трудно было выявить свидетельства социальной стратификации, так как погребения средневековых номадов отличались гораздо меньшей дифференциацией по социально значимым признакам от памятников предшествующего периода. Требовались массовые археологические материалы и определенный наработанный опыт палеосоциологических реконструкций, чтобы в области изучения социальной структуры раннесредневековых кочевых обществ был сделан существенный прорыв.

В конце главы отмечается, что важнейшим итогом развития мировоззренческих и социально-политических реконструкций в отечественной номадологии в последней трети 1960-х - начала 1990-х гг. была апробация, а затем постепенный отход от сталинской версии формационной теории, разработка новых подходов, признание схожести мировоззренческих и социальных систем номадов древности и средневековья, выработка специальных методов исследования и реконструкции религиозно-мифологических представлений, общественной организации по археологическим данным, создание социально-типологических классификаций погребений номадов, внесение изменений в теоретические основы и социальную терминологию кочевниковедения. При этом нельзя не отметить, что в определенной степени переломный этап в развитии номадологии наступил в середине 1980-х гг. с началом «перестройки» в СССР. Уже на первом этапе (последняя треть 1960-х - первая половина 1980-х гг.) рассматриваемого периода началось проникновение новых методологических подходов в исторические и кочевниковедческие исследования, в результате чего появилось значительное количество концептуальных и во многом хорошо обоснованных работ в области изучения мировоззрения, социо- и политогенеза номадов. С «эпохой перестройки» открылись еще большие возможности для апробации альтернативных методологических парадигм, разработки на их основе собственных теорий. Успешное развитие наметившейся тенденции во многом подкреплялось накоплением к середине 1980-х гг. значительного массива разнообразных источников. Однако не нужно забывать, что во второй половине 1980-х гг. кочевниковедческими исследованиями занимались еще ученые, становление которых происходило в духе классической советской исторической науки. В этой связи многим исследователям, даже при легально открывшихся возможностях свободного использования достижений зарубежной исторической, философской, политологической, социологической, религиоведческой мысли, требовалось время, чтобы осмыслить происходящие перемены и окончательно избавиться от идеологизированности своих концепций. Некоторые ученые в силу внутренних убеждений целенаправленно продолжали свои изыскания в русле традиционной для советской науки марксистской парадигмы.

В четвертой главе «Мировоззрения, социо- и политогенез кочевников саяно-алтайского региона в современной номадологии (1990-е - начало 2000-х гг.)» представлен анализ современной научной литературы, посвященной изучению кочевых обществ по обозначенной проблематике, в условиях методологического плюрализма, широкой источниковой основы и отсутствия идеологического давления. Рассматриваемый период стал временем окончательной интеграции отечественной исторической науки, в том числе номадологии, в мировую науку (спектр взаимодействия включает круглые столы, конференции и симпозиумы, стажировки, гранты, совместные исследования и публикации).

В первом разделе «Мировоззрение номадов поздней древности» сделан вывод о том, что современный этап изучения мировоззрения кочевников оказался чрезвычайно плодотворен. Прежде всего продолжилось расширение источниковой базы за счет исследования рядовых и элитных памятников. Среди кочевых культур скифо-сакского времени наиболее существенные результаты были получены при исследовании религиозной системы «пазырыкцев» Алтая, хотя накапливаются материалы по верованиям и других народов.

В рассматриваемый период сохранили и укрепили свое значение методологические принципы и методические подходы, успешно применяемые ранее. Ведущие позиции в реконструкции мировоззренческих представлений кочевников продолжает играть структурно-семиотический подход. Следует подчеркнуть, что в отношении изучения мировоззрения кочевых народов Саяно-Алтая данное направление начинают использовать не только при анализе произведений искусства, но и погребального обряда номадов скифской эпохи. Значительные результаты по изучению духовной культуры «пазырыкцев» были достигнуты на основе комплексного междисциплинарного анализа материалов, полученных при исследовании памятников на плоскогорье Укок под руководством В.И. Молодина и Н.В. Полосьмак. По-прежнему сохраняет свои позиции и традиционный подход, основанный на сопоставлении различных источников. В целом же на теоретическом и методическом уровне все больше современных исследователей стараются опираться на системный и комплексный подходы, позволяющий рассматривать духовную культуру номадов во всем ее проявлении в различных источниках в контексте исторического и социально-политического развития кочевых обществ.

Среди дискуссий, поднятых в этот период, можно отметить проблему синкретичности религий номадов Саяно-Алтая скифского времени, связанную прежде всего с выделением элементов буддизма, шаманского комплекса верований и его соотношением с индоиранским пластом. Отдельной проблемой религиозного и социального характера выступает изучение служителей культа и сакрализация правителей в кочевых обществах. Серьезное распространение в рассматриваемый период получает палеоастрономическое направление.

Исследование элитных комплексов хунну в Забайкалье и Монголии дали новый импульс для изучения религиозной системы кочевников, которая, по мнению ученых, испытала китайское влияние. Отдельно рассматриваются специалистами вопросы проникновения в кочевые империи хунну, сяньби и жужаней буддизма.

Во втором разделе «Мировоззрение раннесредневековых кочевников» на основе анализа историографических источников и фактов показано, что современный этап отечественной тюркологии, несмотря на сложные социально-политические преобразования в России и бывших республиках Советского Союза, тем не менее ознаменован значительными успехами в области изучения мировоззрения номадов. Сокращение объемов археологических и эпиграфических исследований, экономические трудности заставили ряд ученых уйти из науки. Однако те исследователи, которые сохранили ей преданность, акцентировали внимание на публикации полученных ранее результатов раскопок огромного количества погребально-поминальных комплексов и эпиграфических памятников. В результате были опубликованы новые монографические исследования или переопубликованы «старые» работы, касающиеся истории кочевых народов раннего средневековья.

В области изучения мировоззрения тюркоязычных кочевников первостепенное внимание ученые сосредоточили на изучении религиозного аспекта искусства. Полученные выводы вместе с данными письменных источников использовались для характеристики этноконфессиональной ситуации в регионе. В результате ученые все более акцентируют внимание не только на шаманской основе религиозных систем тюркоязычных народов , но и на существенном влиянии несторианства, религии бон, манихейства и буддизма. При этом большинство из исследователей отмечают, что обращение кочевой элиты к мировым конфессиям обусловлено исключительно политическими мотивами и стремлением выработать единую идеологию в полиэтничных государствах. В этом контексте особую значимость приобретает изучение сакрализации правителей ирелигиозной элиты. Не менее важно заключение ученых о влиянии китайской культуры прежде всего на мировоззрение тюрок.

В методическом аспекте прослеживается следование традициям отечественной тюркологии дореволюционного и советского периодов. Наиболее популярными у кочевниковедов оставались историко-этнографический, сравнительно-исторический, искусствоведческий и сравнительно-лингвистический подходы. Отмечены попытки возобновить исследования в рамках структурно-семиотического направления, но широкого распространения они пока не получили.

Следует отметить, что многие вопросы, связанные с реконструкцией мировоззренческих представлений, вызывают дискуссии в научных кругах. Среди наиболее дискуссионных тем этого времени можно выделить следующие: интерпретация назначения тюркских оградок, изваяний и балбалов; трактовка антропоморфных изображений в качестве богов, служителей культа или людей; степень влияния мировых религий на традиционное мировоззрение номадов.

В третьем разделе «Социально-политическая организация номадов поздней древности» указывается на то, что последний этап оказался достаточно плодотворен и по целому ряду показателей (число оригинальных разработок и направлений исследований, апробация инновационных методик палеосоциологических реконструкций, обобщающие оценки) вполне сопоставим с аналогичными изысканиями 1970-х - начала 1990-х гг. Важными факторами этих достижений были дальнейший рост количества изученных элитных и «рядовых» памятников, а также огромный опыт палеосоциологического анализа и интерпретации накопленных в предыдущий период археологических материалов. Определенное влияние оказала и возможность применения новых методологических концепций и подходов. Кроме того, серьезным положительным фактором стало развитие компьютерных технологий и программного обеспечения, которые позволяли оперативно систематизировать, коррелировать и анализировать огромный и разнообразный археологический материал. В то же время следует учесть, что еще в 1970-х гг. марксистские установки стали играть меньшую, чем раньше, роль в социальных исследованиях, а в годы перестройки идеологические барьеры были и вовсе сняты. Поэтому современный этап изучения общественно-политического устройства кочевников скифского и хунно-сяньбийского периодов представлен самыми разными подходами и социально-терминологическими трактовками: от эволюционистско-марксистского концепта военной демократии и неоэволюционистской теории вождества до идеи «кочевой цивилизации».