Дипломатия Древней Руси

Значимость понятий «мир», «братство», «дружба», «любовь» для межгосударственных взаимоотношений красной нитью проходит через все известные нам мирные соглашения древности и раннего средневековья. Следует заметить, что ни в исторической, ни в правовой литературе не уделялось должного внимания этой формуле мира, неизменно встречающейся как в первых известных нам договорах, так и в политических соглашениях более позднего времени. Она считалась только протокольной, общей, абстрактной. Буржуазный правовед Д. М. Мейчик, например, характеризовал ее как «общую отвлеченную мысль». А. В. Лонгинов также считал «предисловия» с уверениями в дружбе и любви лишь «стилистическим приемом», «обычной дипломатической формулой» ²⁵. Не проявили интереса к этой формуле международных договоров и советские исследователи, между тем как весь международно-правовой мир древности и раннего средневековья держался именно на этом «ките».

Практика заключения договоров «мира и любви» или «мира и дружбы», т. е. мирных договорных отношений между странами, восходит к традициям древневосточного и греко-римского международного права. Многочисленные договоры Византии с Аварским каганатом, Персией, арабами, Болгарским царством, Хазарским каганатом, венграми показывают, что эта мысль сопутствовала всем мирным договорам, которые либо восстанавливали прерванные войной отношения, либо открывали заново мирный этап в отношениях Византии с соседями²⁶. Причем во многих известных случаях факт заключения Византией таких договоров с пограничными «варварами» означал политическое признание того или иного «варварского» государства, а дальнейшие отношения империи с ним строились уже на почве этого основного соглашения, которое и нарушалось военными конфликтами, и возобновлялось, и дополнялось конкретными торговыми и союзными статьями, династическими соглашениями.

Так, в 558 г., когда Византия заключила первый мир с аварами, их посольство было принято в Константинополе, а греки обязались ежегодно выплачивать каганату дань, т. е. Аварский каганат был признан империей. В 641 г. был заключен первый мир с Арабским халифатом, положивший начало дипломатическим отношениям между двумя государствами. По миру 678 г. Византия признала государство лангобардов, а через несколько лет Болгарское государство во главе с ханом Аспарухом и т. д. ²⁷

В связи с сюжетом о крещении Руси особого внимания заслуживают условия мира с Болгарией в 864 г., по которому болгары не только получили некоторые территории, но и обязались принять от Византии епископа и миссионеров, что предопределило принятие Болгарским царством новой религии под эгидой империи.

Политическое признание вырвали у Византии по договорам 934 и 943 гг. угры. На наш взгляд, эти два договора представляют собой два типа соглашений, поэтому о них целесообразно сказать несколько подробнее. Согласно сообщению продолжателя Георгия Амартола, после разорения уграми Фракии в 934 г. и осады Константинополя в стан угров был послан патрикий Феофан для заключения мира, который блестяще справился с трудной задачей: «...се же дивно и разумно их подъиде, яко хотяше, тако и створи». В 943 г., в период нового нашествия угров на Византию, тот же Феофан вновь вел с ними переговоры и заключил мирное соглашение: «...клятвы мирскиа створи с ними» . Эти два договора, по-видимому, не равнозначны. В 934 г. произошло первое нападение угров на Византию («...первое приидоша угре на Царьград» -- в ПВЛ; «...бысь же воина пръваа угръскаа на грекы» -- у продолжателя Георгия Амар-, закончившееся первым урегулированием -- мирным договором между уграми и Византией. Мир с уграми 934 г. по аналогии с договорами, заключенными с аварами и болгарами, по всей вероятности, включал формулу мира и традиционные для такого рода соглашений Византии с «варварами» пункты о выплате дани, удовлетворении каких-то территориальных претензий и т. п. В 943 г. Феофан лишь сотворил с уграми «клятвы мирскиа», т. е. восстановил мирные отношения, прерванные войной. Основные же принципы этих отношений были определены в первоначальном договоре 934 г.

Далеко не все 24 договора, которые были заключены между Болгарией и Византией на протяжении VII--X вв. и о которых писал И. Свеньцицкий³¹, были равнозначными соглашениями. Какая-то их часть действительно представляла собой договоры «мира и любви» и заключалась либо после крупных военных конфликтов, значительно менявших соотношение сил двух государств, либо в связи со сменой правителей, когда новый хан или император стремились подтвердить прежние соглашения. Но не раз в ходе многочисленных войн заключались и миры, подтверждавшие status quo и возвращавшие оба государства к тому состоянию «мира и любви», которое уже было зафиксировано прежде.

Знал мирные урегулирования такого рода и автор «Повести временных лет». Он упомянул под 858 г. о победоносном походе на болгар византийского императора Михаила III, который «миръ створи с болгары». Под 914 г. после рассказа о нападении войск болгарского царя Симеона на Царьград следует запись: «...и сотворивъ миръ и прииде... во своаси». Под 929 г. (здесь хронология ошибочна: событие относится к 924 г.) вслед за известием об очередном нападении болгарских войск на Византию летописец опять записал: «...и створи миръ с Романомъ царемъ» ³².

Продолжатель Георгия Амартола раскрывает содержание лаконичной летописной формулы «сотворивъ миръ» применительно к переговорам, проведенным сразу же после прекращения военных действий в 914 г. «...поручником же миролюбезно приимшемъ, посла Симеона Феодора, магистра своего, беседовати о мире... Симеон же и оба сына его в свою страну обратишася без глашенных грамот о мире разидошяся» ³³. Таким образом, после прекращения военных действий в результате переговоров Симеонова посланца с греками был восстановлен мир между воюющими странами, который возвратил и Болгарию, и Византию к довоенному, мирному состоянию. Здесь не потребовалось каких-то дополнительных соглашений, закрепленных развернутым посольским ритуалом, соответствующей документацией. Все обстояло проще: прекращалась война и утверждался мир. Поэтому и не было «глашенных грамот» о мире: восстанавливалось хорошо известное обеим сторонам состояние нормальных, мирных отношений.

И во втором случае после долголетнего мира и нападения Симеоновых войск на Константинополь Роман I Лакапин, как пишет византийский хронист, послал к болгарам на переговоры патриарха Николая и видных вельмож, «яко да с ним беседу створити о мире», т. е. для того, чтобы провести с болгарским царем мирные переговоры. А далее хроника говорит о том, что Симеон явился на переговоры, «помяну мир да створита, целовашеся ибо дроуг дроуга, разидоста-ся»³⁴. Итак, вновь военные действия закончились устными переговорами, восстанавливавшими мирные отношения между двумя государствами. Представители сторон облобызали друг друга в знак мирного соглашения и разошлись. С тех пор в течение почти 40 лет до событий середины 60-х годов IX в., когда Византия разорвала мир с Болгарией, отношения между двумя странами были мирными. И основывались они на прежних соглашениях «мира и любви».

Во всех приведенных случаях договоры носили устный характер и вырабатывались в ходе посольских переговоров', в которых участвовали видные сановники и сами правители. О некоторых из них (с болгарами, уграми) есть сведения, что их заключение сопровождалось определенной процедурой-- клятвой, поцелуями заключавших договор правителей.

Так отличались друг от друга перемирия, завершавшие военные действия, от договоров «мира и любви», которые устанавливали мирные отношения между государствами.

Ценой выплаты «варварским» государствам ежегодной дани, регулярного задаривания их правителей, политических и экономических уступок Византии удавалось не только сдерживать военный натиск сопредельных «варварских» государств, но и превращать их в союзников, ставить себе на службу их военные силы. Союзные отношения связывали империю, как уже говорилось, с Хазарским каганатом, а в отдельные периоды с государством аваров. Хотя Византии не удалось повести в фарватере своей политики гуннскую державу, а позднее и Болгарию, но договоры с гуннами и болгарами на определенные периоды все же обеспечивали империи спокойствие на ее северо-западных границах³⁵. Теперь настала очередь Руси.

При чтении византийских авторов обращают на себя внимание два факта, которые не были в полной мере отмечены предшествующей историографией. Во всех без исключения источниках сообщается, во-первых, о заключении в то время между Византией и Русью не нескольких, а одного дипломатического соглашения и, во-вторых, о крещении как неотъемлемом условии именно этого соглашения. Так, в «Окружном послании» Фотий говорит, что руссы «теперь» (следовательно, до 867 г., к которому относится «Окружное послание») поменяли языческую веру на христианскую, «вошедши в число подданных нам³⁶ и друзей, хотя незадолго перед тем грабили нас и обнаруживали необузданную дерзость... они приняли пастыря и с великим тщанием исполняют христианские обряды»³⁷. Как видим, Фотий связал превращение руссов в друзей с их крещением, а сам акт превращения руссов в «подданных» и «друзей» описал лишь в нескольких словах, поскольку речь шла, очевидно, о типичном договоре о «мире» и «любви», хорошо известном современникам. В церковном документе вовсе не обязательно было употребление официальной дипломатической терминологии, да и упомянул Фотий об изменении внешнеполитических отношений Византии и Руси лишь попутно, главное для него -- это идея о крещении Руси, о благотворной силе христианства.

Таким образом, уже в этом древнейшем сообщении объединяются воедино два события, последовавшие вскоре после нападения русского войска на Константинополь: договор о «мире и любви» и крещение Руси. Очевидна и хронология этих событий -- они произошли до 867 г., в период патриаршества Фотия, который в «Окружном послании» как бы подводит итог своим усилиям по христианизации окрестных народов: крещение приняли от Византии и болгары, и руссы. Фотий говорит о крещении Руси как о факте, который теперь («в настоящее время»), т. е. в 867 г., уже стал достоянием истории. И еще раз Фотий упоминает о времени событий: руссы подняли руку на Ромейскую державу «незадолго» перед тем, как стали «друзьями» империи. Следовательно, заключение договора, крещение Руси, направление к руссам епископа произошли вскоре после ухода руссов из-под Константинополя. О каких руссах говорит Фотий -- о тех ли, что напали на Константинополь в 860 г., или о каких-то других? Мы полагаем, что речь идет все о том же нападении 860 г.: в «Окружном послании» повторяется лейтмотив проповедей Фотия -- негодование по поводу грехопадения греков, допустивших руссов к стенам Константинополя. Упоминание о нападении руссов на Византию в «Окружном послании» -- результат все того же резонанса событий 860 г., который ощущается в византийских источниках IX--X вв.

В сообщении продолжателя Феофана вопрос о переговорах между Византией и Русью вновь объединяется с идеей крещения Руси, но вводится и новый факт -- появление русского посольства в Константинополе, последовавшее за окончанием военных действий. Указывается здесь и цель посольства-- просьба о крещении, и его хронология--»немного времени спустя» после нападения Руси на Константинополь. Само описание этого нападения у продолжателя Феофана не оставляет сомнения, что речь идет именно о русской атаке в 860 г. О крещении Руси говорится лишь в общих чертах: оно «было исполнено», а кем, когда -- источник об этом умалчивает. Здесь впервые мы сталкиваемся с фактом, когда само крещение рассматривается в отрыве от посольства с просьбой о крещении, как акт совершенно иной, хотя и связанный с содержанием посольских переговоров, проведенных русской миссией в Константинополе.

Константин Багрянородный, сохраняя общую канву событий, ввел новые детали. Он совершенно определенно упоминает о заключении мирного договора между Византией и Русью; указывает на преподношение руссам дорогих подарков: золота, серебра, дорогих тканей, которыми Василий I Македонянин склонил их к миру; повторяет и старую версию о принятии Русью христианства как об одном из условий мирного договора: именно во время переговоров Василий I Македонянин убедил русское посольство согласиться на крещение Руси и принять архиепископа. Как видим, посольство, переговоры о крещении Руси идут в одном временном ключе, а крещение Руси, посылка на Русь архиепископа -- в другом.

Скилица также объединил договор с соглашением о крещении руссов. Он записал, что руссы после ухода на родину отправили в Константинополь послов и просили о крещении ³⁸.

Что касается хронологии событий, то византийские авторы XI--XII вв. датировали их по формальному признаку -- упоминанию Василия I Македонянина -- временем правления Василия I, хотя в самом тексте его биографии нет на этот счет прямых указаний, а лишь говорится, что Василий провел с руссами переговоры, в ходе которых склонил их к договору богатыми подарками и убедил «сделаться участниками божественного крещения». Был ли он в это время императором или еще оставался соправителем Михаила III, расчищающим себе дорогу к единоличной власти,-- вопрос далеко не ясный. Сам же акт крещения в биографии, так же как и в других источниках, отделен от факта переговоров по поводу крещения, которое, согласно Константину Багрянородному, было проведено при патриархе Игнатии.

Позднейшая Никоновская летопись рассказывает о событиях 60-х годов IX в. лишь в общих чертах, но также упоминает о заключении Василием I Македонянином «мирного устроения» с руссами и склонении их к христианству.

Таким образом, все источники совершенно определенно и единодушно отмечают, что после ухода руссов из-под Константинополя между Византией и Русью был заключен мирный договор. Если суммировать сведения о нем у Фотия, продолжателя Феофана и Константина Багрянородного, то есть, на наш взгляд, все основания говорить о заключении типичного договора «мира и любви» с присущими ему атрибутами. В Константинополе появляется «варварское» -- в данном случае русское -- посольство; здесь же происходят переговоры между руссами и греками; заключение договора сопровождается обычным в таких случаях преподношением руссам дорогих подарков; в итоге недавние противники империи становятся ее друзьями. «Мир и любовь» -- вот, по-видимому, та формула, на основе которой отныне будут строиться отношения между Русью и Византией. Спустя 50 с лишним лет отраженный свет этого договора «мира и любви» обнаруживается в договоре Олега с греками 911 г. В нем говорится, что русские послы были направлены Олегом в Константинополь к императорам Льву, Александру и Константину «на удержание и на извещение от многих лет межи хрестианы и Русью бывьшюю любовь...». И далее: Олег собирался «удержати и известити такую любовь, бывшую межи хрестьяны и Русью многажды», т. е. в течение многих лет. Таким образом, в договоре 911 г. четко просматривается мысль о существовании до событий 907--911гг. мирных отношений между Византией и Русью на уровне международной формулы «мира и любви», которые восстанавливаются в 907 и 911 г.

Кроме этой общей формулы мира, лежащей в основе политического смысла договора, он определенно включал как одно из конкретных условий крещение Руси. Все византийские источники сохранили следы лишь этого договорного условия, и не только сохранили, но и известным образом его интерпретировали. Продолжатель Феофана пишет, что русское посольство само просило греков осуществить крещение Руси. Константин Багрянородный, напротив, сообщает, что Василий I Македонянин в ходе переговоров убедил руссов креститься. Патриарх Фотий говорит, что руссы сами, без принуждения сменили языческую веру на православную. Однако это сообщение Фотия касается не хода переговоров, а характера самого крещения, осуществленного в процессе общего внешнеполитического урегулирования отношений в более поздние, чем конкретные переговоры, сроки.

На первый взгляд может показаться, что источники предлагают исследователю на выбор две версии о переговорах по поводу крещения, а именно: Константина Багрянородного о том, что византийцы навязали руссам крещение, и продолжателя Феофана о том, что руссы в ходе переговоров сами требовали от Византии крещения. Но, думается, на самом деле такой альтернативы не существовало. Принятие христианства «варварским» государством вовсе не являлось однозначным актом, который устраивал лишь одну сторону. Поэтому мы не разделяем точку зрения тех историков, которые считают, что крещение навязала Руси в результате ее неудачного похода на Константинополь Византия, которая стремилась таким путем привлечь новое государство к союзным отношениям, т. е. мы против односторонней оценки христианизации пограничных народов лишь как средства политического давления империи на эти народы. Д. Оболенский даже писал, что «дипломатическое окружение» Киева (сюда он относил и византийское посольство в Хазарию на исходе 860 г., которое расценивал как попытку организации союза Византии и Хазарии против Руси) было поддержано попытками обратить Русь в христианство . Мы полагаем, что ближе к истине стоят авторы «Истории Византии», отметившие заинтересованность правящих кругов Руси в обращении своего государства в христианство в связи с закономерным ростом в результате крещения международного авторитета христианизирующейся стороны, выгод внешнеторгового и внутриполитического порядка и т. п.

Обращает на себя внимание тот факт, что на протяжении почти полутора веков (IX--X вв.) во всех случаях частичной христианизации Руси (независимо от того, была ли она связана с победоносными русскими походами или достигалась древнерусскими политиками иным путем) она была связана с определенной инициативой и Руси, и Византии в период мирных переговоров с руссами относительно крещения.

И параллельно в каждом из этих случаев в византийских церковных кругах создавалась версия о христианизации Руси как акте для руссов вынужденном, как о проявлении политического влияния империи и всепобеждающей силы православия. Прослеживается она, как видим, и при описании событий 60-х годов IX в.

Византийские авторы, разумеется, старались скрыть истинную политическую подоплеку событий, затушевать государственные интересы Руси в деле христианизации древнерусского государства, скрыть, что для Руси получение крещения из рук видных византийских церковных иерархов было делом большого политического престижа. О том, что такой интерес присутствовал в 60-х годах IX в. и со стороны Византии, и со стороны Руси, говорят и слова Константина Багрянородного о намерении Византии убедить руссов креститься, и сообщение продолжателя Феофана о стремлении руссов принять крещение из рук империи, т. е. каждая из договаривавшихся сторон хотела добиться для себя в данном вопросе наибольшей политической выгоды. Руссы, вероятно, учитывали и возможность языческой оппозиции в своей стране. Поэтому переговоры вокруг этих проблем могли быть напряженными, и хотя руссы в дальнейшем, согласно условию договора, приняли архиепископа, но это был лишь первый осторожный шаг, который каждая из сторон стремилась сделать с выгодой для себя.

Мы полагаем, что это условие русско-византийского мирного договора 60-х годов IX в. и дошло до нас в глухих фразах византийских авторов, которые, конечно, не раскрывали всей политической сложности проходивших тогда переговоров, хотя текст продолжателя Феофана позволяет судить об их напряженности.

Условие о христианизации Руси, видимо, не было единственным конкретным условием русско-византийского договора. Одним из важнейших условий договоров «мира и любви», заключаемых Византией с «варварскими» государствами, была выплата им ежегодной дани. Такую дань греки платили гуннам, болгарам, аварам, хазарам, и всякий раз неуплата дани вызывала очередной военный конфликт между «варварами» и империей. Хотя мы не располагаем прямыми свидетельствами включения статьи о дани в русско-византийский договор 60-х годов IX в., но косвенно следы этого условия можно усмотреть в сообщении Константина Багрянородного о том, что Василий I Македонянин склонил руссов к переговорам «щедрыми подарками» -- золотом, серебром и шелковыми тканями. Разумеется, речь могла идти и об обычном подкупе иностранного посольства, с тем чтобы добиться для империи наиболее выгодных условий мира, и о посольских дарах, которые в византийской да и в мировой практике было принято преподносить зарубежным посольствам дружественных государств. Но это могла быть и дань, которую греки выплатили руссам за обещание сохранять мир. Как показал в своем исследовании Д. В. Айналов, золото, серебро, шелковые ткани неизменно входили в состав дани, уплачиваемой Византией «варварам» за мир и союзную помощь ⁴⁰.

Следы двух других условий, как верно заметили А. В. Лонгинов, А. А. Васильев, А. Боак и другие историки, прослеживаются в позднейших договорах Руси с греками. Одно из них -- договоренность о союзных действиях Руси и Византии.

Версия о наличии после 860 г. такой договоренности находит подтверждение в факте нападения русского войска на Абесгун между 864 и 884 гг. (годы правления Хасана ибн-Зайда, на владения которого напали руссы), как об этом сообщил Ибн-Исфендийар ⁴¹. Ранняя дата этого нападения -- 864 г., как видим, стоит в непосредственной близости с такими событиями, как заключение русско-византийского договора и начало миссионерской деятельности греческой церкви на Руси. Вряд ли руссы отправились бы в столь дальний поход в 70--80-е годы IX в., когда на Руси, как известно по русским летописям, происходила династическая борьба за власть, шло подчинение восточнославянских племен Киеву. 60-е годы IX в. наиболее реальная дата этого похода. И если это так, то руссы ударили по закавказским владениям Арабского халифата, в то время как арабы вели наступление на империю со стороны Малой Азии.

Вполне вероятно, что в договоре 60-х годов IX в. нашли отражение условия о местопребывании русских купцов у монастыря св. Маманта и некоторые другие условия, повторенные впоследствии в договоре Олега с греками в 907 г. На основании сведений Ибн-Хордадбе о взимании с русских купцов десятины и «Повести временных лет» о существовании старинной русско-византийской торговли (имеется в виду сюжет легенды об убийстве Олегом Аскольда и Дира, когда Олег и его дружинники прикинулись русскими гостями, идущими в Царьград) некоторые историки считали, что договор 60-х годов IX в. восстановил нарушенную нападением 860 г. русско-византийскую торговлю и регламентировал ее⁴². Мы разделяем эту точку зрения, тем более что от внимания исследователей ускользнула одна, на наш взгляд, немаловажная фраза договора 911 г., которая несет в себе отголосок условий соглашения 60-х годов IX в.: «...егда ходим в Грекы или с куплею, или въ солбу» ⁴³. Она говорит о существовании между Византией и Русью наряду с «любовью» определенной системы торговых и дипломатических отношений. «Купля» (торговля) и «солба» (посольство) фигурируют в договоре 911 г. как традиционная практика отношений между двумя государствами, существовавшая задолго до начала X в. Она могла возникнуть в ходе старинных русско-византийских торговых и дипломатических контактов в течение IX в. По всей вероятности, «купля» и «солба» нашли отражение и в договоре 60-х годов IX в. как традиционные для раннего средневековья условия договора о «мире и любви», который обычно включал свободную торговлю между дружественными государствами и обмен посольствами ⁴⁴.

Итак, в результате напряженных переговоров состоялось заключение русско-византийского договора, который являлся договором «мира и любви» между двумя странами и открывал новую страницу в отношениях между ними. Локальные перемирия с византийскими властями в первой половине IX в., затем посольство рекогносцировочного характера 838--839 гг., перемирие под стенами Константинополя и, наконец, первый межгосударственный устный договор ⁴⁵ -- таковы этапы развития дипломатических отношений Руси и Византии в IX в.

Договор 60-х годов IX в. включал, на наш взгляд, как важное политическое положение «мир и любовь», характерное для такого типа договоров, так и конкретные условия о крещении Руси, а возможно, и о выплате руссам ежегодной дани, разрешении им вступать в византийскую армию, торговать на территории империи, посылать в Византию дипломатические миссии. Тот факт, что из всех возможных перечисленных условий этого договора в византийских источниках отложились лишь два -- пункт о «мире и любви» с Русью, т. е. об установлении между двумя странами мирных отношений, и условие о крещении Руси, по-видимому, не случаен. Именно эти условия можно было трактовать с определенной пользой для византийской политики. Данные условия в тогдашней международной жизни действительно занимали видное место, и лишь одни они стояли на уровне крупных международных политических комбинаций своего времени. Остальные условия договора были ординарными для Византии. Она не раз и не два легко включала их в различного рода соглашения с «варварами», а порой и нарушала, вызывая против себя гнев и новые походы со стороны «варварских» государств.

Однако совсем иное значение имели они для древнерусского государства. Если заключение договора «мира и любви» с империей, включавшего соглашение о крещении Руси, а точнее сказать, о готовности допустить на русскую территорию православную миссию, имело для Руси огромное политическое значение, небывало подняло престиж древнерусского государства и означало своеобразное «дипломатическое признание» древней Руси, то конкретные условия договора могли являть собой уже первые реальные плоды этого признания. Русь все более четко формулировала свои внешнеполитические и экономические интересы в отношении империи, вступала на тернистый путь тогдашней причерноморской политики. Поэтому вряд ли можно согласиться с оценкой событий Д. Оболенским, который, согласно своей концепции «византийского сообщества наций», посчитал, что в результате этого мирного договора Русь вошла в круг византийского сообщества ⁴⁶.

Когда был заключен русско-византийский договор? Кажется, что Фотий и продолжатель Феофана определенно ответили на этот вопрос -- вскоре после нашествия 860 г., т. е. при Михаиле III и патриархе Фотии. Но в биографии Василия I именно он объявлен инициатором договора и крещения Руси. Соответственно этому разделились, как мы видели, и мнения исследователей: одни считали, что руссы вели переговоры с Михаилом III и Фотием и от них получили крещение; другие, напротив, относили события ко времени после 867 г., когда Василий I Македонянин, убив Михаила III, овладел византийским троном и вскоре отстранил от патриаршества Фотия; третьи полагали, что дело было начато при Михаиле III -- Фотии, а продолжено при Василии I -- Игнатии.

Мы поддержали бы первую версию, хотя и понимаем известную гипотетичность аргументации. Во-первых, в данном случае выступает аргумент чисто логического свойства, основанный на изучении тогдашней международной практики. Налицо было опасное нашествие, поставившее Византию в трудное положение. После ухода руссов из-под Константинополя положение империи легче не стало: арабы теснили византийские войска в Малой Азии; показавшая свою силу Русь могла еще раз нанести удар по византийским владениям, так что ее замирение было крайне необходимо. В этих условиях византийское правительство вряд ли стало бы тянуть с переговорами до 867 г.

Во-вторых, договоры такого типа, как правило, заключались по горячим следам событий. Посольства направлялись либо сразу же после вступления в силу перемирия, либо спустя год-два после окончания военных действий. Так проходило заключение мирных договоров после крупных военных кампаний с болгарами и руссами в X в. Поэтому разрыв в семь и более лет представляется нам маловероятным.

Наконец, следует иметь в виду и характер государственной деятельности непосредственных участников событий. В центре событий 60-х годов IX в. стоит многоопытный и велеречивый Фотий, взявший на себя вместе с эпархом Никитой Орифой защиту Константинополя от руссов и вдохновлявший его жителей на отпор врагу. Блестяще образованный, талантливый и честолюбивый патриарх ко времени нашествия руссов зарекомендовал себя не только как видный церковный деятель, но и как фигура поистине государственная. Дипломатия была той сферой, где Фотий неоднократно проявлял свои незаурядные способности ^4Г. Не исключено, что Фотий либо участвовал в переговорах с русскими вождями под стенами Константинополя, либо направлял эти переговоры и играл активную роль в последовавшей вскоре за переговорами попытке христианизировать Русь. Во всяком случае, в «Окружном послании» восточным архиепископам Фотий связал со своей деятельностью два крупнейших события в истории внешнеполитических и миссионерских усилий Византии -- крещение Руси и крещение Болгарии, которое произошло одновременно, а может быть и позднее. Вполне возможно, что определенное значение для христианизации Руси имела миссия Кирилла и Мефодия в Херсонес и их дальнейшая миссионерская деятельность в Причерноморье, но судьба крещения руссов решалась не их усилиями, а за «столом переговоров» во дворцах Константинополя. Именно здесь рассматривались все политические аспекты этого не столько церковного, сколько политического акта.

Но как соотнести с вышеизложенными фактами участие в этих переговорах Василия I Македонянина, который занял императорский престол в 867 г., и деятельность патриарха Игнатия по христианизации Руси? И с какой целью исказил источник (если это так) смысл событий? ⁴⁸

По нашему мнению, вовсе не значит, что все факты деятельности Василия I, которые описаны у продолжателя Феофана, относятся к периоду, когда основатель македонской династии уже стал императором. Еще Макарий заметил, что при Михаиле III настоящим государем, управлявшим всеми делами империи, был Василий -- фаворит, а позднее соправитель Михаила III. Василий уже в 860 г. был приближенным молодого Михаила. Никоновская летопись даже указывает, что в походе против арабов в 860 г., в ходе которого руссы и напали на столицу империи, участвовали одновре-мено и Михаил III, и Василий: «...царем же Михаилу и Василию, отшедшим на агаряны воевати и дошедшимъ Черныа реки...»⁴⁹. Знаменательно, что летописец назвал фаворита Василия царем, что было явной ошибкой. Но факт необычайного возвышения Василия в то время, по-видимому, не требует особых доказательств: он налицо. Василий вполне мог вместе с Фотием провести или даже возглавить переговоры с руссами и заключить с ними «устроение», тем более что Михаил III мало занимался в те дни делами государственными и искал утехи в развлечениях и пирах. В дальнейшем Василию уже в качестве императора пришлось осуществлять условия договора, и в частности вместе с Игнатием начать или продолжать христианизацию руссов, которая, конечно, была процессом не единовременным и не однозначным. Поэтому, по нашему мнению, нет никакого противоречия между хронологией переговоров и крещения в сообщениях Фотия и в группе продолжателя Феофана. И тот и другой имеют в виду одни и те же переговоры, один и тот же договор, одно и то же крещение, но проекция позднейшего источника ложится на деяния Василия I Македонянина, имевшие общегосударственный характер, тогда как Фотий осветил в основном лишь церковную сторону дела.

Русские летописи не донесли до нас ни единого следа об условиях договора русских князей с греками в 60-х годах IX в., и, по-видимому, не случайно. Счет дипломатическим победам руссов летописцы ведут начиная с Олега, сокрушившего греков в 907 г., а Аскольда и Дира, видимо совершенно продуманно, отодвигают в тень. Эта версия получила отражение и в историографии⁵⁰. Но, по нашему мнению. именно 860 год стал годом военного триумфа и первого в истории древней Руси перемирия у стен Константинополя, завершившегося принятием внешнеполитического соглашения о «мире и любви» с Византийской империей, которое включало ряд конкретных статей, и в их числе условие о крещении Руси, которое вступило в силу при Михаиле III -- Фотии и продолжало действовать при Василии I -- Игнатии. События 860 г. и последующее заключение русско-византийского договора означали признание Византией нового восточнославянского государства, свидетельствовали о несомненном успехе древнерусской дипломатии, которая в середине 60-х годов IX в. подняла древнюю Русь на уровень отношений с Византийской империей других «варварских» государств причерноморского и балканского мира.

Приведенные соображения могут быть использованы в старинном споре с норманистами, утверждавшими, что поход 860 г. был осуществлен варяжскими (или норманскими) на-ходниками, т. е. норманским государством на Днепре, и не имел никакого отношения к созданию восточнославянского государства на Руси.

В случае с походом 860 г. аргументация в основном сводилась к следующему: организация такого похода была не под силу слабому восточнославянскому Киевскому государству; оно было еще не известно Византии, а Фотий, говоря о Руси, имел в виду вовсе не Киевскую, а какую-то иную, скажем Азово-Черноморскую, Русь. «Руссы под Константинополем в 860 г., -- писал А. Л. Шлецер, -- не принадлежат к русской истории». По его мнению, это был народ «неизвестный», орда «варваров», «вероятно, народ прибрежный, показавшийся на Западе и исчезнувший». Летописец просто попал под влияние византийских хроник и, движимый патриотическими чувствами, выдал руссов 860 г. за руссов киевских.

А. Л. Шлецер думал, что это были скорее всего понтий-ские руссы либо шведы конунга Олафа. О варягах, варяго-руссах, «грабительской шайке» и «толпах варягов-руси» 860 г. писали М. П. Погодин, С. М. Соловьев, Н. Полонская и др. Одним из вариантов норманистского подхода к событиям 860 г. является точка зрения Е. Е. Голубинского и В. А. Пархоменко о том, что нападение осуществила Русь готская, Азово-Черноморская. Е. Е. Голубинский полагал, что нет оснований говорить в данном случае о князьях киевских, так как в противном случае народное предание сохранило бы факт их крещения⁵¹.

В западной историографии о норманском характере похода! писал М. Таубе, который считал его делом варяго-руссов. А. Стендер-Петерсен полагал, что поход 860 г. вторично после 838--839 гг. продемонстрировал действия шведской Руси на территории славянских земель ⁵².

Наиболее активным проводником норманистских взглядов применительно к толкованию событий 860 г. стал в зарубежной буржуазной историографии А. А. Васильев. Продолжая традиции западных исследователей истории норманнов, которые объявляли все русские рейды против Византии варяжскими (так они называли восточных норманнов), А. А. Васильев рассматривал нападение Руси на Константинополь в 860 г. как одно из норманских вторжений в районы Восточной Европы и Средиземноморья и отстаивал концепцию сильного норманского государственного образования на Днепре, которое подчинило себе окрестные народы и сумело организовать поход на Константинополь. Многое можно было бы принять в конкретных построениях А. А. Васильева, но все, о чем он пишет, не имеет отношения к истории восточнославянского Киевского государства. Для Васильева это -- варяжский Киев, сильное варяжское государство, искушенные в воинском деле варяжские вожди.

О «скандинавской Руси» под стенами Константинополя в 860 г. пишут на Западе и в наши дни⁵⁴. Компромиссную позицию в этом вопросе заняли Г. Вернадский, Ф. Дворник,

A. Власто. Так, они отмечали, что поход 860 г. был предпринят киевскими славянами, хотя и не отрицали, что Киевское государство было создано «норманнами» .

В защиту славянского характера Киевского государства, осуществившего нападение на Константинополь в 860 г., выступали в дореволюционной отечественной историографии Г. Эверс, Макарий, Д. И. Иловайский, С. А. Гедеонов,

B. С. Иконников, А. А. Шахматов и др. Дореволюционныеисторики обратили внимание на то, что Фотий во второйпроповеди говорил о руссах как о народе «безвестном», а в»Окружном послании» характеризовал их как народ, «о котором много и часто говорится», и"отмечал осуществленноеруссами объединение окрестных племен («... поработив соседние народы и чрез то чрезмерно возгордившись...») .Патриарх более или менее точно определил местонахождениеруссов: они вышли из «страны северной», живут вдали отгреков, за многими странами, судоходными реками и лишенными пристанищ морями. Любопытно, что несколько десятилетий спустя кремонский епископ Лиутпранд в своей «Истории» также отмечал, что руссов называют «норманнами»«по месту их обитания»⁵⁷. Византийские источники именовали нападавших и русью, и скифами, и тавроскифами, т. е.точно так же, как называли восточнославянское государствовизантийцы и позднее⁵⁸. Многие историки-антинорманистыподчеркивали, что слова Фотия о «неизвестном», «неименитом» народе нельзя трактовать как конкретную оценку места Руси в тогдашней истории, поскольку они были вызванылишь стремлением внушить константинопольской паствемысль о падении престижа империи, которая была вынуждена терпеть обиды со стороны народа, до той поры не признанного, «варварского» и т. п.

В разборе конкретно-исторических сюжетов событий 860 г. советские историки использовали как аргументы дореволюционной историографии, так и новые убедительные доказательства в поддержку идеи о славянском происхождении Руси 860 г. Б. Д. Греков отметил, что «Русь или скифы рисуются Фотием большим, всем известным народом, за последнее время усилившимся благодаря завоеванию соседних племен». На это же обстоятельство обратил внимание и М. В. Левченко. По его мнению, «скифами византийцы в IX в. обычно называли славян». Вслед за С. А. Гедеоновым он указывал, что Фотий, говоря о руссах как о народе, находившемся в подчинении другого народа («поставляемом наравне с рабами»), вероятно, имел в виду зависимость Руси от хазар, которая была ликвидирована в первой половине IX в. в процессе создания древнерусского государства. М. В. Левченко полагал, что в Крыму при наличии греческих «обсервационных постов» и дружественных Византии хазар было невозможно подготовить столь масштабный поход. Он мог зародиться только в Поднепровье. В сторону поднепровских славян указывает и местонахождение руссов, данное Фотием. В. Т. Пашуто отметил знание Фотием объединительных тенденций на Руси⁵⁹.

Почти все историки-антинорманисты отмечали, что Русь была хорошо известна в Византии благодаря военным конфликтам первой половины IX в., посольству 838--839 гг. и торговым контактам IX в. О них сообщил автор 60--70-х годов IX в. араб Ибн-Хордадбе, который писал, что «царь Рума» берет с русских купцов («а они вид славян») торговую пошлину -- десятину⁶⁰. В антинорманистской историографии обращалось внимание на соответствие описания приема Русью христианского миссионера в 60-х годах IX в., которое приводится в сочинении продолжателя Феофана, «военно-демократическим» порядкам славянского общества. Когда представитель греческой церкви предложил руссам креститься, «князь этого народа, созвав собрание подданных и председательствуя окружавшими его старцами», поставил вопрос на обсуждение. Для испытания силы православной религии в огонь полетело евангелие, но осталось целым и невредимым, и тогда руссы приняли архиепископа. Это очень напоминает зарисовку славянского «военно-демократического» общества ⁶¹.

Отдавая должное ценным наблюдениям, собранным антинорманистской историографией относительно принадлежности похода 860 г. русской, славянской истории, мы позволим себе заметить, что некоторые весьма важные обстоятельства не нашли еще своего места в разрешении проблемы.

Так, ускользнула от внимания исследователей характеристика, данная Фотием войску руссов («не обученное военному искусству и составленное из рабов»). Она также указывает на русское племенное ополчение и мало чем напоминает военную организацию норманнов. Нам не известно, что понимал Фотий под «рабами», но эта необученность русской рати, ее необузданная стихия, простодушно-детское выражение руссами своего восторга пред стенами потрясенного Константинополя («всплескали руками, неиствуя в надежде взять царственный град»)⁶² впечатляюще говорят о том, что Фотий имел в виду не многоопытных воинов-профессионалов, а народное ополчение, организующим ядром которого могла быть дружина, состоявшая частично из иноземных элементов.

Но наиболее важным аргументом в этом споре, на наш взгляд, является дипломатическая практика Руси IX в., которая свидетельствует о том, что под Сурожем и Амастри-Дой, и в 838 г. в Константинополе, и в 860 г. под его стенами, когда вождь нападавших (как позднее Олег и Святослав) добивался личного свидания с императором, и во время последующих мирных переговоров русского посольства в византийской столице греки имели дело не с норманно-готски-ми «находниками», не с варяжским государством, а с новым восточнославянским государством, вырабатывавшим свои внешнеполитические стереотипы. С каждым годом медленно, но неуклонно шло усложнение этой практики: от перемирий для обмена пленными к первому робкому малочисленному посольству с целью завязать мирные контакты с великой империей и другими государствами, затем дерзкий удар по Константинополю, перемирие у его стен, посольство в византийскую столицу, переговоры и заключение договора о «мире и любви» с Византией. В процессе дипломатических контактов с Византией Русь постигала сложный дипломатический арсенал соседних государств, и прежде всего самой империи, и каждому этапу сопутствовала своя практика обращения части руссов в христианство как очевидный признак созревания древнерусской государственности, нуждавшейся в монотеистической религии. И все это была одна и та же Русь -- мужающее восточнославянское государство, явные следы которого в VIII--IX вв. советская историография прослеживает по другим многочисленным признакам.

Русско-византийский договор 907г. Договоры Руси с варягами, уграми, Болгарией в конце IX- начале Х в. Историография вопроса о договоре 907 г.

907 год стал в истории русской дипломатии вехой не менее, если не более, значительной, чем год 860-й, когда Русь была признана Византией как государство и заключила с империей первый договор «мира и любви».

Под 907 г. автор «Повести временных лет» помещает рассказ о новом походе русского войска на Константинополь и о заключении нового русско-византийского договора. На этот раз в летописи сохранилось сообщение и о заключении перемирия, и о ходе переговоров по поводу выработки мирного договора, и о его содержании.

В трудах историков XVIII в. версия «Повести временных лет» о договоре 907 г. была принята безоговорочно. В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, М. М. Щербатов, И. Н. Болтин не сомневались в достоверности этого договора. Многолетнюю дискуссию открыл А. Л. Шлецер, который поставил под сомнение летописное известие и о походе, и о договоре 907 г.² Он первым ввел в историографию для подтверждения своей позиции такой аргумент, как умолчание об этих событиях византийских источников.

На протяжении последующих 150 лет в дискуссии четко определились две линии: одни историки считали договор плодом вымысла автора «Повести временных лет»; другие полагали, что он является исторической реальностью, но по-разному оценивали его содержание, место в системе восточноевропейской дипломатии.

В течение XIX в. русская официальная и либеральная историография воспринимала договор традиционно: его содержание освещалось едва ли не во всех общих курсах по отечественной истории и в специальных исторических, исто-рико-правовых, историко-церковных работах. А в начале XX в., опираясь на мнение А. Л. Шлецера, новый удар по достоверности договора 907 г. нанес Г. М. Барац. Он писал, что в договорах Руси с греками «ничего не поймешь», что это просто «изодранные лоскуты», случайно сцепленные между собой неумелой рукой плохого компилятора³.

Скептической линии по отношению к договору 907 г. придерживался В. И. Сергеевич. Он считал, что «причины, вызвавшие заключение нового мира (договора 911 г.--А. С), остаются... неясными», да и само изложение договора 907 г., по Сергеевичу, выглядит отрывочно, он не имеет начала. Выступая против точки зрения ряда историков о том, что договор, возможно, носил прелиминарный (предварительный) характер и лишь предварял дальнейшее соглашение 911 г., В. И. Сергеевич писал, что эта концепция слишком искусственна по отношению к «таким примитивным деятелям, какими были руссы времен Олега» ⁴.

Реальность договора 907 г. вызывала сомнения и у А. А. Шахматова. Он утверждал, что договор 907 г. -- это вымысел летописца, причем вымысел хорошо продуманный, преднамеренный. А. А. Шахматов объясняет и мотивы этой древней фальсификации. Летописец, ознакомившись с текстом договора 911 г., обнаружил в его -заглавии указание на то, что ему предшествовал какой-то договор, тождественный с договором 911 г., -- именно так понял А. А. Шахматов начальные слова договора 911 г.: «Равно другаго свещания, бывшаго при тех же царьхъ Лва и Александра». Из заглавия летописец вывел, что первый мир относится ко времени Олегова похода на Царьград. Он высчитал и время похода-- 907 г., просто-напросто взяв эту' дату из народного предания, которое оказалось здесь же, в летописи, и говорило о смерти Олега через четыре года на пятый после его похода на Византию. Но в 907 г. еще не правил император Константин, венчанный на царство позднее. А он-то и упоминался в преамбуле соглашения 911 г. Тогда летописец вычеркнул из преамбулы имя Константина и оставил там имена царствовавших в 907 г. Льва и Александра, которые и заключили в 907 г, с Олегом какой-то договор, в чем-то «равный» договору 911 г. Но серия подделок на этом не кончается Летописец изобретает и самый договор 907 г. К тому же. замечает А. А. Шахматов, в договоре Игоря 944 г. есть ссылки на статьи «ветхого мира», которые ведут к 911 г., но самих статей в договоре 911 г. нет. Значит, делает вывод А. А. Шахматов, их искусственно перенесли из 911 в 907 г. И вот итог: договора 907 г. не существовало, «Олег заключил с греками только один договор»--911 г.

Сомнения А. А. Шахматова в дальнейшем разделяли А. Е. Пресняков, С. П, Обнорский, С. В. Бахрушин^б. Отзвуки скептического подхода к договору 907 г. ощущались и в советской историографии. 7 ак, Д. С. Лихачев, с одной стороны, не сомневался в реалиях похода 907 г. и писал о четырех договорах (907, 911, 944 и 971 гг.) Руси с греками, включая в их состав и договор 907 г.. а с другой -- согласился с точкой зрения А. А. Шахматова, что договор 907 г. -- это извлечение, «простая выборка некоторых статей из договора 911 г.»⁷. Б. А. Рыбаков в своих работах проходит мимо как даты похода (907 г.), так и самого договора 907 г., хотя признает исторически реальными факты похода. А. А. Зимин упоминает о договоре 907 г., но опирается при этом на мнение тех ученых, которые считали его литературной компиляцией, основанной на материале договоров 911 и 944 гг. Так, он отмечает, что «договор 907 г. появился только под пером составителя «Повести временных лет» из имевшихся в его распоряжении материалов»⁸. Еще раз версия об искусственном происхождении текста договора 907 г. прозвучала в работах А Г. Кузьмина и О. В. Творогова⁹.

Другая группа ученых -- как дореволюционных, так и советских -- не отрицает достоверности летописных сведений о договоре 907 г., но считает его прелиминарным миром, который был перезаключен в 911 г.

М. С. Грушевский, отрицая историческую достоверность факта нападения Руси на Константинополь, тем не менее признал, что какие-то походы русских ратей на Византию предпринимались, результатом чего и явилось заключение выгодных для Руси договоров с империей, включавших условия о выплате греками контрибуции, дани и иные благоприятные для Руси пункты ".

В советской историографии мнение о прелиминарном характере договора высказали Б. Д. Греков, М, В. Левченко, В. Т. Пашуто, а в юридической литературе -- Ф. И. Кожевников. Б. Д. Греков, не указывая, правда, дату похода, полагал, что под стенами Константинополя византийцы пошли на невыгодный для них мир, «после чего был заключен письменный договор, определявший отношения между Киевским государством и Византией». Договор 907 г., надо полагать, такие отношения еще не регламентировал. Анализируя договор 911 г., Б. Д. Греков рассматривал в его составе и статьи, помещенные летописцем под 907 г., т. е. он опирался на ставшее к тому времени традиционным понимание статей договора 907 г. как извлечения из текста договора 911 г.¹² М. В. Левченко считал, что договор 907 г. не вполне соответствовал условиям развивавшихся русско-византийских отношений, чем и объяснялось направление в Византию посольства Олега и заключение нового соглашения 911 г. ¹³ Эту точку зрения разделяет В. Т. Пашуто. «Кажется, правы те,-- пишет он, имея в виду М. В. Левченко и польского историка С. Микуцкого,-- кто считает его (договор 907 г.-- А. С.) предварительным соглашением, судьбу которого и решил поход 911 г.». Договор 907 г. В. Т. Пашуто характеризует как «межгосударственный», «юридически зрелый». Он подчеркивает, что договор 907 .г. «лишь зафиксировал и объединил нормы, уже бытовавшие в прежних соглашениях отдельных славянских земель с Византией» ¹⁴.

Существует и третья версия, согласно которой договор 907 г. являлся основным, решающим в отношениях Руси и Византии в начале X в. и имел универсальное значение для последующих отношений двух государств в X--XI вв. Первым эту точку зрения высказал Н. А. Лавровский, а детально обосновал ее В. В. Сокольский в публичном выступлении в 1870 г. Он обратил внимание на то, что само оформление этого акта сопровождалось предварительным договором, что было свойственно лишь самостоятельным внешнеполитическим соглашениям. Договор же 911 г., по мнению Сокольского, был только дополнением к договору 907 г., которое стало необходимым в ходе торгового и политического сотрудничества Руси и Византии ¹⁵.