Белая ворона (последний год жизни ЦК КПСС: взгляд изнутри)

Стремление компенсировать эти потери приводит к постоянному расширению бюрократического аппарата, которое влечет за собой снижение компетентности, распыление ответственности, а следовательно, еще больший отрыв управления от реальной экономической жизни и в конечном счете возврат к прежней линии на расширение аппарата управления…

С другой стороны, растет разобщенность органов управления, их оторванность друг от друга, поскольку система, построенная на бюрократической соподчиненности, безынициативности, волоките и бумажном фетишизме, достигнув определенных размеров, становится практически неуправляемой и закономерно распадается на ряд относительно замкнутых звеньев. Накладываясь на организационное обособление отраслей (подотраслей) и регионов, эта разобщенность органов управления порождает ведомственность и местничество.

Еще одним неизбежным спутником бюрократизма [c. 125] является наличие в социальных и экономических отношениях такого феномена, как личный протекционизм (в просторечии - «блат»). Он проявляется как иррациональная форма разрешения внутреннего противоречия бюрократизма, где на одной стороне - объективная необходимость осуществления эффективного управления, а на другой - неспособность бюрократической системы обеспечить гибкое и оперативное руководство все усложняющейся и все более динамичной общественной системой. Как иррациональное средство, «парирующее» жесткость бюрократического управления, и развивается личный протекционизм. Его суть можно выразить хорошо известным всем понятием: использование служебного положения в личных целях и вне предусмотренных бюрократической иерархией правил. Получив монопольное право на выполнение некоторых управленческих функций, бюрократ использует его для того, чтобы без протекции никто (кроме начальника, конечно) не мог получить доступа к контролируемым им благам. Формой экономической реализации протекционизма становится взятка во всем многообразии ее разновидностей. Срастаясь с организованной преступностью, бюрократизм порождает и такой чудовищный социальный феномен, как власть бандократии (от двух слов - бандит и бюрократ)…

Для того, чтобы перейти к решительному уничтожению корней бюрократизма, необходимо прежде всего дать ответ на вопрос о природе и границах тех социальных слоев, которые воспроизводят бюрократизм. Итак, кому нужен бюрократ?

Начнем с постановки прямо противоположного вопроса: какого человека производит бюрократизм? Сразу же бросается в глаза, что бюрократизм, монополизируя функции управления и отчуждая их от трудящихся, сводит людей к положению пассивных наблюдателей, частичных, отделенных от управления работников, точнее, простых носителей рабочей силы (еще раз подчеркнем: речь идет о чисто бюрократических тенденциях и интересах, которые в любом обществе не существуют изолированно, в отрыве от других отношений). Человек [c. 126] фактически сводится лишь к одному своему качеству - послушного дисциплинированного работника, о котором заботится, которого кормит и за которого думает непогрешимая бюрократическая система. Добросовестный и дисциплинированный труд превращается бюрократией в свою противоположность: в пассивное исполнительство. Возникают такие явления, как конформизм и безынициативность. Так бюрократизм вместе с функциями управления отчуждает от трудящихся и функции всякого самостоятельного социально-экономического творчества. Жизненные интересы людей в обществе, где господствует отчуждение (в том числе бюрократия), сводятся к вечным качелям: заработал - потратил, превращая утилитарное потребление в высший смысл и конечную цель жизни, а вместе с этим оттесняется на задний план вся система задач по свободному и всестороннему развитию личности. Система образования и воспитания, вся культура начинают работать на формирование более-менее грамотного «узкого специалиста», в меру исполнительного, и главное, не лезущего не в свое дело, допуская прогресс его человеческих качеств лишь как необходимый компонент его трудовых способностей.

Пассивно-иждивенческие и потребительские тенденции среди трудящихся, будучи результатом бюрократизации общественной жизни, в свою очередь, становятся той подпочвой, той питательной средой, на которой произрастает бюрократия.

В свою очередь, этот конформизм помогает чиновничеству отгородиться от народа непроницаемой стеной специфического, замкнутого корпоративного механизма формирования и воспроизводства бюрократии как особого социального слоя. Результат всем хорошо известен - «номенклатурный» принцип подбора и расстановки кадров, «номенклатура» как особая социальная каста, правящая обществом от его имени (сегодня эта же номенклатура, теряя возможности прямого бюрократического диктата, возглавила политику обмена власти на собственность и деньги, перемещаясь из госпартаппарата в кресла директоров [c. 127] совместных предприятий или акционерных обществ).

Атрибутом этой кастовой системы власти не может не быть и механизм всеобщей тайны, монополии на информацию, ибо это важнейшее слагаемое монополии на власть.

Наконец, и это, пожалуй, самое главное, бюрократизм, отрывая функции распоряжения обществом от реалий его функционирования, делает последнее практически неуправляемым. Места, «низ» (т. е. реальные работники), будучи формально обязаны выполнять бездну разного рода предписаний, фактически могут годами не выполнять большую часть из них, функционируя во многом совершенно независимо от распоряжения «верхов». Форма бесхозяйственности в результате получает развитие до своего логического завершения, порождает устрашающие последствия.

Какие? А такие как глобальный кризис тоталитарной системы, называвшей себя «развитым социализмом».

Кто-то, быть может, возразит: дескать в СССР бюрократия первой начала перестройку. Да, это так, но почему она это сделала? Давайте поразмышляем. Бюрократия, монополизируя функции управления экономикой и обществом, оказывается в прямой зависимости от успеха в развитии последних, а для того, чтобы крупное общественное производство успешно развивалось, необходима его непосредственно общественная, осуществляемая всем обществом организация (с фиксации этого положения мы начали наш анализ). Однако такая организация несовместима с бюрократизмом.

Так перед бюрократией встает объективная необходимость… бороться с бюрократизмом, когда номенклатура будет мучительно проводить губительные для экономики и общества, для народа эксперименты, на ощупь подыскивая новые формы своего господства. И здесь она может оказаться на удивление всеядной, готовой отказаться и от общественной собственности, и от планов, и даже от социалистических вывесок. Впрочем, это не случайно: раковая опухоль бюрократизма может паразитировать на любом организме… [c. 128]

В периоды бюрократической борьбы с бюрократизмом наиболее остро проявляется внутреннее противоречие бюрократии: ее неспособность осуществить эффективное управление подрывает ее собственные основы как особого управленческого слоя.

Кому-то, быть может, это эссе о сущности и проявлениях бюрократизма покажется несколько затянутым, но в нем, на мой взгляд, больше пользы, чем в перечислении отдельных примеров. Аппарат ЦК был классическим, идеально отлаженным и великолепно функционирующим образцом такой машины. Постараюсь очень кратко проиллюстрировать несколько наугад взятых характеристик бюрократии.

Обособленность «верхов» и «низов», непроходимость информации снизу вверх, господство вертикальных связей. Как «работал» этот атрибут бюрократии в ЦК? Очень просто. Попасть в здание, где работники ЦК вершат свои дела, простой смертный вообще не мог. Члены ЦК официально вели прием раз-два в неделю и решить абсолютно ничего не могли, поскольку все каналы исполнительской власти находились в руках аппарата, который вежливо посылал всех от Понтия к Пилату (я в этом убедился сам во время официального приема мною граждан в здании ЦК; неофициально мне домой звонило чуть не ежедневно десять-двадцать человек, благо номер квартирного телефона кто-то из моих приятелей «случайно» дал как контактный телефон МП, что и было опубликовано центральной прессой). На прием же к секретарю ЦК даже члену ЦК КПСС попасть было весьма непросто, а о «простых смертных» и говорить не приходится.

Бесхозяйственность вкупе с неповоротливостью и неэффективностью. Только один самый смешной пример - жалоба одного из работников отдела по связи с общественными организациями и движениями на то, что они не могут закупать газеты и материалы неформальных организаций и движений (каждая стоимостью от нескольких десятков копеек до рубля), так как их распространяют с рук и не дают чеков для отчета в бухгалтерии. В результате они регулярно консультировались по телефону у моих приятелей и у меня о том, кто же есть кто среди левых партий. Между тем в [c. 129] распоряжении КПСС был гигантский информационный центр с бездной современной вычислительной техники, классными специалистами etc., но информации о политической ситуации в стране даже у членов ЦК не было никакой, кроме того, что они могли получить из газет или по личным каналам.

Бумажный стиль работы, громоздкость и формализм. Я уже упомянул, что в ЦК оформляли мой выезд за границу. Чуть позже я узнал, как все это делалось: сначала составлялась бумага, которая проходила несколько инстанций вплоть до одного из секретарей ЦК, который давал разрешение на выезд (без оного члена ЦК из страны не выпускали); потом на этой основе делалась другая бумага, и в другом департаменте начинали оформлять все необходимое для выдачи загранпаспорта; потом писалось письмо в Министерство иностранных дел… (Пожалуй, хватит? Но это только середина пути). А как мне доставлялась повестка дня очередного Пленума ЦК? Это же смеху подобно: специального курьера (по-видимому, офицера КГБ) на специальной машине с шофером посылали с секретным (NB! Весь секрет-то - повестка дня, которую публиковали чуть позже в газете) письмом в партком МГУ, где его запирали в сейф и потом выдавали мне в специальной комнате под расписку. Подобным же образом работал весь механизм.

Бюрократизм аппарата ЦК, при всем при том, нельзя понимать упрощенно, как этакую карикатурную бессмысленную систему, являющуюся живым воплощением законов Паркинсона и состоящую из не умеющих работать чинуш. Как я уже сказал, там были заняты неплохие и просто классные специалисты, каждый из которых в меру своих сил делал свое дело, но система в целом по сути своей была бюрократической, а потому крайне неэффективной и, более того, опасной, ибо форму, установленный распорядок вещей ставила выше содержания, а все содержание - реальную общественно-политическую жизнь - неумело подчиняла только одной задаче, задаче самосохранения.

Именно на эту «сверхзадачу» нацеливало (опять-таки невольно, пожалуй, что даже неосознанно) аппарат Политбюро и именно к этой цели подталкивал [c. 130] Политбюро аппарат ЦК КПСС, изменить который был неволен никто, даже Горбачев.

В то же время последний год в жизни аппарата ЦК ознаменовался бесконечными сокращениями (большая часть сокращенных, подчас даже не сменив кабинетов, оказывалась в аппарате президента страны, т. е. все того же Горбачева) и перестановками кадров. Все это тоже было не случайным: в стране шла решительная бюрократическая борьба с бюрократизмом, которая, естественно, не могла увенчаться победой кого-либо иного, нежели… бюрократии. Ведь даже в августе 1991 г., когда после путча «бесы» были изгнаны из «храма» на Старой площади, реальные изменения оказались куда как более скромными. Напомню: президентом России стал бывший секретарь московского горкома партии, госсекретарем - его коллега из числа преподавателей научного коммунизма, первым вице-премьером - бывший заведующий отделом журнала «Коммунист» и газеты «Правда». Такая же ситуация и в других бывших республиках СССР - Украины и Латвии, Грузии и Казахстана - почти везде у власти бывшие высокопоставленные партийные чиновники. Что же до сошек поменьше, то и они оказались в значительной части пристроены в аппарат новых властей.

Еще в горбачевский период система отношений в Центральном Комитете КПСС (это касалось и самого ЦК, и его аппарата) была ничем иным, как системой «цивилизованного бюрократизма». Этот вывод достаточно важен, ибо жестко указывает на то, что даже «цивилизованная» бюрократическая система, пытающаяся изо всех сил «перестроиться» (точнее, подстроиться под новые веяния) в периоды революционных потрясений не способна обеспечить сколько-нибудь эффективное управление обществом (хотя бы предотвратить сползание его во все более глубокий кризис).

Но в то же время эта система оказывается «неуничтожима» до тех пор и в той мере, пока не происходит реальной социальной революции снизу - отказа от опоры на отчужденные бюрократические механизмы власти и перехода к развитию свободного творчества трудящихся,

Есть, правда, и еще один выход, который к чести горбачевской команды ею почти не использовался: опора [c. 131] на «сильную руку», прямое (не обязательное военное, хотя бы бюрократическое) насилие, воссоздание в обществе атмосферы страха и отношений тоталитаризма. Этот вариант мог бы приостановить самораспад деградирующей бюрократической системы, венчиком которой был ЦК. Почему они на это не пошли?

Я уже пытался показать сложившиеся среди членов ЦК группировки. Так вот, сторонники «сильной руки» и наведения «порядка» сами по себе были обескровлены перестройкой и, главное, развращены бездеятельностью и безответственностью брежневской поры. «Горбачевцы» же вроде как в принципе были противниками насилия, да и вообще, казалось, не для того затевали перестройку, чтобы закончить ее военным переворотом, Примерно такая же неявная и аморфная поляризация была и в аппарате ЦК, где в последние год-два его жизни преобладали «перестроечные» настроения.

Так значит диктатура нам не угрожала? Сейчас, весной 1992 года, год спустя, я бы ответил так: диктатура нам угрожает. Тогда же я говорил, что в ближайшей перспективе ее не будет. И дело не в том, что путч меня образумил. Как раз наоборот: он убедил меня в правоте сделанного прогноза. Суть же его состояла в том, что Горбачев и его команда, как уже было сказано, «вроде как» были противниками политики «твердой руки». Они боялись такой линии (это был застарелый страх, оставшийся от застоя, когда на них всех «цыкали» сверху чиновники старой закалки), они субъективно в душе ее не желали, будучи по натуре своей бюрократами-реформаторами, но при всем при этом они не умели и не хотели управлять страной в условиях реального народовластия. Отсюда постоянные, робкие, неумелые, но при этом временами преступные попытки «власть употребить» (как, например, при разгоне демонстрации в Тбилиси, «штурме» телецентра в Вильнюсе и т. п.). Отсюда участие «горбачевцев» в опереточном путче ГКЧП и фарсовость самого путча.

А теперь о том, почему диктатура угрожает нам сейчас. Дело в том, что в результате провала половинчатых и бюрократических по своей сути и методам осуществления реформ Горбачева, к власти пришли иные круги номенклатуры, более склонные и способные к [c. 132] крутым действиям. Да и экономическую политику они выбрали такую, что иначе как диктаторскими методами ее осуществить невозможно: сие прекрасно доказал опыт «третьего мира», где рецепты Международного валютного фонда вколачивали в головы людей все больше при помощи пиночетовских методов.

Но я не хочу увлекаться злобой дня, не завершив своих размышлений о сути аппарата ЦК. Здесь же мне осталось рассказать о «пустяке» - о секретариате ЦК, о формальной вершине этой грандиозной иерархической пирамиды.

Позволю себе только три зарисовки - с большинством секретарей ЦК КПСС я лично не был знаком. Об Александре Сергеевиче Дзасохове я уже упоминал. Весьма представительный, крупный мужчина лет пятидесяти, вальяжный, спокойный; но не без внутренней страсти. Лидером в ЦК стал после долгих лет партийной работы на Северном Кавказе. Мне с ним часто приходилось встречаться (как мне потом передавали, Дзасохов ко мне «благоволил», по секрету рассказывали, что одно время мне даже прочили какой-то высокий пост в аппарате, но, видимо, передумали или вовремя сообразили, что ничего, кроме конфуза, из такого предложения не выйдет). Каждая из этих встреч была обставлена ритуалом предварительных согласований, но проходила всегда в весьма непринужденной атмосфере и со стороны, видимо, должна была напоминать беседу доброго учителя с любимым учеником.

По существу же это были глубоко конфликтные встречи. Во время каждой из них я приходил с несколькими совершенно конкретными предложениями (начиная, с казалось бы, ерундового требования опубликовать, наконец, тезисы к программе партии, подготовленные Марксистской платформой и заканчивая серьезными проектами качественного изменения модели идеологической работы); каждый раз меня внимательно выслушивали и обещали, что в самом ближайшем будущем будут приняты конкретные решения.

После первой из таких встреч я даже опешил: столько кричать о засилье бюрократизма в ЦК, а тут - никаких проблем… Но после второго визита я убедился, Что все проблемы налицо: несмотря на искренние [c. 133] обещания лидера, система ничего не делала. Я в этой среде был чужаком - и она меня отторгала, но поскольку я был чужаком высокопоставленным, то делалось это вежливо.

Примерно в той же манере Александр Дзасохов проводил совещания идеологической комиссии ЦК (она была чем-то вроде обременительного демократического довеска к аппарату соответствующего отдела). Это была почти что фантасмагорическая картина: несколько десятков крупнейших чиновников в сфере идейной работы (секретари областных комитетов партии, директора огромных институтов и учебных заведений, руководители радио и телевидения, газет, журналов) часами жаловались друг другу на то, что их все больше зажимают «демократы», которых Горбачев никак не хочет призвать к ответу. Заседания эти более всего походили на фарс, но Дзасохов был крайне серьезен, озабочен; он искренне сопереживал горю своих «товарищей по партии», а в конце предлагал очередное абсолютно пустое решение, которое перед этим неделю-две готовил аппарат отдела и которое никто потом не только не выполнял, но даже не читал…

Конечно же в работе Дзасохова, как и других секретарей ЦК, была своя «подводная» часть, которую не видел никто, кроме посвященных в «святая святых» - тяжбы между элитой КПСС и элитой «демократов». С этой кухней, отнимавшей, по-видимому, большую часть сил и времени партийных «шишек», я не был знаком, но подозреваю, что и там аппаратный бюрократический стиль работы доминировал и абсолютно, и относительно; только это был, если так можно выразиться, «неформальный бюрократизм».

В целом же все мои встречи с Дзасоховым оставили только один след: личность в этом механизме не решает практически ничего. Она им подавляется и исчезает бесследно.

Вторая зарисовка - штрихи к портрету Ивана Ивановича Мельникова. Я был с ним косвенно знаком еще до избрания в ЦК - Мельников был (и оставался до последнего времени) секретарем парткома Московского Университета. Однако ближе мне удалось с ним столкнуться именно во время нашей деятельности в ЦК, где он был избран членом секретариата. Очень милый и [c. 134] доброжелательный человек моего возраста, искренне изо всех сил старающийся что-то сделать для спасения страны и партии…

…Что-то у меня весь партийный синклит выглядит этаким сонмом симпатичных «дядечек», которые, однако, довели нас до черной дыры социально-экономической катастрофы. Но в том-то и парадокс, что каждый член этой системы в отдельности был очень даже и неплох, но как «винтик» гигантской машины - чудовищен. Видимо, это относится и ко мне: пусть как фрондер и оппозиционер, но я все же состоял в ЦК и должен ответить за все его ошибки и преступления…

Однако вернемся к фигуре Мельникова. Он был типичным представителем «новой волны» партийных работников, поднятой свежим ветром перестройки. Таких как он, тридцати-, сорокалетних, искренне стремящихся что-то изменить внутри правящей партии, чтобы таким путем повернуть страну на путь демократии и социализма, немало пришло в партаппарат разных уровней во второй половине 80-х годов. Иван Мельников был одним из немногих, поднявшихся на самый верх. И что же? Стараясь сохранить конструктивный характер своей оппозиции, а то и попросту считая оппозицию неуместной, эти люди волей-неволей оставались пешками в чужой игре. Именно такой, затерявшейся среди слонов и ферзей пешкой казался мне всегда Мельников; пешкой, которая понимает все не хуже королей, пожалуй, что талантливее их, но никогда не станет проходной и никогда не решится возвыситься до протеста против преступных ошибок партийных генералов. В этом была, пожалуй, не столько вина, сколько беда всех тех, кто искренне пытался спасти КПСС.

Позиция моих товарищей, да и меня самого была в этом случае иной: понимая маловероятность самоочищения КПСС, мы брались за предотвращение ее позорного краха, за конструктивный, сохраняющий энергию творчества хотя бы небольшой части «рядовых» коммунистов, путь ее ухода с политической арены.

И третий набросок - на сей раз к портрету человека со всемирной известностью, первого лица партии и государства периода «перестройки» - Михаила Сергеевича Горбачева. Поскольку о нем уже сказано и [c. 135] пересказано великое множество и лестных слов, и хулы, я ограничусь только некоторыми личными впечатлениями. О первом из них - когда я «удостоился чести» быть лично покритикованным «самим», я уже рассказал - это было на XXVIII съезде партии. Позже наше «общение» протекало все в том же ключе: я жестко критиковал Политбюро и Горбачева, Горбачев изредка поминал меня «незлым тихим словом» в заключительной речи на очередном Пленуме или во время перерыва, когда я досаждал ему с требованием внесения каких-либо пунктов в решения Пленума. В целом «из близи» он производил впечатление достаточно стандартного партийного руководителя, традиционно «тыкал» собеседнику, который ему говорит «Вы», очень любил поучать и «размышлять вслух», при этом загодя зная, какое решение будет принято и полуискренне играя в демократизм. Впечатления великого реформатора и грандиозного политика он на меня не производил ни до, ни во время, ни после моего членства в ЦК. Я об этом прямо говорил своим коллегам и товарищам по политической деятельности с начала «перестройки», а они примерно то же самое говорили мне.

Да, Горбачев был одним из самых разумных чиновников в Брежневско-Черненковской колоде. Да, он умел понять, что дальше тянуть с реформами нельзя - глобальный крах неминуем. Но ни он, ни его окружение не понимали ни причин, ни сути, ни глубины кризиса страны и партии, которыми они руководили, да и узнать об этом, услышать кого-либо «внизу» они не хотели, а скорее всего не могли по самой сути своей - сути пусть «цивилизованных», но бюрократов, т. е. людей обособленных от жизни, чуждых ее проблемам. Не случайно поэтому постоянное «запаздывание» в деятельности и Горбачева, и всей его команды, постоянные стратегические провалы большинства его кампаний (борьба с пьянством, «ускорение», лозунг «больше социализма» и т. д., и т. п.) при неплохом умении ловко выворачиваться из любых неуклюжих положений. Что же до победы (хотя бы частичной) «гласности» и «демократии», то это заслуга не столько Горбачева (который поначалу их всячески старался держать в узде), сколько народа, который «подмыл» плотину тоталитарной власти, как только в ней появились трещины. [c. 136]

Да, к сожалению, только «подмыл», но не прорвал, не разрушил и похоже, что ее скоро восстановят, по новым чертежам, но в основном из старого материала.

Сказанное о Горбачеве напомнило мне фразу из старой басни: «Ай, Моська, знать она сильна, коль лает на слона». Но дело в том, что я ни на кого не лаю. Я просто повторяю то, что всегда говорил о Горбачеве - и дома, и на всю страну. Повторяю потому, что трагедия Горбачева - это не личное дело этого человека. Это личностный аспект общей беды нашей страны нашей системы, где даже демократичные по видимости руководители оказываются способны в лучшем случае возглавить бюрократическую борьбу с бюрократизмом.

Другое дело, что на смену этим прекраснодушным бюрократам-реформаторам ныне пришли гораздо более жесткие люди из тех, кого еще во времена застоя знали как сторонников твердой власти. Можно долго критиковать Горбачева за половинчатость и непоследовательность в движении к демократии, за приверженность к бюрократизму в рамках реформ, но все это «цветочки» по сравнению с теми «ягодками», которые формируются ныне под мудрым руководством Бориса Ельцина. Прошедший через все ступени партийной иерархии, но так и не попавший в Политбюро, сыгравший (видимо, поневоле) роль мученика во время горбачевской опалы, снискавший на этой волне (да и благодаря лихим попыткам хоть как-то потревожить московских бюро- и бандократов) народную любовь, сумевший под конец жизни ловко отринуть и облить хулой богов, которым не просто поклонялся, а служил, достигнув высоких постов, десятилетиями, нынешний Президент России недаром требует себе все новых и новых чрезвычайных полномочий. Он знает, чего хочет добиться.

Но и он, как мне думается, не последний лидер в марафонском забеге к вершине власти в наше смутное время. Впереди персоны еще более жуткие. Их тени уже маячат на горизонте нашей политики. К числу таковых, на мой взгляд, в полной мере можно отнести деятелей типа Жириновского…

Кажется автор окончательно забыл о теме главы - разговоре о «Святая святых», Старой площади, аппарате ЦК и его лидерах. Но нет. Прошлое живо в [c. 137] настоящем. Ельцин и К° - это тоже продукты Старой площади, это тоже «оттуда» и это, пожалуй, более актуально, чем воспоминания об аппаратчиках.

Должен, правда, заметить, что Жириновский-то как раз один из немногих наших политиков, кто не участвовал в партийной работе. Но зато такого откровенного праволиберального лидера наша страна еще не знала. Владимир Вольфович, на которого я со смесью удивления и брезгливости смотрел еще задолго до его появления на телеэкране в качестве кандидата на пост президента России (мы регулярно спорили во время разного рода межпартийных встреч), с обескураживающим цинизмом заявил своим избирателям: я сам, став главой страны, решу все ваши проблемы; отдам Россию - русским; посажу по губернатору во все бывшие республики; водку сделаю дешевой, а армию - сильной. И все это выкрикивалось в эфир чуть ли не брызжа слюной.

Смешно? Отнюдь. Опасно. Особенно, если учесть, что этот человек буквально за несколько недель получил 7 % голосов избирателей. И вдвойне опасно это потому, что за спиной Жириновского смутно проглядывал силуэт зданий на Старой площади.

Прямой поддержки Жириновского со стороны ЦК скорее всего не было, но косвенное содействие со стороны народных депутатов России от КПСС, ЦК КП РСФСР, местных партийных властей чувствовалось: а как же, вон как лихо он Ельцина хает, да и за «единую и неделимую матушку-Россию» готов горло драть хоть целый день…

Именно тогда я написал статью со странным названием «Ельцин - пьедестал для Жириновского». Именно этим прогнозом-предостережением мне бы хотелось завершить эту главу о природе «сердцевины» нашей партийной бюрократии, ибо это - эссе о судьбах ее явных и тайных выкормышей.

Хрущев обещал нам коммунизм (во всяком случае - его материально-техническую базу) через 20 лет.

Мао-Цзэдун обещал 10 лет упорного труда и 10 тысяч лет безоблачного счастья.

Горбачев обещал… чего он только не обещал нам за эти пять лет…

Ельцин пообещал цивилизованную жизнь и [c. 138] рынок через… 1,5 года, а парламент РСФСР ухитрился одобрить эту программу даже не читая.

Жириновский сказал, что все это ложь (и здесь он сказал правду) и пообещал Россию для русских и водку по 7 рублей.

И что самое интересное: никто из них не может выполнить свои обещания. В стране безвластие. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, придется вспомнить историю. Нет, не жеванные-пережеванные ужасы сталинизма и бестолочь брежневщины. И даже не «невинно убиенного» царя-батюшку. Вспомним, с чего началась перестройка в СССР и Восточной Европе. А началась она отнюдь не с апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС. Руководство КПСС не начало перестройку, а провозгласило ее, да и то лишь тогда, когда оттягивать реформы стало смертельно опасно. Перестройка начиналась с выступлений (вслух и шепотом) «поколения XX съезда», с лидеров «пражской весны», с тех ученых, поэтов, художников, для которых идеалы демократии, свободы и гуманизма были высшей и абсолютной ценностью, а тоталитаризм и конформизм - самым страшным врагом. Перестройка началась с выступлений «Солидарности», боровшейся, начиная с 1980 г., за права на самоорганизацию, самозащиту рабочих. Да и первые годы наступления долгожданной гласности и появления первых ростков демократии ознаменовались великим вздохом облегчения: вот они, лучики свободы, вот он путь к новому, справедливому, демократическому обществу, в котором великие идеалы социализма (вспомним лозунги двух-трехлетней давности) наконец-то будут реализованы, а десятилетия тоталитаризма и террора уйдут как тяжкий сон.

Но первый восторг позади. Позади и годы перестройки. Перед нами не просто пустые прилавки в магазинах и гигантские объемы гниющей продукции на складах и свалках. Перед нами танки и войска в бронежилетах на улицах наших городов. Лагеря беженцев и реки крови. Мутный поток дешевых коммерческих поделок в искусстве и [c. 139] утечка мозгов в науке. А еще - болтовня. Не гласность, не плюрализм, а «чернуха», которую лепят кто как только может. И единственная надежда все большего и большего числа жителей адресуется праволиберальному порядку. Порядок и предпринимательство. Предпринимательство и порядок. А всех левых, как априорных преступников - под суд (а еще лучше - на фонарь), чтобы не болтали глупостей о свободе, гуманизме и социализме, ибо от слов этих никаких иных результатов, кроме отсутствия мяса, хлеба, сигарет не наблюдается.

Но неужели же власти нет ни у кого? А может быть, она у тех, кто всплыл на волне перестройки; у тех, кто оказался «наследником» длинной цепочки: старая бюрократия (брежнево-рашидово-рыжковская, клянущаяся «развитым социализмом» и благом народа) - высокогуманные критики тоталитаризма (такие, как А. Сахаров и А. Зиновьев) - паразитирующие на их борьбе карьеристы брежневско-черненковских времен (именно они начинают формально «править» сегодня) - ..?

А дальше реальные хозяева сегодняшнего дня - аморфная группа мещан, конформистов. Деловых и немного суетных - тех, кто «куют железо, пока Горбачев»; спокойных, не дергающихся «засевших в окопах» - из старой гвардии «хозяев жизни»; растерянно-послушных - это те, для кого главное кредо жизни - «не высовываться».

Откуда они взялись? Да все оттуда же, из нашего далекого и недавнего прошлого. Самым страшным продуктом авторитарно-бюрократической системы в СССР и Восточной Европе оказались не низкие темпы экономического развития и «глухота к социальным вопросам», а мещанско-конформистское состояние большинства нашего общества. На этой серой массе паразитировали Брежнев и Черненко; эта серая масса позволила Горбачеву чудовищно медленно и нерешительно разворачивать «бюрократическую борьбу с бюрократизмом». Но «серые» устали от бестолочи и безрезультативности нынешнего реформизма. Они (их верхушка, если быть точным) устали от того, что их власть [c. 140] неоформлена, «подпольна». Им нужен «хозяин».

Кто им будет? Избранный в Российские президенты Б.Н. Ельцин? Однако он уже не хозяин будущего. Если идти по пути реализации его программ, его законов, то надо будет прийти к гораздо более жесткому курсу в экономике, нацеленному на приватизацию по-пиночетовски, когда цены на все товары определяет рынок, и только цена рабочей силы определяется пулеметами. Ельцин (автор надеется, что это так) на такой курс не способен. Да он - бывший секретарь обкома и горкома, член ЦК и т. п. - и не нужен этим людям, этой экономике. Им нужна другая власть, которую невольно воздвигнет на руинах своего президентства нынешний лидер России.

А свита для него уже есть. Есть замечательные, демократичные по своим первоначальным намерениям лидеры «Демократической России» и многих других праволиберальных организаций. Субъективно и на словах они всей душой против тайн, пыток и серой безликой власти. Они ее искренне не хотят и наверное даже боятся (недаром в годы застоя они, в отличие от Сахарова или Зиновьева, были в основном среди тех, кто «одобрям»). Но объективно они уже стали пьедесталом для нового «серого» лидера. Стали - ибо не могут организовать вновь избранные Советы и население городов для того, чтобы хотя бы приостановить деградацию экономики. Стали, ибо уже доносятся до населения отзвуки идей о необходимости свертывания самоуправления трудовых коллективов, уже подписан документ, «дарующий» забастовщикам «особое положение». «Забыли» новые «демократы» отменить антизабастовочное законодательство, особые указы о митингах и т. д., и т. п.

Рядом с ними те, кто готов немедленно (и даже с опережением) поддержать пером и душевным порывом власть советских «серых» - сторонники «цивилизованного авторитаризма» среди журналистской братии. Они уже давно начали слово «демократизация» вытеснять словом «либерализация», идею освобождения труда от эксплуатации и бюрократического гнета - лозунгом свободного [c. 141] предпринимательства (а между слов носится мысль: а не заморозить ли зарплату? а не запретить ли деятельность рабочих организаций? а не затормозить ли развитие сильных профсоюзов?).

«Монарх Николай. II - гуманный человек, Столыпин - мудрец»…» И как рефрен: поучиться у них надо. Вопрос: чему учиться? «Столыпинские галстуки» на шею крестьянам, рабочим, свободомыслящим интеллигентам накидывать? Так это гораздо лучше Сталин и Гитлер делали…

А в подтексте мечта: ах, нам бы нового Столыпина (Керенский - тот, конечно, душка и оратор блестящий, но слаб: его на публику надо пускать, для барышень, а буде публика не послушает - выпустим корнета Оболенского и поручика Голицына. Один наденет ордена, другой раздаст патроны - и залпом по непослушным. Благо опыт есть: и в 1907 стреляли и вешали, и в 1912, и в июле 1917, и во время гражданской войны. Милые демократы Клямкин и Мигранян всплакнут, быть может, над трупами и скажут: что же, путь к демократии лежит через просвещенный авторитаризм; плохо только, что исполнители не поняли замысла идеологов…).

Но это не самое главное в механизме становления «серой власти». Самое главное - в том, что вырастая на плечах борьбы со сталинщиной и брежневщиной, они постепенно затирают демократию и настоящих демократов - этих первых певцов свободы. Затирают, ибо… к власти под новой маской приходят все те же люди. Коррумпированное, сросшееся с теневой экономикой, а зачастую и мафией, чиновничество незаметно дрейфует из министерских и обкомовских кабинетов в кресла директоров совместных предприятий и акционерных обществ. К ним присоединяются (а иногда их опережают) «деловые люди» из теневой экономики. Нам грозит не замена кровавого сталинизма и тупой брежневщины на цивилизованный авторитаризм, а наследование худших традиций отечественного тоталитаризма, бюрократии и коррупции, только на этот раз на базе частного предпринимательства. Самое трагичное, что у такого варианта [c. 142] развития событий есть и своя массовая база. Повторю: пресловутая административно-командная система превратила едва ли не большинство из нас, граждан Отечества с трагической судьбой, в мещан: конформистов, которых пытаются втянуть в борьбу разных кланов номенклатуры; людей с потребительскими интересами, не имеющими возможности потреблять; работников, привыкших быть наемниками и не желающих брать на себя функции хозяев. Именно они будут способны наблюдать и даже посмеиваться, если советские «серые» начнут охоту на ведьм.

Глава 5. Жизнь после смерти

Незадолго до путча, летом 1991 года я был в краткой командировке в Новосибирске, выступал на совещании, в котором участвовали партийные и хозяйственные руководители огромного Западносибирского региона. Горьким и, наверное, тягостным было это выступление, на котором я пытался доказать, что у КПСС остался буквально, а не фигурально последний шанс для выживания и шанс этот связан с немедленным поворотом к реальной базисной демократии. Тогда же подчеркнул, что шанс этот вряд ли будет использован. Слова эти, прозвучавшие не в первый, но в последний раз и не раз до того произносившиеся моими товарищами по оппозиции в КПСС, оказались трагически-пророческими: огромное партийное здание распалось, как карточный домик. Почему - я попытался ответить на этот вопрос в первой главе книги, сейчас же, думаю, будет более уместно взглянуть на самый путч и его последствия.

Нет, я не собираюсь подбирать материалы о том, как строился и почему рухнул этот опереточный заговор. Хочу поразмышлять вслух о сути тех событий, которые после провала этой трехдневной авантюры окончательно привели к власти Ельциновскую команду. Ныне штатные идеологи демократов величают август 1991 года не иначе как народно-демократической революцией. Но так ли это?

Ключ к пониманию всякой революции - это ответ на вопрос о власти и о собственности. К кому перешли власть и собственность в результате провала августовской авантюры? К новому классу, новой социальной группе, новой социальной силе или нет? Являлся ли этот переход качественным, скачкообразным, взрывным, революционным или это все тот же процесс эволюции, только перешедший с трусцы на галоп?

Если перейти в плоскость экономики, то вопрос будет еще более конкретным: кто стал собственником средств производства в результате этой революции?

Прошу прощения за «догматические» марксистские формулировки. Но вопросы-то вполне закономерны и отвечают на них сегодня по-разному: чиновники, переехавшие было (кто до, кто после августа) со Старой площади в Белый дом, а потом снова на Старую площадь, [c. 144] кричат, что в стране свершилась революция, а вот лидеры Российского союза трудовых коллективов считают, что союзная номенклатура сменяется российской, а трудовые коллективы по-прежнему не имеют ни прав, ни собственности.

Так кто же стал после путча реальным представителем политической власти, хозяином страны в политическом смысле этого слова? К власти явно пришли те силы, которые мы традиционно называем «демократическими», называем до сих пор, хотя понимаем, что они существенно изменили свою форму (но только ли форму?). В начале перестройки это были широкие народные фронты, представляющие пестрый спектр политических и околополитических организаций. К началу 90-х годов они превратились в блоки партий и, как правило, широкую сеть объединений избирателей, которые боролись за выдвижение депутатов в различные органы власти. Сегодня же реальная власть оказывается сконцентрированной в руках президентов и «комиссаров», назначаемых президентами или их структурами. В гораздо меньшей степени эта власть принадлежит сегодня таким выборным органам, как Верховный Совет и т. д. На региональном уровне власть в руках мэров и опять-таки в гораздо меньшей степени - выборных органов (Советов). Роль массовых демократических движений сегодня становится крайне двусмысленной. (Я имею в виду даже не организации, которые имеют социалистическую направленность - их как было мало, так и остается - я имею в виду широкие политические организации: клубы избирателей, которые представляли собой основную политическую базу для выдвижения Ельцина и президентов республик, народные фронты в Прибалтике и т. п.). В ряде случаев новые политические власти уже перешли к сознательно жесткой, праволиберальной системе правления.

Давайте посмотрим, является ли политическая власть, оказавшаяся сегодня наверху, представителем нового класса или социально-политической группировки, имеет ли она новый экономический базис? Если мы проведем только анализ персоналий, то результат окажется достаточно размыт, ведь в значительной части эти люди окажутся выходцами из среднего или высшего слоя прежней номенклатуры. Более того, в новейших [c. 145] структурах, созданных после переворота, немало ответственных работников КПСС, КГБ, МВД, в том числе из тех, кто поддержал (или во всяком случае не критиковал) ГКЧП.

Если мы проведем анализ реальных позиций этих людей, то увидим, что некоторые качественные изменения все же присутствуют. На этом я и хотел бы остановиться, поскольку это - один из тех немногих пунктов, которые позволяют сказать, что началось в августе: революция или нет.

До 19-го августа, как я уже говорил, у власти фактически находилось реформистское крыло старой авторитарно-бюрократической системы, то есть бюрократии и близкого к ней слоя технократии, занявших реформистскую позицию. В результате переворота (или его попытки), и это видно по структуре ГКЧП, к власти попытались прийти лица, наиболее последовательно, быть может даже гротескно, выражающие интересы этой реформистской бюрократии и технократии, т. е. наиболее жесткая часть реформистского крыла авторитарной системы. Это представители высшего государственного чиновничества, директорского корпуса (не всего, но в значительной степени), руководства агропромышленного комплекса и, в гораздо меньшей степени, тех, кому приписывают переворот, - армии и КГБ (последние скорее оказались в роли пассивных исполнителей, и то не везде и не всегда; кстати, именно то, что они не оказались в основе переворота, наряду со многими другими факторами, позволило очень быстро от него избавиться).

А кто оказался у власти после провала путча? Эти же люди? Нет, хотя значительная часть представителей аппарата и средних структур, скрывавшихся за Павловым, Крючковым, Янаевым и т. д., довольно быстро и благополучно перекочевала в структуры Ельцина. К власти пришла новая структура, но это не более, чем новое крыло все той же, прежней социальной силы.

К власти пришло радикальное, склонное к качественному изменению форм своей власти, деятельности и т. д. крыло бюрократии и технократии. И в этом смысле определенные элементы революционного сдвига здесь есть. Но это не все. Важнее то, что к власти пришли и [c. 146] качественно новые силы, не имевшие политической власти в прежней системе, хотя и рвавшиеся к ней и имевшие для этого основания. И среди защитников «Белого дома», и среди тех, кто, так сказать, создавал для этого базу в предшествующие дни (я об этом говорю в позитивном смысле), были представители нового предпринимательского слоя. Я думаю, они и дальше будут активно поддерживать (и соответственно получать) политическую власть в результате изменившейся обстановки. Это тот «средний класс», который должен был прийти к власти с точки зрения политических лидеров, представленных «Демократической Россией» и другими движениями либерального направления. Это тот «средний, класс», который реально ее получает, и это действительно некоторый качественный скачок.

Вопрос состоит, правда, в следующем: «средний класс» - это народ (если мы говорим о народно-демократической революции) или это в лучшем случае некоторая часть народа? Если часть, то какая? На мой взгляд, сегодня это далеко не средний класс в европейском списке (поэтому я взял эти слова в кавычки). Это преимущественно высший слой интеллигенции, бывшая бандократия (лидеры теневой экономики, сращенные с коррумпированными бюрократами), а также рядовые чиновники и инженеры, занявшиеся успешным бизнесом. Пока что это наименьшая часть населения страны.

Итак, одна часть бюрократии, находившаяся у власти, сменилась на другую часть бюрократии, которая будет теперь находиться у власти. Плюс к этому к власти фактически идет нарождающийся «средний класс», предпринимательское сословие, которое до этого политической власти почти не имело. Но можно ли это считать народно-демократической революцией?

Я бы назвал все это не более чем радикальным ускорением эволюционного процесса трансформации авторитарно-бюрократической системы в «номенклатурный капитализм». Ускорение, которое произошло благодаря катализатору, ибо попытка переворота явилась катализатором процесса, который шел до этого в стране достаточно медленно, эволюционно и продолжался бы еще полгода, год. (Прогнозы такого рода делались многими, в том числе и автором этой книги.)

Другой вопрос: кому был выгоден этот катализатор, [c. 147] или еще точнее - кому был нужен путч, организованный из рук вон плохо и с самого начала обреченный на провал? Лидерам КПСС, которые за несколько месяцев до этого понимали, что будут той последней костью, которую бросят голодному народу бюрократы-«реформаторы» как только появится предлог? Безвольному ГКЧП? Горбачеву, потерявшему реальную опору в лице структур, вошедших в ГКЧП? Молодым ребятам, рисковавшим жизнью на баррикадах, ибо фарс вполне мог оказаться кровавым? Или же тем, кто реально выиграл от этого опереточного путча?

Но это, повторю, другой вопрос. Я анализирую не организацию путча, а социально-политические и экономические изменения в стране, произошедшие после этого фарса.

Так можем ли мы считать, что 21 августа 1991 года в стране благополучно началась народно-демократическая революция? На мой взгляд, революции как таковой не было, хотя ускорение эволюционного процесса было. Таков первый вывод.

Можно ли назвать этот «сдвиг» народно-демократическим? Я бы сделал три акцента:

Во-первых, очевидно, что путч показал проснувшееся самосознание людей, да и поддержка частью народа борьбы против ГКЧП была, и поддержка несомненная. И в этом смысле активность тех, кто вышел к Белому дому, клеил листовки и иначе боролся с ГКЧП, нельзя переоценить.

Во-вторых, оказались доломаны многие прежние формы авторитарно-бюрократической системы, хотя суть системы была затронута весьма поверхностно. И все же борьба с путчем, при всей его фарсовости опасная и потребовавшая от большинства ее участников настоящего мужества, продемонстрировала, что в стране есть люди (и их немало), способные дать отпор насилию и попыткам решать проблемы общества независимо от общества. Это была первая ласточка будущих демократических революций, которых я надеюсь все же дождаться в ближайшем будущем и ради приближения которых мои товарищи и я влезли в политику. Пока же искренней энергией защитников Белого дома воспользовалась либеральная элита. Повторю: реальная социально-экономическая система во многом осталась та же, хотя ее [c. 148] политическая форма сменилась, да и процесс ее трансформации и перерождения ныне идет гораздо быстрее.

В-третьих, задумаемся: а нельзя ли квалифицировать события, начавшиеся после путча, как «контрреволюцию», «антисоциалистический переворот», ведь такого рода высказывания встречаются в радикальной прессе? На мой взгляд, нельзя. И не потому, что произошедший полустихийный приход к власти проельцинских структур абсолютно конституционен; и не потому, что не смахивают на худшие образцы военного коммунизма действия по созданию на местах власти «комиссаров» президента; и не потому, что была вполне законна приостановка деятельности КПСС и т. д. и т. п.

Нет. Все эти и многие другие упреки в адрес новых властей весьма обоснованы. Но «антисоциалистического переворота» в августе 1991 г. не было (а если когда-то и был, то на рубеже 20-х-30-х годов), ибо в стране, повторю, власть принадлежала авторитарно-бюрократической системе. Распад этой системы уже давно шел по пути к «номенклатурному капитализму», а провал путча лишь ускорил эту эволюцию, дав возможность уничтожить социалистические вывески и, что гораздо более трагично и преступно, многие чудом сохранившиеся кусочки реального коллективизма, социальной защиты, равноправия (а не уравниловки).

Так что же впереди?

На мой взгляд, сегодня еще нет жестко предопределенного направления развития возникшей социально-политической системы, существуют разные варианты; есть возможность (и необходимость) активной социальной и политической деятельности, которая будет способствовать реализации того или иного варианта. Но эта вариантность достаточно существенно ограничена. В частности, на мой взгляд, на ближайшую историческую перспективу исчерпана присутствовавшая (хотя бы потенциально) до августа возможность движения по пути демократического социализма (понимая под этим не столько лозунги западных экс-компартий и Горбачева, сколько реальную демократию, народовластие, которые являются той основой, на которой могут развиваться социалистические тенденции). Я об этом говорю с болью, так как был и остаюсь сторонником социализма.

Почему исчерпана? Попробую аргументировать. Из [c. 149] авторитарно-бюрократической системы можно было выйти на дорогу демократии, движения к социализму, только при условии народно-демократического революционного подъема. Почему? Да потому, что социализм развивается только в той мере, в какой значительная по социально-политической силе, энергии часть населения (не надо только путать социальное творчество с популистской диктатурой: первое сродни деятельности народных фронтов, второе - сталинскому или пиночетовскому насилию), способна создавать новые общественные отношения - то же самоуправление на предприятиях, в поселке, микрорайоне, реальную власть Советов, а не чиновников, на местах и в центре.

Если бы у нас произошел реальный народно-демократический подъем, разрушивший прежнюю авторитарно-бюрократическую систему, в том числе власть ее реформистского крыла во главе с Горбачевым (я уже не говорю о неосталинистах и т. д.) - в этом случае возникла бы энергия социального творчества и возможность движения по пути реализации, грубо говоря, нэповской модели, обеспечивающей благоприятную среду для «прорастания» социализма благодаря энергии ассоциированного социального творчества значительной части населения.